Учитель года-98

В трех минутах ходьбы от судьбы

Владимир Ильин: жизнь, мысли и сердце

– С чего лучше начать? Расскажите о себе, о том, как вы пришли в школьную математику.

– Расскажу с удовольствием. Надо сказать, что я сам заканчивал школу, в которой теперь преподаю. В восьмилетке учился очень неплохо, но у меня не было ярко выраженного интереса к математике.

Переход в тридцатую школу в 66-м стал эпохальным событием в жизни. Он, как показало время, определил мою судьбу. Причем, как это нередко бывает, произошло все случайно. Моя матушка, услышав о том, что на Васильевском острове есть хорошая школа, в мое отсутствие, не спросив моего разрешения, забрала документы из старой школы. И когда я вернулся с каникул в конце августа, просто поставила перед фактом.

Первого сентября я пришел в новую школу и окунулся с головой в совершенно новый фантастический для меня мир. “Тридцатка” возникла, как узнал потом, на волне хрущевской оттепели – одна из первых математических школ в России. Там были только старшие классы. Десять параллельных 10-х, девять 9-х! Представляете, 19 классов, которые состоят почти из ровесников. Ребят, которые отобраны по всему городу. И с ними работают очень интересные учителя.

Поначалу было безумно трудно. Помню, я не слишком уважал у себя в старой школе девочек. Считал, что они зубрилки. И перед учительницей лебезят, желая получить хорошую оценку. А здесь вдруг – раз! Учительница дает задачу – я не могу решить, а девочки решают легко, просто и изящно. Это был жуткий удар по моему самолюбию, и как раз в тот период, когда я пытался самоутвердиться.

У меня сохранились дневники за восьмилетнюю школу. В 8-м есть замечание: “Играл в карты на уроке математики”. Я мог себе позволить таким образом развлечься. Здесь же, в тридцатой, было совершенно все иначе. Первый раз в жизни меня заставили серьезно напрячься. Я был задействован на все сто процентов. И я увидел здесь совершенно других ребят. Здесь мои ровесники спокойно обсуждали Хемингуэя, это для меня было что-то небывалое, я-то в те времена читал только Фенимора Купера. Вот сидит со мной одноклассник, и, в общем, я считаю себя с ним ровней, вдруг он открывает рот, начинает говорить, я не понимаю, о чем.

– Я где-то читал исследования американских психологов, выяснявших факторы, которые влияют на успешность ребенка в школе. Оказалось, что это не квалификация учителя, не доходы родителей, не какие-либо другие факторы, а уровень развития сверстников.

– Достаточно было удивленного или, не дай Бог, саркастического взгляда одноклассника, чтобы я тут же доставал книжку и ночами ее читал. Понимаете, никакой учитель никогда от меня такого добиться не мог.

Теперь – об отношении учителей с учениками. Я увидел, что учитель здесь – это человек, который лишь предлагает тебе что-то, и ты можешь согласиться с ним или не согласиться. Он излагает свое мнение, ты можешь высказать свое и не будешь обруган, поставлен в угол, наказан двойкой. Происходит взаимный обмен мнениями на равных, причем учитель не подавляет ученика. Это для меня было чем-то абсолютно новым.

Я уж не говорю о том, какие интереснейшие люди достались мне в учителя. Таисия Ивановна Курсиш, наша классная руководительница. Тогда она была сравнительно молодой женщиной, ей было 38, а выглядела она лет на 25-27. Она совершенно небывалым для меня образом знала математику. Ведь я тогда считал, что не женское это дело – математика.

Все, что она видела в окружающем мире, тащила в класс. Если, скажем, шла со своими взрослыми друзьями на спектакль, на следующий день в классе взахлеб об этом рассказывала. И с большой долей вероятности мы вместе с ней шли смотреть тот же спектакль.

Это она привела меня в горы. Как-то она съездила по туристической путевке на Кавказ. Ну какой нормальный человек возьмет после этого на следующее лето 28 охламонов-девятиклассников вести под своим руководством по тому же маршруту? Для нас это было просто фантастично. Понимаете, я впервые попал в горы. Никогда ранее на Кавказе не бывал. А тут увидел вечные льды, снега… Что рассказывать о красоте гор?

…Но были другие великолепные учителя. Например, физике меня учил Анатолий Анатольевич Ванеев. Внук известного революционера, соратника Ленина, человек, который сам “за это” пострадал и отсидел в сталинских лагерях 15 лет. Он прошел университеты в сталинских лагерях. И чудо, что его пустили работать в школу.

Потом, после его смерти, оказалось, что он еще и известный богослов.

Истории меня учил Соломон Натанович Езерский, тоже интереснейший человек. Помимо преподавания, он писал, публиковал повести в журнале “Юность”. И вот мы приходим на урок истории, а Соломон Натанович говорит: “Ребята, я написал повесть и хотел бы вам ее прочитать, прежде чем отдавать редакции”. И происходит содержательное обсуждение этой повести с живым, реальным писателем. И этот писатель – мой учитель истории.

Тут я прочел в первый раз “Один день Ивана Денисовича” Солженицына. В школу ребята приносили вырезки из “Нового мира”, у нас ставились спектакли по “Антимирам” Вознесенского. А это же тогда было на грани фола. И тоже создавало небывалую атмосферу, в которой было стыдно чего-то не знать, чем-то не интересоваться.

– В одном из последних номеров “УГ” мы целый разворот посвятили теме роли воспоминаний педагога о своем детстве. Возможно, она должна составлять небольшой раздел педагогики. Думается, учитель учится не только на своих ошибках и удачах, но и на опыте своих наставников – его видит он в своих воспоминаниях глазами ребенка, которым когда-то был. То есть педагогический опыт передается не только через книги по педагогике, но и через осмысление того, что учителя сделали с ребенком в детстве. И если учителя сильные, то и переданный опыт будет богатый и станет зарядом на всю дальнейшую профессиональную судьбу.

– Если бы я не попал в “тридцатку”, не встретился с учителями, которые для меня на многие годы стали путеводными звездами, я бы в школу учителем не пришел, даже разговору нет. Потому что никогда – ни в те времена, ни сейчас, к сожалению, работа в школе не была ни престижной, ни денежной, ни выгодной с какой-нибудь иной точки зрения.

– И к тому же очень нелегкой.

– Конечно. Это я знаю на собственном опыте, очень дорого заплатил за свой выбор. Два инфаркта, ортокоронарное шунтирование… Работа трудная, очень важная, но, к сожалению, в нашем государстве она никогда не оценивалась достойно. И я не питаю надежд на то, что работа учителя будет когда-нибудь в обозримом будущем достойно оцениваться у нас в стране.

Вспомните, какая у нас была идеология в течение многих десятилетий. Учитель никогда не был “гегемоном”. Никогда он не считался создателем каких-либо ценностей: чуть ли не нахлебник. Он же живет за счет рабочего, за счет крестьянина!

– Времена-то изменились, а вот это отношение осталось.

– Конечно, очень просто “задвинуть” учителя. Ну так мы и имеем такое образование, которое заслуживаем. А те скромные успехи, которые у нас есть, получены не благодаря действиям правительства, а вопреки им.

– Но вернемся к рассказу.

– По окончании тридцатой школы вопрос о дальнейшей судьбе для меня не стоял. Конечно, математика и, конечно, физика, конечно, в университет. На тот момент никаких мыслей о том, что я буду учителем математики, не было. Я видел себя научным работником. Дело в том, что тогда 30-я находилась на 7-й линии Среднего проспекта, а матмех – на 10-й. Это три минуты ходьбы.

И мое желание продолжать общаться со школой, с Таисией Ивановной, с другими учителями – оно было настолько сильным, что в любую свободную минуту приходил в школу. Что делал? Я сидел на уроках. Просто сидел и слушал, что рассказывают очередным ученикам. Мне это было приятно. С течением времени Таисия Ивановна, увидев мой интерес, пригласила меня в качестве помощника пойти вместе с очередным классом в горы. Таисия Ивановна – очень мудрая женщина, она мне никогда не говорила: “Володя, тебе надо, Володя, ты должен”. Она говорила: “Не поможешь ли мне ты провести зачет, поспрашивать ребят?..” Когда ей надо было куда-то уехать, она просила меня давать в течение недели, например, уроки вместо нее. И так она исподволь втягивала меня в профессию. Хотя я в тот момент не отдавал себе в этом отчета. Я просто с удовольствием помогал любимой учительнице.

И так вот продолжалось и первый курс, и второй, и третий, и четвертый. А на пятом – производственная практика. Я мог идти в какой-то НИИ, в вычислительный центр, куда-то на завод – масса мест, где можно было проходить производственную практику. И опять – называйте случайностью, называйте закономерностью – в этот год оказалось, что в тридцатой школе не хватает одного штатного учителя математики. С одной стороны, вроде бы как и нагрузка небольшая, отдельного преподавателя со стороны не пригласишь. А с другой – этот класс никто из учителей не соглашался взять, потому что и своих часов было более чем достаточно. Вспомнили обо мне. Я взялся, потому что на старших курсах были уже занятия в основном вечерние.

Я стал преподавать, смешно говорить, – мне понравилось.

К моменту окончания университета я уже для себя этот вопрос решил. Я уже понял, что не хочу быть научным работником. Выдающимся научным работником мне, похоже, не светило быть, ну не дал Бог столь ярких мозгов, чтобы претендовать на премию Филдса, а Нобелевской премии вообще не дают в математике.

А чем больше я открываюсь своим ученикам, тем более многогранными, более взаимопроникающими становятся наши взаимоотношения. Мне они очень драгоценны. Это, может быть, самое драгоценное, что для меня есть в учительской работе. И для меня выбора, в общем-то, и не было…

А дальше, когда я стал уже двумя ногами на путь учительства, понял, что мне очень многого не хватает. Очень многого.

У меня никогда не было проблемы с тем, чтобы объяснить ученику достаточно понятно даже самые сложные вещи. Хотя меня этому специально не учили.

– Я смотрел, как вы это делаете на конкурсе “Учитель года”. Перед нами все было раскрыто, как разжатая ладонь. Возникало ощущение, что все, о чем вы рассказываете, очень просто. Даже неадекватно, потому что проблема могла быть сложной, а тут как бы происходило подключение к вашему интеллекту, и становилось понятным…

– Но у меня была масса других проблем. Мне многого не хватало. В частности, знаний по психологии, по возрастной физиологии, многих предметов, которые сейчас преподаются в педагогических вузах. Может быть, как теперь я думаю, к счастью. Ведь учился я у людей, которые были сначала моими школьными учителями, а потом – коллегами-учителями, когда я стал сам учить детей. Это очень здорово. С одной стороны, мне никто ничего не навязывал, но, когда я задавал вопросы, каждый из них находил время и с дорогой душой мне подсказывал и отвечал. Это, может быть, лучший способ образования вообще. Потому что мне не давали тех знаний, которые я в тот момент не мог воспринять или не интересовался ими (это было бы только потерянное время), мне отвечали на те вопросы, которые возникали в моей реальной педагогической жизни.

В общем, школа всегда забирала много времени. Кроме того, в моей жизни были еще горы. После того как Таисия Ивановна свозила нас на Кавказ, я начал заниматься альпинизмом очень серьезно. Я дорос до кандидата в мастера, стал инструктором альпинизма. Процесс преподавания у меня стал круглогодичным.

– Поразительное дело, многие математики очень активно занимались альпинизмом…

– Этому есть глубокие объяснения. Во-первых, альпинизм – очень чистый спорт. Чистый не только с точки зрения экологии – чистый воздух в горах, чистая вода и так далее, он чистый с точки зрения взаимоотношений между людьми. Понимаете, там минимальна фальшь, потому что когда ты висишь на одной веревке с человеком, то здесь не до фальши. И если я чувствую что-то не то в наших отношениях, я просто не пойду с ним в горы, лучше останусь внизу. И это ощущение единения и чистоты помыслов, искренности отношений друг к другу, это для меня и, насколько я видел, для подавляющего большинства людей было очень важным побудительным стимулом. Во-вторых, это, конечно, великолепный отдых и отключение от всего “мирского”, в том числе и от профессии, от той же математики, напряженной интеллектуальной работы. Хотя в горах тоже думать очень и очень надо. И, в-третьих, это был замечательный уход от нашей коммунистической действительности. Потому что трудно там контролировать людей, инструктора райкома в горы не пошлешь. Если здесь можно было всегда, в любой компании ожидать стукача, то там…

– Похоже, что с математикой та же история в плане чистоты: если есть какой-то результат, если уж он доказан, никто ничего не скажет, потому что все очевидно. Трудно было быть учителем истории.

– Совершенно верно. Это тоже очень важный аспект. Я был счастлив, что я учитель математики, много раз за свою жизнь. Мне ведь не надо было менять стиль преподавания в соответствии с решением последних съездов партии.

– А что было дальше?

– Ну а дальше было так. В 79-м меня назначают директором, объясняя это чем угодно: например, тем, что в математической школе должен директором быть и мужчина, и математик. Так что – давай. И опять меня купили на моей любви к родной школе. Я согласился.

Надо сказать, что я был абсолютным профаном в плане административных отношений. Эта сторона жизни меня никогда не влекла, никаких карьерных соображений не было.

…Конец учебного года. Надо ремонтировать школу. Надо вести выпускной вечер. Заполнять море документов. Написать план работы школы на будущий учебный год. Я ничего этого не умею. Как к этому подступиться? Я был в панике. Это время мне далось удивительно тяжело.

Нет, конечно, у меня были рядом любимые учителя-коллеги, но это мне создавало еще и дополнительные трудности. Представьте себе, такая ситуация. Та же самая Таисия Ивановна, она стала моей подчиненной. И притом не скажу – абсолютно дисциплинированной. А каково мне сделать ей замечание за то, что она опоздала на урок? И так с большей частью коллектива, который меня помнит учеником.

Я уж не говорю обо всех этих партийных делах, когда меня как директора школы вытягивали в райком партии и спрашивали: “Владимир Леонидович, а какой у вас процент евреев среди школьников? Какой процент полуевреев? А какой процент рабочих? Какая у вас “социальная прослойка”? Вы, наверное, опять набрали детей гнилых интеллигентов?”.

Короче, в 29 лет получил я первый инфаркт. Слава Богу, что не умер, и слава Богу, что у меня хватило мозгов уйти с административной работы тогда раз и навсегда.

Скажу о сокровенном. У меня очень плохая жилищная ситуация. Я прописан в коммунальной квартире, где живу с соседом-уголовником. Парнем, который пришел только что с третьей ходки в тюрьму. Третья у него была уже за грабеж. Так что можно себе представить, какие бывают дебоши в нашей коммунальной квартире, когда там собирается компания этих пьяных уркаганов. Один раз меня чуть не подняли на ножи лишь потому, что вышел из комнаты.

И вот когда я стал уже учителем года Петербурга в 97-м году, пошел в роно с этой проблемой. Ситуация-то смешная, я прописан в 14-метровой комнате, все санитарные нормы выполнены, я даже не имею права встать в очередь на улучшение жилищных условий. Пришел и говорю: “Ведь я не последний у вас учитель, я двадцать пять лет работаю в районе, может быть, поспособствуете все-таки?” Мне сказали: “Пожалуйста, идите директором, двухкомнатная квартира будет завтра”. Иных вариантов не предложили. Поэтому я до сих пор живу в своей коммуналке. А проблема стоит очень остро. Никаких законных путей получения квартиры я не вижу. Я не знаю, сколько мне отведено лет. Два инфаркта за спиной, я не могу ждать до бесконечности. Если бы мне дали квартиру в Москве, то я переехал бы в Москву. Пожалуй, это все о моей судьбе.

Евгений БЕЛЯКОВ

Фото Михаила КУЗМИНСКОГО