В небе – одной правой

Мы встретились накануне Дня Победы в его небольшой двухкомнатной квартире в Туле. Иван Антонович быстро накрыл на стол: порезал колбасу, открыл банку консервов, разложил по тарелкам вареную картошку. Когда я предложил помочь, отмахнулся единственной рукой – дескать, не мешай. Человек он легендарный. Закончил летать в 21 год, еще во время Великой Отечественной. А звание Героя получил через 50 лет после Победы – 16 февраля 1995-го…

– Иван Антонович, знаменитый летчик-испытатель Михаил Громов в своей книге написал о вас так: «Паренек из Орловской области совершил во время войны подвиг, равного которому нет в мире. Он пришел ко мне после тяжелого ранения, результатом которого была ампутация до плеча левой руки. Пришел просить разрешения на полеты (это – без руки-то!), хотя был, естественно, признан негодным к летной работе вообще…»

Как вам удалось попасть на прием к командующему 1-й воздушной армией?

– Сам Михал Михалыч, может, и не отгораживался от нас стеной, но попасть к нему действительно было непросто – охрана, штабист, адъютант, особист, дежурный офицер свою службу знали хорошо. И это справедливо. Мало ли кто с какой дурью придет? Но я перехитрил их всех. Пойти на хитрость заставила жизнь – уж больно мне летать хотелось.

– А откуда у вас тяга к небу? Потомственное?

– Какой там. Родился в небольшой деревушке. Поскольку наша семья жила испокон веков в лесу, то и дед мой, и отец, и братья его были плотниками, бондарями. Но я после школы поступил в железнодорожное училище в Брянске, куда однажды пришли два летчика-инструктора из аэроклуба агитировать учиться и «на летчика». Записался первым. Утром – полеты, днем строил бронепоезда, вечером – средняя школа.

Перед войной направили в Армавирскую истребительную школу пилотов. Первым из нашего набора вылетел самостоятельно в аэроклубе на У-2, первым – на истребителе И-16 в школе. Кто из предков заложил в гены любовь к небу, не знаю, но то, что их у меня оказалось в избытке, – факт.

– А не боялись, что Громов, который не терпел никаких нарушений летных законов, сочтет вас, мягко говоря, не совсем нормальным? Ведь даже без мизинца на руке человека списывали из авиации.

– Об этом даже не думал. Война… Я такого насмотрелся, а уничтожать фашистов меня учили только с самолета.

– Где и как вы их начали бить?

– 28 июля 1941-го меня в числе 24 лучших выпускников отправили служить в Монголию. Вначале я воспринял это назначение как насмешку. Немцы к Москве рвутся, а нас в тыл загнали. Но в Монголии освоил полеты по приборам, научился летать ночью. Оттуда нас перебросили в Арзамас, где мы переучились на Як-7, и только потом под Москву.

После «ласточки» И-16 истребитель Як-7 показался мне вороной. Потом освоили Ла-5 и стали перегонять эти самолеты на фронт. Вот там я увидел, как немцы нас били. Нашего же брата в начале войны групповому бою не учили, осматриваться в небе мы не умели…

Но на войне учишься быстро. Так что в 1943 г., когда наш полк отправили на фронт, мы уже кое-что умели. К этому времени спесь с немцев сбили под Москвой, под Сталинградом им бока еще крепче намяли, а тут и битва на Курской дуге подоспела. Наш 192-й истребительный полк бросили туда.

– Как сложился первый бой?

– Я после него чуть под трибунал не попал. Мы сопровождали на Ла-5 группу «горбатых» – штурмовиков Ил-2, шедших на штурмовку вражеских эшелонов на станции Змеевка. Я был ведомым у Виктора Волкова. И вдруг вижу – на встречном курсе пикирующие «юнкерсы». Для них ничего святого не было, крушили всех подряд: колонны беженцев, санитарные поезда, нашу пехоту… Ну я и рванул навстречу. Сбил одного, погнался за вторым. Он попытался улизнуть в дым – Курск-то горел. Кружил вокруг водокачки, дожидался пока я уйду. Я бросился в атаку, хотя боеприпасы кончились. Нервы у немца не выдержали, он заложил слишком крутой вираж, зацепил крылом купол башни и рухнул. Пехота внизу ликовала…

Вернулся на свой аэродром. Вызывает командир полка: «Вы что позволяете себе, Леонов? «Горбатых» без прикрытия решили оставить?! Да за такие вещи расстрелять мало!» Я пробормотал, что сбил два «юнкерса». «Хоть десять!»

Каким-то чудом все обошлось.

А через несколько дней сбили меня. Попытался сбить пламя, но когда оно загудело уже в кабине, выпрыгнул с парашютом. Хорошо, что мы уже были над своей территорией. Приземлился неудачно – ногу вывихнул. Но к 5 июля, когда началась Курская битва, уже был в строю.

– О танковом сражении под Прохоровкой знают все. А что творилось в небе?

– В воздухе лишнего болтать не положено. Но я на всю жизнь запомнил, как в одном из боев, когда смешались в кучу свои самолеты, чужие, когда, казалось, все небо нашпиговано росчерками трасс, взрывами, кто-то из летчиков крикнул в переговорное устройство: «Это же ад!»

Точнее не скажешь. Я за 14 дней сделал свыше сорока вылетов. Воевал, похоже, неплохо – за ту боевую работу меня наградили двумя орденами Красного Знамени. Наверное, заработал бы и больше, если бы не сбили. До сих пор не могу себе этого простить.

– Даже спустя 62 года?

– Такие ошибки срока давности не имеют. Я что, не знал, что все летные законы написаны кровью? Знал и все же нарушил один из них.

– Какой?

– 15 июля сделал 5 боевых вылетов. Думал, дадут отбой, но поступил приказ слетать на разведку и фотосъемку железной дороги Орел – Поныри, по которой немцы подвозили живую силу и боеприпасы. Летел ведомым у командира эскадрильи старшего лейтенанта Шестака. Чем такие полеты сложны? Главное – ты не должен вступать в бой, даже если находишься в более выгодном положении, чем встреченный противник. Надо лететь «домой», где ждут результатов съемки.

Мы же с Шестаком, после того как выполнили задание, атаковали двух «фоккеров», которых увидели ниже нас метров на двести. Уж больно легкая добыча подвернулась.

Пошли в атаку, я одного сбил. И тут мы с командиром разошлись в разные стороны. Это была грубейшая ошибка, но на войне всего не предусмотришь. Уже вечерело, поэтому мы и не заметили еще четыре «фоккера», которые «висели» выше. Они-то и взяли в «клещи». Чудом выпрыгнул из вспыхнувшего самолета, и тут «фоккеры» решили меня добить…

Очнулся в медсанбате. И узнал, что левую руку пришлось ампутировать вместе с лопаткой. Начались скитания по госпиталям. Но только пошел на поправку, начал думать, как вернуться к полетам.

– И как это удалось?

– В госпиталь, где я лежал, приехал начальник отдела кадров 1-й воздушной армии полковник Жук. Он рассказал, что летный состав, списанный с летной работы, можно использовать в штабах, на станциях наведения. И хотя раны еще зажили не совсем, я попросил направить меня на такую станцию. В кармане лежало к тому же рекомендательное письмо от врача госпиталя – родной сестры начальника штаба армии генерала Пронина. Она сказала: «Я прошу брата помочь тебе. Он сделает все, что может…» Вот это письмо и помогло попасть на прием к Громову.

Вошел, ноги ватные. Командующий был не один, за длинным столом сидели несколько офицеров и начштаба Пронин. Громов улыбнулся: «Значит, летать желаете? Похвально. Но как вы будете двигателем управлять, руки-то у вас нет?» «Если будет разрешение, можно приспособить управление газом, как у мотоцикла, – голос мой дрогнул, – есть и другие варианты».

И тут послышался голос Пронина: «Михаил Михайлович, не слушайте вы его бредни. Пусть-ка он идет в штаб армии, мы ему найдем работу по душе. Зачем нам циркачество? Летчиков, что ли, не хватает?»

Такого удара от человека, на помощь которого рассчитывал, я никак не ожидал. Почувствовал, как похолодели руки и ноги. Да и левая, которой давно не было, тоже похолодела.

«Нет, – повернулся к нему Громов. – Вы просто плохо знаете психологию летчика. Настоящий летчик готов пожертвовать чем угодно, но только не летной работой. Он не перестанет думать о летной работе до тех пор, пока живет на этом свете».

Словом, направили меня в эскадрилью связи. Командиром там был капитан Романов. В полевых авиаремонтных мастерских стали мы изобретать устройство для управления двигателем по мотоциклетной схеме. Бились, бились – ничего не выходит. И вдруг меня осенило: а что если не ногами, а плечом попробовать двигать сектор газа. Сделали мне «седло» на левое плечо, к нему прикрепили алюминиевую трубку с шарниром, который надевался на шар рукоятки газа. Двинул плечо вперед – мощность двигателя увеличил, назад потянул – уменьшил.

Капитан Романов, увидев мое изобретение, с сомнением покачал головой, но – полетели. Дал он мне три или четыре «провозных» полета, пока не убедился, что можно выпускать в небо самостоятельно, и я начал летать на У-2, который вскоре переименовали в По-2. Сначала доверяли только почту возить, а потом все просто забыли, что у меня нет руки.

– Сколько же вы сделали боевых вылетов на По-2?

– Больше шестидесяти. А потом попал в очень жесткие метеоусловия. Трижды заходил на посадку в сумерках при метели и сильном боковом ветре, пока не посадил свой По-2. Только подломал его немного.

Мой командир капитан Романов трезво оценил происшедшее: «Я очень переживал за вас, Леонов, когда вы заходили на посадку при такой кошмарной погодке… Летчику за выполнение задания при такой погоде полагалась бы награда, даже если он самолет в щепки разнес. Но в штабе скорее всего поломку «спишут» на то, что у вас нет руки. Да и Михаил Михалыч от нас уходит…»

Я понял, что отлетался. Да и осколки – а их у меня в теле еще оставалось немало – зашевелились, свищи открылись. Снова отправили в авиационный госпиталь в Москву. Снова сложнейшая операция, при которой меня спасла медсестра Нина Фролова. Когда я был между жизнью и смертью, она отдала мне свою кровь – из вены в вену. А позже согласилась стать моей женой…