На чтение: ≈ 16 мин.Треплев был теософом
Треплев был теософом
К 100-летию “Чайки” Чехова
14 ноября 1895 года Антон Павлович Чехов написал Д.В.Гарину-Виндингу из Мелихова: “Я уже почти кончил пьесу. Осталось работы еще дня на два. Комедия в 4-х действиях. Называется она так: “Чайка”.
Причудлива была судьба этой пьесы. После провала “Чайки” в Александринском театре в Петербурге через год – в октябре 1896 года, последующая ее театральная жизнь складывалась счастливо – какие только театры и режиссеры не ставили “Чайку”! И до сих пор не умолкают споры, как интерпретировать эту пьесу, как понимать ее героев. Достаточно вспомнить хотя бы две последние нашумевшие постановки у Марка Захарова и Сергея Соловьева в Театре на Таганке.
Зрители в недоумении, и актриса Аркадина, мать Треплева, бросает иронически сыну: “Это что-то декадентское”, а потом брату называет сочинение сына “декадентским бредом”. В самом деле, трудно понять, что перед нами: то ли художественное произведение Треплева, то ли богословский трактат. Учитель Медведенко резонирует по поводу треплевского текста: “Никто не имеет основания отделять дух от материи, так как, быть может, самый этот дух есть совокупность материальных атомов”. Из всех зрителей треплевского сочинения пьеса понравилась только доктору Дорну: “Когда эта девочка говорила об одиночестве и потом, когда показались красные глаза дьявола, у меня от волнения дрожали руки”.
Итак, душа, притом “мировая”, дух, материя, дьявол… Что перед нами? Действительно, в начале 90-х годов прошлого века в России начало формироваться “декадентство” как “головокружение и прерывистость дыхания у людей, вдруг заменивших традиции “общественности” и “борьбы за идеалы” перспективами всемирными и вечночеловеческими”, как писал впоследствии Георгий Адамович… В качестве прообразов Треплева называли К.Бальмонта, В.Брюсова, Вл.Соловьева. Но что входило в содержание этих “перспектив всемирных и вечночеловеческих”? Вокруг монолога Нины Заречной в “Чайке”, призванного вызвать у зрителя эффект присутствия дьявола, словно разлито особое философское напряжение.
Это пробивается жар безумного увлечения тех лет. Речь идет о теософии – религиозно-философском течении, связанном с именем русской женщины – Елены Петровны Блаватской (1831-1891). К моменту ее смерти в Лондоне вся Европа и Америка, Азия, прежде всего Индия, были покрыты густой сетью теософских обществ. Теософия не признавала верховенства никакой религии, выказывая всем равное уважение – христианству, буддизму, магометанству, конфуцианству, индуизму, зороастризму и пр. Вместе с тем теософия, несмотря на почти полную победу к концу века материализма, находившегося в тяжбе с религией и идеализмом, ратовала за признание в человеке высшей духовной природы вне зависимости от его вероисповедания, существование в мире тайн, не подлежащих вскрытию, как “базаровские лягушки”, связь человека с космосом не в сказочно-образной форме, а энергетически-реальной – и это в век, когда люди не научились еще толком пользоваться электрической энергией. Все это обеспечило бурный успех теософии, обьявившей себя наукой, признавшей все религии, неким религиозным интернационалом и эсперанто одновременно. Проникла теософия и в Россию, хотя и с теософией, и с Блаватской в эти годы шла острая борьба: после яркого читательского успеха очерков Блаватской “Из пещер и дебрей Индостана”, печатавшихся из номера в номер в “Русском вестнике”, а потом изданных отдельной книгой в 1883 году, журналы стали наперебой печатать критические выступления против нее братьев Соловьевых – исторического романиста Всеволода и Владимира Соловьева (“Современная жрица Изиды” – 1892, разбор “ключа к теософии” – 1890).
Однако модный журнал “Северный вестник” (издавала Любовь Гуревич), на страницах которого встречались столь разные художники слова, как Мережковский, Зинаида Гиппиус, Лесков, Лев Толстой, Чехов, где современные веяния общественной, политической, философской мысли получали немедленный отклик, отдал дань увлечению теософией, и на его страницах в первых четырех номерах за 1895 год была напечатана “Исповедь” Анни Безант – верной ученицы и преемницы Блаватской. В предисловии к этой публикации переводчица Зинаида Венгерова отмечала, что эта книга, как и известный “Дневник” Марии Башкирцевой, послужила “исходным пунктом” декадентства. Характерно, что предисловие и к Башкирцевой, и к Безант написал знаменитый премьер-министр Англии Гладстон, отмечая значительность этих книг для европейского самосознания.
Нет сомнения, что Чехов, сотрудничавший с журналом, ознакомился с сочинением теософки. Дневник Башкирцевой Чехов читал и оставил об этом свидетельства. Эта книга почти провалилась для изучения общественного климата тех лет, но в то время была литературным событием. Башкирцева (умерла и похоронена в Париже 26 лет от роду) с вызовом заявила миру о своем честолюбии как двигателе творчества, а не низкой страсти. Дневник ее явился открытием для русского общества, когда молодая художница возвестила: молодое поколение будет служить своему тщеславию, самолюбию, жажде славы, а не обществу посредством искусства. Башкирцева осознает в своем дневнике, что тщеславие и жажда славы как стимулы творчества приводят ее к борьбе с Богом, кидают в обьятия дьявола. Она заявила открыто: “Безумное тщеславие – вот мой дьявол, мой Мефистофель”. Дневник Башкирцевой как нельзя лучше передает психологию в “Чайке” и Треплева, и Нины Заречной, молодых героев.
Декадентам был дорог образ дьявола прежде всего как образ бунтаря и подстрекателя на бунт всех покорных своей судьбе. Ведь Люцифер – это верховный бунтовщик, восставший против Бога. Любят его и теософы. Безант пишет: “Я любила изображать Сатану, декламировать величественные речи героического мятежника, и много счастливых часов я провела в мильтоновском раю и аду в обществе Сатаны и Божественного Сына”.
Треплев в “Чайке” ставит свою пьесу на берегу озера, при луне, “красные глаза дьявола”, сера- все это теософская атрибутика, – вода, луна, огонь. Содержание знаменитого монолога Нины Заречной, сочинения Треплева, почти не оставляет сомнений в том, что автор его теософ.
Вот перед монологом Заречной Треплев делает вступление: “О вы, почтенные, старые тени, которые носитесь в ночную пору над этим озером, усыпите нас, и пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет”. Что это за тени? Согласно теософским воззрениям, в астральном мире существует не только прошлое, но и будущее. Вступая в контакт с астральными телами – “тенями”, можно узнать то, что случится и с нами, и после нас. “Время прошлое есть Время Настоящее, также и Будущее, которое хотя и не выявилось, но существует” (Блаватская).
Одно из коренных теософских понятий – понятие об общей “групповой” душе: “групповую душу” имеют камни, растения, звезды. Существует и человеческая “общая мировая душа”. Согласно теософии, “то, что составляет высшее в человеке, его истинную индивидуальность…образует его я, не погибает в момент смерти. Умирает лишь материальная оболочка”. “Мировая Душа”, “Душа как основа всего, Anima Mundi”. “Мы рассматриваем жизнь как Единую Форму Существования, проявляющуюся в том, что именуется Материей; или в том, что, неправильно разделяя, мы называем в человеке Дух, Душа и Материя”, – пишет Блаватская и повторяет за ней Анни Безант. “Оживотворяющая Душа, присущая каждому атому, проявленная в человеке, латентная в камне” (теософия) – Нина Заречная говорит об “обмене атомов в камнях и в воде”, и в людях. Вот как Треплев перелагает (верно!) понятие об “общей мировой душе” в своей пьесе: “Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну”. Блаватская писала: “Мировая Душа – Anima Mundi. Она имеет абсолютное вечное существование”.
Понятие об “общей мировой душе”, как и понятие и методика символизма, широко вошло в культуру XIX века во Франции, а потом и в России именно из теософских сочинений, которыми увлекались многие известные писатели, например, Александр Дюма-сын, Лев Толстой.
В “Чайке” пьесе Треплева сочувствует доктор Дорн. Похоже, что он тоже теософ, постоянно философствует, говорит, что “презирал бы свою материальную оболочку и все, что этой оболочке свойственно, и уносился бы подальше в высоту”. Спустя много лет он вспоминает: “Начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа, вроде той, которую когда-то в вашей пьесе играла Нина Заречная”.
По вопросу о дьяволе теософия резко расходилась с христианской Церковью, полагая, что “Падшие ангелы” есть само человечество. Демон гордости, похоти, возмущения и ненависти не имел бытия до появления физического сознательного человека… Сатана есть просто олицетворение абстрактного Зла. Это есть наша человеческая природа и сам человек, ибо сказано, что Сатана всегда близок и безвыходно переплетен с человеком”. И еще: “Дьяволом было человечество, и он никогда не существовал на Земле вне этого человечества”.
Треплев впускает дьявола в свою пьесу, имение, где живет, в свою жизнь, наконец. В сущности это в некотором роде свидание с чертом, как в “Братьях Карамазовых” Достоевского, но на театральной сцене, а не в комнате. Но дьявол даже в театральной кулисе несет гибель всему: Нина увлекается Тригориным, ее ребенок умирает. Дьявол – это разьединение, и он навсегда разьединяет Треплева и Нину Заречную.
Декадентская жажда славы, свойственная Треплеву, приводит его к гибели. Гордыня и самолюбие – “кровь сосет, как змея” (вспомним, что образ змеи – тоже образ дьявола) – приводят его к самоубийству. Треплев кончает с собой, так как у него нет смирения, нет терпения, он не может дождаться ни литературного успеха, ни любви Заречной. Его непомерные претензии, ненасытность самолюбия тем более разрушительны, что он как личность очень талантлив. Культ собственного таланта приводит его к сатанизму. Сатана ведь искушает всегда властью над миром. Последние слова Треплева: “Я не верую и не знаю, в чем мое призвание”.
Нина Заречная в “Чайке” сменила свои декадентские убеждения с жаждой славы, с мечтами, чтобы “толпа возила бы меня на колеснице” (почти дословная цитата из дневника Башкирцевой). Она говорит Треплеву: “Я теперь знаю.., что в нашем деле – все равно, играем ли мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно”.
Так Чехов сказал свое “нет” и декадентству, еще только расцветающему в русском обществе, и увлечениям новым модным соблазном – теософией. Критиковал теософию и Владимир Соловьев, но главное свое учение о Софии Женственности он взял именно из трудов Блаватской. Особенно сильно в русском обществе увлекутся антропософией, продолжательницей теософии: Волошин, Скрябин, Андрей Белый. А образ “общей мировой души” станет кочевать, переходя из страны в страну, от художника к философу.
В статье “Рыцарь-монах” Александр Блок также говорит об “общей душе” и уверяет: “Современники Владимира Соловьева утратили секрет понимания простейшего”. В “Чайке” Нина Заречная говорит Треплеву: “В последнее время вы…выражаетесь все непонятно, какими-то символами. И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ, но, простите, я не понимаю… Я слишком проста, чтобы понимать вас”. Чехов не уставал раскрывать своим современникам эти секреты “понимания простейшего”.
Светлана КАЙДАШ
Сорин – В. Лужский,
Нина Заречная – М. Роксанова,
Треплев – В. Мейерхольд,
Аркадина – О. Книппер
Выбор читателей
Комментарии