Ученические истории

Соус разный, но темы те же

Как я писала сочинение на “свободную тему”

Только что закончилась война. Прописку в Москве проверяли очень часто. Каждый неожиданный стук в дверь загонял меня то под кровать, то под стол, где опускали пониже скатерть, то в шкаф. Прятаться мне было не впервые. В 43-м после побега с машины, увозившей в Германию, вместе с соседской девочкой мы прятались в лесу, на чердаках изб в дальних деревнях, в стогах сена, под постелями тифозных больных до самого прихода советских войск.

Мои письма с просьбой о прописке в Моссовет, в Верховный Совет СССР Михаилу Калинину не увенчались успехом. Вежливые отказы в красивых конвертах пришли очень быстро.

аступил сентябрь. А это означало, что для меня пропадал еще один учебный год. Наконец военный завод, загородное заводское общежитие в Московской области.

Я уже в десятом классе. У меня на столе пожелтевшая от времени, случайно сохранившаяся квитанция за номером 168. “Городская школа рабочей молодежи. Ученица 10-го класса, 10-й группы. Уплачено за второе полугодие 1950 года 49 р. 50 коп.”. Езжу на Краснопресненский вал. Посещаю лекции, семинары, консультации, сдаю зачеты. Вместе со мной юноши и девушки самых различных московских предприятий, выпускники военных академий. Боевые офицеры, недавние участники сражений. У многих ордена на груди. Они ушли на фронт в 41-м из десятых классов, не успев получить аттестаты зрелости. Теперь для получения дипломов их требовали. Воины снова сели за школьные парты. Для меня они – живые Талалихины, Гастелло, Матросовы. Если война и особенно тяжелые годы фашистской оккупации не стираются в памяти до сих пор, то в те далекие годы они в душе еще были открытой раной. Я знаю, как рвутся бомбы и снаряды, как воют мины и свистят пули, как допрашивают и бьют в гестапо, как, точно скот, гонят в Германию. Я знаю, что такое голод и какова плата за сорванный ржаной колосок на поле, охраняемом фашистами.

Может быть, еще и поэтому, когда в класс вошла учительница русского языка и литературы Минна Ефимовна и написала на доске темы сочинений, я, не задумываясь, взяла последнюю – “свободную” “Героизм молодежи в годы Великой Отечественной войны”. Изложив литературный материал, я решила дополнить его тем, что довелось увидеть, услышать и пережить самой. Я писала о том, как велик массовый патриотизм в стране, как много безымянных героев среди живых и павших. Я видела их, идущих в бой за мое родное село, слышала, как их громогласное, раздольное “Ура, за Родину, за Сталина, вперед!” заглушало грохот рвущихся рядом снарядов. Я видела их мертвых, уложенных штабелями вокруг глубоких ям, ставших потом братскими могилами. Последние две страницы сочинения я посвятила встрече с девушкой-военнослужащей, попавшей в плен к фашистам. Глубоко в душу запала эта встреча. Ведь нам, подросткам, тоже хотелось на фронт.

…На другой день, после консультации по русскому языку, меня позвали к директору школы. На столе лежало мое сочинение. “Ну что так смело хвалишься, что была в оккупации? Нашла о чем рассказывать”, – такими словами встретил меня директор Сергей Левин. Он долго что-то обьяснял мне, где-то ругал, где-то даже пытался, словно хотел смягчить разговор, хвалить за грамотность. Но в общем сочинение не годилось. Не зная, что ответить, я вышла из кабинета. Длинный школьный коридор был залит солнцем. Все окна были распахнуты. Я села на подоконник одного из них и …зарыдала. Не могла понять, в чем моя вина.

Начала “прокручивать” в памяти прошлое.

…Немцы оккупировали село 2 октября 41-го. Накануне весь день бомбили. Ночью мы – две семьи (шестеро детей и четверо взрослых) решили бежать, надеясь прорваться к Москве. Но не прошло и часа, как мы углубились в лес, у нашей соседки тети Фани начались предродовые схватки. С трудом мы добрались до ближайшей деревни. Где-то совсем рядом били тяжелые орудия.

Крик новорожденного покрыл страшный грохот. Изба содрогнулась. Снаряд попал в пристройку. Кто-то вбежал в дом с криком: “Горим, уходите!” Мама просила у хозяйки нитку, чтобы перевязать пуповину. Поспешно сняв с себя нижнюю юбку, она завернула в нее ребенка, закутав сверху пуховым платком. И в тот же момент мы словно вывалились все на улицу. По дороге двигалась большая толпа людей. Впереди шли две подводы с детьми и чемоданами. Это холмовчане возвращались домой. Уходить уже было некуда. На первой подводе нашли место для тети Фани с ее маленькими детьми. Было темно и тихо. Стрельба прекратилась. Миновав овраг, дорога потянулась вдоль леса. Круглый огненный шар, вылетевший из кустов, остановил нас. Но что это за шар, никто не знал, он быстро погас. Сотрудница райкома партии тетя Зина Хомякова (она вела за ручку шестилетнюю девочку) как-то нерешительно махнула рукой и сказала: “С Богом, пошли”. И буквально тут же огромный черно-огненный столб взвился к небу. Почему-то взрыва не было. Мы, несколько человек, оставшиеся в живых и разбросанные огромной взрывной волной по полю, ползли назад к оврагу. Страх переполнял, хотелось влезть в землю. Было чувство, что следующим снарядом добьют остальных. Утром в деревне стало известно, что мы подорвались на минах, заложенных отступающими советскими солдатами для фашистских танков. Вместе с другими холмовчанами погибла и тетя Фаня с детьми.

…Конец октября был холодный и дождливый. Начались заморозки. В наш дом попала бомба. Она отбила угол, где была наша квартира.

Вместе с нашей семьей в небольшой комнате этого полуразрушенного дома живет соседка, молодая женщина с двумя детьми. У самой плиты на нарах спят три немецких офицера. Три Курта. Один из них – из Берлина, двое – из Лейпцига. Под нарами ночуют два советских военнопленных, мечтающих о побеге. Курты служат в штабе, расположенном в соседнем доме. Придя из штаба, они ставят автоматы у входа, снимают сапоги и гонят меня их мыть. Длинные нательные трикотажные рубахи бросают в таз и приказывают маме выстирать. Я вижу, как деревянной лопаточкой мама сгребает всплывших, словно накипь, вшей. Иногда Курты забавляются. Лежа на нарах, они с хохотом бросают вшей вниз на военнопленных, приговаривая: “Рус партизан”. Один из солдат, дядя Сережа – шофер из Москвы, тихонько ворчит: “Хотел бы я, гад, чтоб ты встретился с настоящим партизаном”. От него мы и узнали, что в немецком штабе в маленькой комнатушке живет военнопленная девушка. В поселке ее никто не видел. Комнату фашисты охраняли.

Однажды, вымыв две пары сапог, я третью оставила на доске у воронки и прибежала в комнату погреть руки. Один из Куртов, увидев, что его сапог нет, подбежал ко мне и стал кричать. В ответ по глупости я бросила ему: “Капут им, пан”. Курт схватил автомат и погнал меня на улицу. Испуганная мама бросилась за мной. По разбитым ступенькам крыльца поднималась в советской военной форме девушка. За ней, держа наготове перед собой автомат, шел ее конвоир. Она преградила путь Курту, прикрыв меня собой. Потом, подняв руку, девушка покрутила пальцем у виска, дав понять фашисту, какой он “храбрец”. Ошеломленный Курт вытянулся перед ней, словно остолбенел. Я принесла сапоги. Немцы окружили девушку. Видимо, она знала немецкий. Солдатская шинель очень складно сидела на ней. Высокая, худенькая, в пилотке, натянутой глубоко на уши, она без малейшей робости что-то отвечала фашистам. Нам разговаривать с ней не разрешили. Мама успела лишь спросить, как зовут и откуда. Она ответила: “Маруся из-под Иванова”. Девушка попросила какой-нибудь тазик, но для чего – не сказала. Потом еще дважды ее приводили к нам. Как-то мама предложила ей варежки и платок на голову. Она с нескрываемой грустью ответила, что ей уже ничего не понадобится. Видимо, чувствовала, что конец близок.

Но всякий раз, когда ее приводили, Курты вскакивали с мест и приветствовали ее стоя. Однажды, когда Марусю увели, наша соседка сказала: “Вот шлюха, чего добилась, немецкие офицеры честь отдают”. Дядя Сережа, лежа под нарами, опять не выдержал и бросил ей в ответ: “Шлюха ты, а таким, как она, надо памятники ставить, вот это даже немцы понимают”. К тете Фросе, соседке, ночью приходил офицер и уводил ее куда-то. Он был старше по возрасту и званию Куртов. К тому времени мы уже многое слышали об этой совсем юной смелой девушке. Маруся была пулеметчицей. Прикрывая отступление своей части, она уложила не один десяток фашистов. Немецкий офицер, увидев за пулеметом женщину, онемел от удивления. Ведь война еще только начиналась. Он приказал доставить ее в штаб.

Как живой образец русского мужества фашисты возили ее по своим фронтам и на ее примере учили своих солдат, как надо воевать…

Немцы праздновали Рождество. Вечером они устроили развлекательную пальбу по стенам и крышам домов. А ночью, перепившись, ворвались в комнату к Марусе. Девушка, как рассказывали очевидцы, наши военнопленные, защищалась табуреткой. Утром ее увезли на грузовике. Брезент был откинут. Маруся стояла, держась одной рукой за борт машины, другой махала нам, словно навсегда прощалась.

Ходили слухи, что расстреляли ее где-то за Холмом, но точно никто ничего не знал.

…Мои воспоминания прервала молодая учительница. Она вышла из кабинета директора и сказала, чтобы я завтра приехала в школу. Меня отвели в свободный класс, положили два чистых со школьным штемпелем листа и велели переписать конец сочинения. Просили никому об этом не рассказывать. Я была рада поставленной тройке. Меня допустили к следующим экзаменам. Зато сочинение о Павке Корчагине в том же году на вступительных экзаменах в вуз оценили значительно выше.

* * *

Тысячи учеников будут писать сочинения. И кто-то из них наверняка возьмет “свободную” тему. Дай Бог, чтобы она была поистине свободной. Жизнь богата событиями. Нашим подросткам есть над чем поразмышлять, есть чем дополнить литературный материал.

Недавно случайно прочитала в газете статью Льва Айзермана “Сочинение выпускное и вступительное”. Статью умную, глубокую, справедливую. Автор словно заглянул в мою душу, прочел мои мысли. Не скрою, эта статья и побудила меня взяться за перо и поделиться наболевшим. За годы своей долгой журналистской деятельности мне не раз приходилось работать над статьями наших уважаемых министров просвещения, образования, профессионального обучения, бывать в школах, писать о них, о них – обычных, специализированных, школах-интернатах, школах работающей молодежи. И хотя разговор шел далеко не о сочинениях, но он невольно возникал. Соус разный, но темы те же, только “углубленные”, а ныне и просто доведенные до философских трактатов. Хотелось бы прочесть не подробные консультации по предлагаемым темам, а хотя бы одно образцовое сочинение, написанное за время, отведенное школьнику, теми, кто составляет эти темы. И здесь я осмелюсь повторить вопрос автора вышеупомянутой статьи “Напишут ли?” и ответить: “Не напишут”.

Наши великие русские поэты и писатели содрогнулись бы, узнав о том, что их бессмертные творения на протяжении десятков лет будут подвергаться такой “литературной” экзекуции, а вместе с ними и выпускники – подростки.

Анастасия ВОРОНОВА

Москва

Учительские истории

После бала

В школе все делятся только на две категории – девочки и бабушки, мальчики и дедушки. Впрочем, дедушек нет, просто не встречаются мужчины в школе, как орхидеи, которые в тундре не растут.

ля мужчин школа – серьезное испытание. Даже в армии, признался мне один, недавно сбежавший коллега сильного пола, было полегче.

– Да ну их, этих мужиков, – разочарованно хмыкают старшеклассники, – в школу ведь не один нормальный не придет, одни зануды или неудачники, учительницы интереснее, особенно молоденькие, – признаются розовые от смущения мальчики…

…Я школьная учительница, училка, невысокая, в очках, уже не очень молодая, наверное, пять лет в школе. В аспирантуру вместо меня приняли крашеную с пустыми глазами одногруппницу-зубрилку, у нее, оказывается, был страшно крутой папа.

“В школу”, – я никак не могла привыкнуть к этой мысли. По ночам мне снились какие-то норы, я оказывалась глубоко под землей, словно была в бригаде шахтеров-ударников. Только воздуха не хватало – я ловила его жадно открытым ртом, как выброшенная прибоем рыба. Норы превращались к утру в классы, узкие, точно кельи монашенок с мрачными тяжелыми решетками на окнах, с исписанными до несмываемой черноты партами и черным квадратом доски – черной дырой, ведущей то ли в жуткую космическую пропасть, то ли в фантастически захламленный изломанным школьным имуществом подвал.

“Ольга Вячеславовна, – слышался громовой, неожиданно тонко вибрирующий голос пышногрудой директрисы, – отчеты не сданы, журнал не заполнен, дневники не написаны, забывайте об институтских вольностях”. Немолодая зычная физкультурница почему-то в который раз принимала меня за девчонку из своего 8-го “А” и ругала за ярко накрашенные губы.

А потом я влюбилась в своего ученика, в мальчишку в черной футболке с косой надписью хард-рок, с длинными светлыми волосами и распахнутыми до сверкающего темно-синего дна глазами. Бегала на уроки, как на свидания, – короткая юбка, в меру прозрачная блузка и целый час утреннего макияжа: губы поярче, а глаза – один взмах брасматика, и ресницы-пушистые и длинные: по нижнему веку – черный карандаш, и никаких румян – бледность делает женщину загадочной, даже если она и учительница. Ученика звали Димой Филатовым. Имя его хотелось произносить как мантру, бесконечно наслаждаясь одними только мягкими, ласковыми звуками: Ди-ма – Фи-ла-тов…

Я ждала выпускной, как свой собственный, на что-то надеялась… Он пригласил меня только раз, а за спиной моей стояла его розовая от ревности девчонка и ломала наманикюренные ногти… Рассвет Филатов пошел встречать, конечно, с ней, с одноклассницей… А мне хорошо было идти в никуда. Можно совсем не заботиться о походке: чуть приподнимая ноги, плестись, волочить дорогой букет исчерна-бордовых роз. Я вспоминаю умильные лица родителей, веселую трескотню выпускников, и как сидела в пустом классе, и, наверное, была похожа на школьное привидение – забежавший целоваться мой маленький лорд и его пышноволосая одноклассница испуганно ойкнули.

…Первого сентября я зашла в новый 11-й класс. На последней парте юное мальчишеское лицо, и глаза – огромные, с опахалом густых ресниц.

– Ура, я влюбилась, – кричала я беззвучно распахнутым ртом. У меня впереди целый год романтической любви, такой, как в мечтах и рыцарских романах, целый год обожающие, боготворящие глаза…

Через пять лет я уже ни в кого не влюблялась и устала от бесконечного повторения “имя существительное – это самостоятельная часть речи, которая…” Я превратилась в училку, в зануду в темно-синем костюме, на которую пялятся девчонки, точно это кости доисторического мамонта.

…Сегодня снова выпускной. Я жгу тетради моих любимых учеников. Еще можно разобрать черные, красные слова – искренние, пахнущие детскими улыбками, и списанные, тяжелые, словно лежачий камень среди чернильных водорослей.

Я мечтаю уехать, улететь на самолете или уйти с котомкой за плечами: куда глаза глядят. Но меня уже ждут мои дети, они счастливы. Одиннадцатый класс заваливает шипастыми розами и тяжелыми пионами. Они уходят навсегда, а я остаюсь и знаю, что ученики, даже самые любимые, забудут меня…

Светлана РУДЕНКО

Луганск,

Украина