Узоротворец

Алексей Конаков, успешно проявивший себя на ниве литературной критики, осмелился и сам на полновесное книжное издание. Сначала был небольшой сборник текстов о неофициальной культуре «Вторая вненаходимая», объединенный общим замыслом. Теперь биография эксцентрика и узоротворца (письмо как узор – концепция, реализуемая автором в собственном творчестве) Евгения Харитонова. Как и всегда у Конакова, вышло достойное и большое исследование, но не в смысле страничности, а по глубине мысленного залегания.

Харитонов действительно двойственный персонаж для обеих культур: официальной и неофициальной. Он чужд для первой и никакой не свояк для второй, интеллигентской. Он дитя домашнего ареста, под который он сам же себя и посадил. Биограф верно подмечает, что фигура Харитонова неоднородна.

Помимо ускользаний от попадания в какую-либо из культур он также не был кем-то конкретным, его успели узнать в разных ипостасях. Евгений был преподавателем ВГИКа, врачом, прозаиком и поэтом, человеком, исследующим пантомиму, квиром, христианином и советским человеком. Последнее, возможно, самому Харитонову хотелось бы оспорить. Он вообще выступал за ниспровержение канонов и забытье идеалов.

Харитоновские биографические детали влияют и на творчество. Например, то, что Харитонов имеет немосковское происхождение. Поэтому в его текстах романтизируется все, что связано с деревней, и низвергается опять же все, что делается в столицах. Маленькие города – это колыбель, где зарождается подлинная русская культура. Но эта мысль влияет не только на тон изложения мысли. Харитонов иногда намеренно допускает ошибки в речи провинциала, чтобы показать его первородность, нетронутость. Такой не думает о словах. В хорошем и правильном смысле.

«Они мне дом, они мне деньги, / разбаловали, дарагии, / адивают абувают, а я про это напишу», – излагает в одном из текстов Евгений Харитонов, воспроизводя собственную фигуру из детства. Человека, выросшего в Сибири. Так же он делает и по отношению к другим. Например, описывая знакомого, приехавшего в столицу: «Леша вытеснил Алешу / он приехал добрый дорогой / и аставил мне васпаминание». Здесь, очевидно, Харитонов уходит от коннотации детства.

Конаков выделяет стратегию миниатюаризации, характерную для харитоновского узорчатого космоса. Это про ощущение себя в большом мире. Все такое громадное, и ты на фоне этого кажешься малышом. Восприятие себя пешкой на фоне целой махины социалистической империи. Поэтому Харитонов увлекается сокращениями слов. И это не просто попытка экономить бумагу или время при записи. Кроме того, исследователь говорит про обвинения Евгения в убийстве, как о том, что в очередной раз повлияло на его творческую манеру. После подобного вторжения его письмо стало максимально прозрачным и конкретным.

Помимо прочего в его работах существовал ряд эмблем, которые не выделены в отдельные главы, но про которые говорится, что они оказали влияние на творческую жизнь Евгения Харитонова. Важно для него было, например, понятие «цветение», которое Харитонов связывал с гей-сообществом. Лучше всего это проявлено в тексте «Листовка», где он пишет: «Мы есть бесплодные гибельные цветы. И как цветы нас надо собирать в букеты и ставить в вазу для красоты». Кроме того, в его лирике существует такой пассаж: «Цветы, поели землицы, повяли, и все», где растительная тематика сплетается с другой для него важной концепцией – слабости такового сообщества. Поэтому цветы здесь «повяли», поэтому они здесь не имеют сил сопротивляться. То же самое чувствует и сам Харитонов в советском социалистическом мире, где необходимо и должно быть средним и нормативным. Где ощущаются постоянный прессинг и давление.

Еще одной концепцией, важной для Харитонова, был «узор», который объяснял типологию его текста. К этой мысли его привело общение с режиссером Рустамом Хамдамовым. Подобно плетению ковра, Харитонов создает свои тексты, в которых есть повторяющиеся мотивы и рефрены. Он прядет каждую букву. И в этом смысле тексты Харитонова уникальны. Единственный раз, когда он сделал собственный сборник, он делал его вручную и писал в предисловии, что его работа не может быть воспроизведена никем другим, потому что в ней различаются даже наклоны одной и той же буквы, написания одних и тех же слов, что имеют свои подзначения. И все это, безусловно, влияет на конечный узор творца.

Вся харитоновская жизнь в словах тех свидетелей, постепенно начавших погибать. Некоторые ушли скоропостижно, как и сам автор. Поэтому работа Конакова – нелегкий труд по систематизации ускользающих очевидцев. Если бы работа была задумана через десятилетие, то она была бы сделана качественно хуже. В своей биографии Конаков не только восстанавливает мельчайшие детали, но и рисует фон происходившего.

По мнению исследователя, такой тип художника мог родиться только в эпоху развитого социализма, когда его родители, бывшие технической интеллигенцией, купили ему жилье, и он, даже будучи трудоустроен, никогда не нуждался в деньгах. Лояльность жителей государство пыталось купить благами.

Конаков в своей «Поэтике подполья» называет Евгения Харитонова последним из концептуалистов. Таким, которого не распознал поэт и художник Дмитрий Александрович Пригов, основоположник российской его версии. Но они близко общались, а большое видится на расстоянии. К схожему с Конаковым выводу пришел более удаленный от Евгения человек, также не чуждый этому миру, Владимир Сорокин, который воспринимал харитоновское творчество именно через такую идеологему. Он ощущал писателя рожденным в отзвуках московского романтического.

Алексей Конаков. Евгений Харитонов. Поэтика подполья. – М. : Новое издательство, 2022. – 270 с.