В год 1829-й. Горный родник помнит Пушкина

Это было давно. Тогда я был молод, бодр и дерзок. Мне легко давались дальние журналистские командировки, которые я совмещал с пешими путешествиями. Конечно, были цели, жизненные ориентиры, честолюбивые замыслы. Но даже без них я без усилий преодолевал большие расстояния, азартно, почти без разбору откладывая в память все, что попадалось по пути. Евразийское пространство было населено разными народами, которые тогда еще не были разделены границами. И тогда не звучали пушки. И это было главным…

Очередное путешествие я совершил на Кавказ. Для меня, жителя полуденной степи, он был настоящим географическим дивом. Я шагал по дороге и восторгался заоблачными вершинами, покрытыми снежными шапками, вечными ледниками, дикими лесами. А вот с людьми мне поначалу не везло.В первую удивительно звездную, но холодную ночь я ткнулся в маленькую гостиничку, но еще на пороге меня остановил администратор: «Мест нэт!» Я не стал спорить – «нэт» так «нэт». Перебедовал до утра в кустах. На другой день, когда длинные тени легли на склоны, первый встречный, у которого я спросил о ночлеге, указал на дорожный дом. Но когда я приблизился к двухэтажному зданию, то увидел оборванные провода, потрескавшуюся штукатурку, черные немые окна. Сколько я ни стучался, сколько ни дергал дверь, никто не отозвался.Но вот перевалил через хребет. Склоны гор от подножий до вершин пенились обрызганной солнцем зеленью. Внизу в ущелье белела река. Теплый ветер с долин, которые лежали ниже, доносил запахи песка и моря. Так я дошел до родника. До этого источники мне в пути встречались часто. Ключей было много, однако все они были безымянными. У этого же родника было имя. Из пасти каменного тура с затейливо закрученными рогами в плиты била струя. Над рогами была установлена лира, на которой с дороги хорошо были видны цифры – 1829. Полтора века назад мимо этого источника прошел Пушкин. Такой же, как и я, путник…Вокруг родникового монумента бродил старик с лопатой – убирал мусор. Он не торопился. То и дело присаживался, перекуривал. Старик не понимал по-русски. Все же мне удалось узнать, что он родом из этих мест, раньше работал дорожным мастером, а теперь присматривает за родником. Мы надолго замолчали. Устали от непонимания – трудно без языка. Потом я показал на хлеставшую по камням струю и сказал негромко: «Пушкин». Старик радостно закивал головой. Что дальше? Я сделал большой круг рукой, как бы вбирая в него все: и родник, и дорогу, и горы, и небо. И опять отчетливо произнес: «Пушкин». Старик приложил руку к сердцу. Я понял это так: спасибо, генацвале, что ты так хорошо говоришь о моей родине.Старик тронул меня за плечо. Мы приблизились к источнику. По обе стороны от лиры поверх стены выделялись барельефы других поэтов, которые ходили по этой дороге. Старик использовал держак лопаты как указку, подолгу задерживался возле каждого барельефа и шевелил губами: «Пушкин, Пушкин…» Прошли под навес. Здесь на стене были выбиты в бронзе картинки дороги и гор, что окружали ее. Смотритель родника присел на скамью, достал из кармана плаща потрепанную пачку «Памира» и, разминая «горную» сигарету, сказал значительно, со смыслом, понятным нам обоим: «Пу-ш-кин». Так мы беседовали под плеск воды.Между тем вечерело. Я решился и наконец прикрыл глаза, склонив голову к плечу: дескать, помоги, друг, определиться с ночлегом. Старик курил, смотрел на дорогу. Я ждал. Думал, докурит он и я уйду. Старик отнес окурок в урну и махнул мне лопатой, чтобы следовал за ним. Мы обошли родник и стали подниматься в гору. Минут через десять тропинка привела нас к сложенному из камня флигельку с маленьким оконцем. Старик куда-то ушел и вернулся с охапкой сена. Я поблагодарил старика. Он указал вниз на дорогу, где плескался родник, потом нацелил палец мне в грудь, тут же хлопнул себя по сердцу и сказал: «Пушкин». Я понял, кому обязан гостеприимством…В вышине сияли звезды. А в земных пределах было тихо, пусто и темно. Невольно вспомнилось лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…».Почему-то именно здесь, на ночной кавказской дороге, сложились у поэта эти строки: «И душа с душою говорит…». Может быть, именно такой (и только такой!) «разговор» способствует установлению и упрочению мира? Может, пусть помолчат политики (тем более пушки!), пусть хоть на время умолкнут мудрецы и не станут изрекать истины философы. Пусть поговорят сердца людей, пусть пообщаются души народов и их поэты.