В конце земного пути

Об этом не принято часто и подробно говорить. Но говорят. И подробно, и часто. Потому как это неотъемлемая часть бытия людей. Именно так – бытия. В культуре многих народов конец земного пути человека воспринимается, как некая остановка в странствиях по свету. Именно так я часто и поступал. Во время путешествий мне приходилось нередко днем, а то и вечером располагаться возле заброшенных сельских погостов. Соседство было тихим, мирным, душевным, располагало к философскому осмыслению пройденного и прожитого. Нередко осмыслению этому способствовали надписи на кладбищенских воротах. Скажем, над аркой при входе на один из закарпатских погостов славянской вязью было аккуратно выведено: «Загляни, прохожий, посети мой прах, я уже дома, а ты в гостях». Заманчивое предложение, я все же предпочел подольше задержаться в гостях. Но осмыслить надпись позже все же пришлось. Одновременно вспомнив другие погосты и кладбищенские уголки, обычаи народов, связанные с не… Нет, все-таки бытием. Только в другом мире, в ином качестве.

Воды Ганга

Широкая река с мутным стремительным потоком и расплывающимся в полуденном пыльном мареве противоположным берегом встретилась мне на третий день. «Ганг!» – торжественно и со значительной долей таинственности вознес к лицу сложенные вместе ладони придорожный торговец, и я немедленно съехал с моста и спустился вниз. После омовения в водах священной реки я, не торопясь, совершил прогулку по берегу. Тут кипела самая разнообразная жизнь. Кто-то плескался в мутных водах, кто-то торговал цветами, камушками, свечами, красками, нитками, кто-то – ритуальной атрибутикой, необходимой для совершения обрядов, кто-то молился, кто-то, освежившись и отдав должное богам, с удовольствием вкушал земную пищу, кто-то отдыхал на деревянных топчанах или просто растянувшись на теплых каменных ступенях.

Так я добрел до каких-то лачуг, вокруг которых громоздились горы дров. Их тут же распиливали, раскалывали, взвешивали на весах, грузили на подводы. Сначала я подумал, что это дровяной дар большой реки. И вдруг заметил большой костер у самой воды. Подошел ближе и увидел обложенное дровами тело. Как выяснилось, тут, на берегу Ганга, сжигали трупы. И дрова были предназначены именно для этой процедуры. «Это моя мать», – тихо сказал молодой индиец в белом (траурный цвет в Индии) одеянии, вороша длинной палкой сложенные шатром поленья. Рядом жарко горели другие костры. Когда над ними перестали виться дымки, угли и пепел смахнули в реку. Быстрое течение подхватило мусор и унесло в туманную даль. Для одних земная жизнь закончилась, для других она продолжалась. На лицах мужчин в белых одеяниях не было печали…

Через месяц я достиг Варанаси. Все дороги в Индии ведут к этому одному из самых древних городов мира. Причина проста, как само бытие. Просто находиться в Варанаси – значит уже быть на пути к просветлению. Если ты даже ничем здесь не занимаешься, а просто лежишь, расслабился, дремлешь или даже спишь, то это не считается бездельем и леностью, а есть священное состояние недеяния, погружение в нирвану. Даже если ты погрузился в сон и так в нем и остался, не беда. Земные дела за тебя доделают другие, ты же уже свободен от них и идешь другим путем, конец которого предвидим, но незрим в небесной выси.

«Кашьям маранам мукти», – говорят индусы. Смерть в Варанаси – это освобождение. В индийской мифологии считается, что Варанаси освобождает человеческую душу от уз тела, тот, кому повезло умереть в Варанаси, достигает немедленного освобождения от цикла рождений и смертей. Весь город, кстати, выстроен на западном берегу Ганга, на восточном нет и никогда не было ни одного строения, он считается тем миром, куда Шива переправляет души умерших. По западному берегу я продолжил свой путь на юг, к Индийскому океану. К своему роду, где бы он ни находился, хоть по земле, хоть по небу, хоть через воду. Желательно, конечно, при своем теле, само собой, душе и уме.

Афонские черепа

Паломников, которые останавливаются в монастырях, монахи просят выполнить какую-нибудь работу. Это называется послушанием. Вроде бы не приказ, но не увильнешь, не ослушаешься. Ведь ни за ночлег в скромно обставленных кельях, ни за еду иноки денег не требуют. В первый день пребывания на Афоне в русском Свято-Пантелеймоновом монастыре, где мы на неделю задержались, путешествуя по Средиземноморью, нас попросили выщипать сорную траву на газоне перед архондариком – монастырскими гостевыми покоями, в которых расселяют паломников. Потом, дав в подмогу итальянца, озадачили сортировкой старых ржавых гвоздей. На третий день мы приводили в порядок монашеские… черепа. Они, будто перед инвентаризацией накануне Страшного суда, ровными многоэтажными рядами были разложены на полиэтиленовой пленке рядом с братской усыпальницей, именуемой среди монахов костницей.

Этому афонскому обычаю уже не одна сотня лет. С монахом, земной путь которого внезапно прерывался, долго не прощались. Перекрестив и произнеся молитву, почти сразу же зарывали в землю. Правда, как положено по православному обычаю, ставили крест и зажигали свечу. Все. Душа обрела свой уже не гостевой, а вечный покой в потусторонней келье. Через три года тело, а точнее его останки – мощи, выкапывали и тщательно мыли. За этим занятием на площадке возле усыпальницы я и застал двух молодых монахов.

Один под тугой струей «перемывал косточки» своих почивших собратьев, другой раскладывал мощи для просушки на солнце. Третий монах расположился чуть в стороне, в зыбкой тени пыльного кипариса. Он сидел, сгорбившись, на смятой канистре и наводил кисточкой на черепах старые полустертые надписи. «Иеромонах Феофан ск. 1913», «Келиот Варнава ск. 1886», «Сх. Гермоген ск. 1901», «Покл. Прокопий» – и сто, и двести лет назад обрели покой в святой афонской земле все эти поклонники, послушники, схимники, келиоты, пустынники, столпники. У «граждан неба», как именуют афонских монахов, свои чины и звания, своя иерархия. При жизни. Смерть уравнивает всех. Впрочем, земное усердие в молитвах и постах, заслуги перед братией и Богом могут быть по-особому отмечены в надписях.

Более того, как мне рассказал мой украинский земляк иеро­монах Исидор, Господь по-своему метит праведников. На их святость, например, может указывать коричневый цвет черепа. Монах опускал кисточку в пузырек с тушью, однако не торопился подновлять надпись. Некоторое время он вертел череп в руках, задумчиво пощипывая жидкую рыжую бороденку. Может быть, искал следы святости? А может, силился себя вообразить в таком вот нетленном виде?

Подготовленные к длительному (вечному!) хранению черепа мы на носилках, в ящиках, а то и просто в руках сносили в костницу. Здесь, в тишине и прохладном полумраке, отец Феофан – круглолицый мягкотелый парень со светлыми глазами – списывал надписи в отдельную тетрадку и раскладывал черепа по полкам. За ними в стенах находились ниши, забитые костьми. Невозможно было определить, кому они принадлежат. Своеобразная монашеская братская костная могила. Я не видел скорби на лицах монахов, когда они переступали порог усыпальницы, не замечал печали, когда рассматривали надписи на черепах и брали их в руки.

На Афоне есть каменный барельеф Х века (примерно в это время здесь зародилось монашество) с изображением на нем павлина и надписью «Память о смерти полезна для жизни». Над монахом не довлеет извечный страх человека перед смертью. Ступивший на трудную, но спасительную иноческую стезю, он зрит и чувствует ее ежедневно, ставя в ряд обычных жизненных явлений. Более того, радуется ей, как восходу солнца, пению птиц, плеску волны, глотку воды, колокольному звону. «Слава Богу, что я живу, слава Богу, что умру», – молятся афонские монахи.

Радости при жизни лишь ничтожная частичка, малая толика той благодати, которая ждет их в потустороннем мире под райскими кущами. И пустые глазницы черепов наполнены для них этой сладкой небесной благостью, и от мощей святых исходит дивный обнадеживающий свет, который указывает единственно верную тропу. Переступая порог усыпальницы, монах как будто примеряется к существованию в другой ипостаси, заносит ногу над священной чертой, за которой нет ни жизни, ни смерти, ни греха, ни спасения. А есть лишь вечный благовест, вечное ангельское парение…

В городе мертвых

Прилетев в Каир, я решил заночевать на берегу Нила. Однако, пробираясь из аэропорта через предместье, понял, что до темноты добраться туда не успею. Стал искать закуток, где можно было бы затаиться до утра. Проехал километров десять и увидел по обе стороны дороги обширные кварталы, тесно застроенные какими-то низкими неряшливыми строениями. Решил свернуть туда. Но прохожий (вполне приличный араб в очках), с которым я поделился своими намерениями, замахал руками и категорично выдал: «Туда нельзя. Там опасно». Я понял, что это городские трущобы, куда иностранцам соваться не стоит.

Быстро темнело. Я все же решил рискнуть и найти какое-нибудь пристанище среди бедняцких глиняных развалюх. Авось пронесет. Но когда спустился ниже и стал пробираться по узкой улочке, сразу бросилось в глаза, что это не дома, а надгробия, усыпальницы, маленькие мавзолейчики и пантеончики. Большинство были обнесены заборами, проемы в которых прикрыты решетками. До меня дошло, что я нахожусь на местном кладбище. Пристроив велосипед возле какого-то надгробия, смахнул с плит пыль (возможно, даже вековую), постелил велосипедный чехол и на нем раскатал спальник. Кто-то неподалеку зашелся кашлем (кто?!), тявкнула собака, пискнула крыса, но мне было уютно и спокойно. Вряд ли кому-то взбредет в голову заглянуть сюда. Даже по самой срочной надобности. Я находился в гостях у мертвых. Под их надежной охраной.

Утром я бодро вскочил, ополоснулся из какого-то краника, торчащего из покрытой мхом стены, и продолжил путь. Когда выбрался наверх, в нежных лучах утреннего солнца под чистым и свеже-синим небом город мертвых предстал в своем малом, благоговейно молчаливом, застывшем на века великолепии. Если так, конечно, можно выразиться. Мое знакомство с Каиром началось с его знаменитого исламского некрополя, который занимает огромную площадь на юго-востоке города.

Большинство египтян называют это место Эль-Карафа. По-нашему это не что иное, как кладбище. Однако в отличие от славянских погостов тут продолжается нормальная (нормальность эта, правда, несколько своеобразная) земная жизнь. Так принято на Востоке. Живые и мертвые (всего лишь усопшие) живут рядом. И у мертвых жилища иногда посолиднее, чем у живых. Часто заброшенные и давно уже не посещаемые родственниками умерших мавзолеи и склепы используются как временные (или даже постоянные) жилища – в них селятся выброшенные судьбой на обочину жизни люди, когда-то приехавшие в Каир в поисках лучшей доли, городская беднота, нередко бедолаги, которым трудно смириться со смертью близкого человека. Находит тут приют и разного сорта бродячий люд. Все лучше, чем в голых и безжизненных песках. Случайность или судьба, но нашлось местечко и для меня.

Владимир СУПРУНЕНКО, фото автора