Угождение золотому тельцу обратится в ничто. Вера ГАЛАКТИОНОВА

Имя писательницы Веры Галактионовой на слуху. Ее произведения порождают объемные, многомерные образы, будят ассоциации с творчеством Николая Лескова, которого она любит больше всех других отечественных художников слова. В этом году издательство «Андреевский флаг» выпустило в свет ее книгу «Крылатый дом», пятую на счету автора.

– Начнем с истоков. Кого из классиков русской литературы вы цените превыше других?

– Николая Семеновича Лескова. Я считаю его высочайшим мастером словесной игры. Лев Толстой утверждал, что язык Лескова искусственен. А Лесков оправдывался, как самоучка перед литературным барином, что его язык взят из народа, подслушан у бурлаков, на барках. Но ведь Лев Николаевич не создал такой роскошной языковой формы, какую смог найти Лесков. У Лескова язык многоцветный, широкий. На мой взгляд, он непревзойденный писатель.

– А вы сами где черпаете свой язык?

– Я родилась в городе Сызрани, росла в селе у дедушки с бабушкой. Тот замечательный язык Среднего Поволжья был лишь отчасти отражен в классической литературе – у Мельникова-Печерского, в романе «Бруски» Федора Панферова. Он как раз описал село Павловку, где я училась. Только вот эти павловские люди представлялись мне иными, более одухотворенными, более распахнутыми. Я старалась в своих произведениях восполнить то, что не находила у своих предшественников.

– Это предшественники. А кто из ваших нынешних товарищей по цеху, из современных русских писателей войдет в большую литературу и в школьную программу?

– В первую очередь в школьную программу попадет Владимир Крупин, безусловно. Он из другого, из того еще, поколения.

– А какой герой из произведений наших современников войдет в школьную программу? Кто герой нашего времени?

– Я его себе представляю в роли, знаете ли, такого народного мстителя. Восторжествовавшие в нашей стране рыночные отношения приобрели такие уродливые формы, низвели современного учителя до столь оскорбительно низкого материального уровня, что новое поколение, вырастающее сегодня из нынешних школьников, будет особенным. Современные российские учителя своим жизненным примером, своим ежедневным бытием уже воспитали поколение таких патриотов, которых не могла бы сформировать никакая самая масштабная пропаганда. Голодный педагог в замерзающей школе воодушевил новое поколение, которое поставит рыночные отношения на подобающее им место. Это, с одной стороны, – результат скупости наших «рыночников». Но с другой – плоды трудов учительства. Ведь учитель – это редчайшая профессия, которая за минувшие десять лет всем своим поведением, своей нравственной честностью не вызывала у меня стыда. Не приходится стыдиться за то, как сквозь это десятилетие прошли наши педагоги.

И это про моих учителей. Я в числе самых близких людей всегда вспоминаю свою учительницу литературы Валентину Ивановну Пискунову, которая учила меня русскому языку в сельской школе Ульяновской области. Она мой учитель наряду с Иоанном Златоустом и Николаем Лесковым, этим великим учителем русской словесности.

– Как вы пережили современность, последнее десятилетие?

– Самое серьезное испытание состояло в том, чтобы воздержаться от искушений. У меня ведь были весьма солидные деловые предложения, на которые тяжело было не откликнуться. Ну, вот представьте себе, вам оказывают знаки особого внимания, подвозят вас на «мерседесе», демонстрируют готовность «вложить деньги». И, наконец, предлагают написать книгу с положительным героем нового времени. Вам говорят: «Хватит чернухи! Теперь нужен положительный герой! Нужна одухотворенность! Этот новый герой должен жить по высоким христианским заповедям. Он должен скопить первоначальный капитал. Затем он организует ряд предприятий, открывает новые рабочие места. Короче говоря, осчастливил своих сограждан».

– Вы взялись за сей труд?

– Я сказала: «Но ведь этот «герой», когда он копил свой первоначальный капитал, постоянно с тугим кошельком проходил мимо молодых талантов, у которых нет средств на продолжение образования. Он ведь не дал им ни копейки. Дальше он проходил мимо нищих стариков, которые роются в помойке, ища пропитания среди отбросов. Он не дал им на хлеб. И это вы называете христианским менталитетом?! Христианин, тем более православный человек, не сможет ничего скопить, или он не христианин вовсе».

Больше они ко мне знаков внимания не проявляли.

– Скажите, ведь писатель все еще остается властителем дум? В своем произведении он обращается к читателю? Передает ему какие-то свои чувства?

– Писатель обращается к своим персонажам. А читатель уже общается с ними и сам находит то, что ему нужно. Автор не может заранее знать, как и когда отзовется на его произведение читатель. Читательская душа развивается, изменяется непредсказуемым образом. И нет более безрассудного действия писателя, чем попытка ориентироваться на, условно говоря, текущее состояние читательской души. Уже завтра она вырастет. Автор, который пытается поймать момент, определенное состояние читателя, обычно всегда опаздывает.

– Тем не менее сегодня предпринимаются попытки целенаправленного воздействия на умонастроения обывателя, поскольку он является читателем, через художественную литературу. Тут, правда, мы имеем дело с технологиями влияния средствами литературы.

– Ну, это уже средство манипулирования общественным сознанием через художественные образы. По сути дела, это вопрос социального заказа художнику со стороны какой-то группы населения, «олигархов». Ко мне пришли как-то люди «оттуда», предложили немалую сумму денег. Но они хотели получить от меня не книгу. Они хотели, чтобы я объяснила им, как, каким именно образом я влияю на своего читателя. Чтобы я вычленила канал повышенного эмоционального воздействия. Откуда и что я беру и как со всем этим материалом поступаю. Они просили меня расписать в деталях все, грубо говоря, манипуляции со словом, с образом. Я поняла, зачем им это понадобилось. Чтобы ввести в существующую технологию воздействия.

– И вы согласились?

– И я отказалась. Все это вообще-то продажа своей души. Если Бог дал мне способность такого вот повышенного воздействия, то я уже заплатила за нее очень дорогой ценой. Я заплатила своей судьбой. Бог дал мне одно, но я лишена многого другого. И отдать то, что даровано свыше, нельзя. Сам лишишься этого. «Серого» помянешь, а он уже тут. Отдашь ему хотя бы часть души и останешься пустым.

– Не только себя опустошишь, но и вооружишь некую злую силу?

– Нет, дар высшего порядка невозможно расщепить на атомы. Нельзя разделить на детали способность создавать подлинные художественные образы. Попытки конструирования модели образа, копирования его обречены на неудачу. Так же, как породить жизнь, создать человека, дано лишь Богу. Разложи высшее творение на молекулы, собери заново – получится «клон». В нем нет души, нет божественной искры.

Что до сих пор они могли купить за деньги, то давно купили. А то, что невозможно купить, они не смогут приобрести никогда.

– Вы писательница. Классики – исключительно мужчины. Можно ли говорить об особом месте женщины в современной русской литературе?

– В Литературном институте имени Горького, в котором я училась, мы изучали, например, как делали пейзаж Достоевский, Толстой. Нам предлагалось сделать пейзаж не так, как они. То же самое с портретом. Нужно было не повторять классиков, а создать нечто свое, уникальное. И у нас никто не спрашивал, женщина ты или мужчина. Был хорошо или плохо сделанный портрет. Никогда за все время, сколько я себя помню, деления на мужскую и женскую прозу внутри нашего «цеха» не существовало. А так называемая женская проза – это недолитература. И критик, который подразделяет литературу на два коридора – «М» и «Ж», – некомпетентен. Проза – это тяжелое ремесло. Можно провести аналогию с изобразительным искусством: живопись и скульптура. Вот у Веры Игнатьевны Мухиной скульптура. Никто не скажет, что это женская скульптура. Физически она делала ту же работу, что и скульптор-мужчина, но произведение искусства возникло не из этого труда. Не важно, написан ли текст сильной мужской рукой или нежной женской ручкой. Литература творится душой. А какого пола душа? У Григория Богослова сказано, что душа не имеет признаков женственности или мужественности. Душа не имеет половых признаков.

Та, условно говоря, литература, которая рассматривает исключительно плотские темы, несет на себе печать: «женская литература» или «мужская литература». Но та традиционная, та великая русская литература, существующая в России века, сотворена душою. И к ней такая постановка вопроса неприменима.

– Почему ваши коллеги говорят: «Телевидение никогда не будет делать сериал по Вере Галактионовой»?

– Считается, что моя проза многоуровневая, в кадр, в киноязык не укладывается. Некоторые критики называют ее ассоциативной прозой. Есть некий поверхностный план, в котором происходит сюжетная игра. А где-то, условно говоря, «за кадром» замыкаются ассоциативные связи, возникшие в воображении читателя. Там и происходит основное действие, совершается «квантовый бросок». Кинематограф, как я понимаю, не в состоянии уловить эту закадровую ткань повествования. Я не являюсь первооткрывателем этого стиля, этой манеры письма. Такова, например, проза Всеволода Гаршина, Константина Воробьева.

Они по-своему достигали объемности. Ко мне часто подходят читатели со словами: «Я читал вас дважды». Объемный текст требует к себе повышенного читательского внимания и интеллекта. И читатель сегодня учится читать их заново.

– Образы не сразу воспринимаются?

– Нет, как раз образы я вполне даю в поверхностном слое повествования. Тут дело в ассоциативных связях, в идеях или, точнее говоря, над-идеях. Еще Алексей Лосев сказал, что каждое произведение живо только тогда, когда в нем существует тайна. Расставить все точки над i значит, убить тайну, убить живое произведение, то есть лишить объема.

– А безотносительно с экранизацией ваших произведений вы любите кино?

– Я кинематографа почти не знаю. Мое время сосредоточено на литературе и на философии. Ингмара Бергмана могу смотреть, остальное мне скучно.

– Может быть, просто киноязык конечен и более ограничен. А язык художественной литературы безграничный? Или и литература также конечна?

– В искусстве, как и всюду, мы наблюдаем колебания, движение по синусоиде. После сексуальных революций шестидесятых годов минувшего века маятник качнулся в противоположную сторону: кинематограф и литература стали показывать чистую любовь. Таков высший закон: чем глубже падение, тем выше будет взлет. Обращение литератора или кинематографиста к низменным материям, к примитивным средствам воздействия на человека обязательно сменится всеобщим подъемом духовности. Нынешнее падение было чрезвычайно глубоким. Значит, нас ожидает возвышение сверх всего нами когда-либо виданного. Нас ждет рождение мышления новой формации. Не только мы, но и все человечество поднимется на такой уровень духовности, на котором руководством к действию будет благородство цели. Угождение же золотому тельцу обратится в ничто.

– Начался XXI век: перемены в нашей стране уникальны, изменение мироустройства колоссальное. Какая же будет литература в наступающей новой эпохе?

– Мы со своей ограниченной логикой не можем этого сказать. Будет так, как Господь положит.

– Об этом ваша книга «Крылатый дом»?

– О чем она, вы лучше узнаете из нее самой.

Беседовал Вячеслав РУМЯНЦЕВ