У меня не было детства. Сергей НАКАРЯКОВ

В начале 90-х журналисты окрестили этого нижегородского юношу «Паганини трубы». Тем любителям классической музыки, кому посчастливилось попасть на его концерты, такое определение не кажется преувеличением. Красивый звук, филигранное мастерство и не имеющая пределов виртуозность сделали Сергея Накарякова самым востребованным трубачом в мире. Сегодня он живет за границей, а его гастрольный график расписан на несколько лет вперед и включает в себя выступления на лучших концертных площадках Европы, Америки, Японии… Но в июне в рамках фестиваля «Черешневый лес» знаменитый музыкант выступит у себя на родине, в Нижнем Новгороде, на праздновании 30-летия ансамбля «Виртуозы Москвы» под управлением Владимира Спивакова.

– Существует мнение: чтобы состояться в музыке, надо рано начинать. Но с другой стороны слышатся укоры, что у талантливых детей потерянное детство: в дворовый футбол некогда побегать, на любовные ухаживания нет времени… Сергей, вы свое детство потерянным не считаете?

– У меня не было детства в расхожем понимании этого слова. Однако в этом виновата не столько музыка, сколько одно трагическое обстоятельство. А к музыке в нашей семье всегда было трепетное отношение. Мама играла на скрипке в любительском оркестре. Папа неплохо знает духовые инструменты, вел эстрадный ансамбль и преподавал фортепиано. Когда мне исполнилось шесть лет, меня, естественно, отдали в музыкальную школу в класс фортепиано. Кстати, и моя сестра Вера – прекрасная пианистка, мы теперь вместе гастролируем. Так что в нашем доме всегда звучала классика, и занятия музыкой для нас, детей, были такой же естественной потребностью, как, скажем, уроки математики или русского языка.

Но в девять лет моя жизнь круто изменилась. Случилось несчастье, я получил серьезную травму позвоночника – компрессионный перелом. Три месяца пролежал в больнице, а когда вернулся домой, то меня вообще никуда не выпускали. Сами понимаете, ни о каких свиданиях с девочками или о дворовом футболе речи не было… О карьере пианиста тоже пришлось забыть, потому что врачи не разрешали подолгу сидеть. Можно было только лежать или стоять. В связи с последним как нельзя лучше подходили духовые инструменты.

– А почему вы выбрали трубу, а не, скажем, кларнет или тромбон?

– Примерно в это время великий трубач, солист оркестра Большого театра Тимофей Александрович Докшицер записал на пластинку баховские прелюдии в собственном переложении для трубы и органа. Я был потрясен той новой мощью, которую вдруг приобрели слышанные мной сто раз хрестоматийные вещи. Вторым толчком был тот факт, что мой папа с детства хотел стать трубачом, но моя бабушка этому противилась. Однако любовь к инструменту осталась на всю жизнь, и я воплотил в жизнь все то, о чем он так страстно мечтал, но что ему так и не удалось сделать самому. От мягкого, но как будто пронизывающего душу трубного звука я сразу пришел в восторг.

– Вам стоило больших усилий пробиться на большую сцену?

– В 1989 году я попал на Международный фестиваль классической музыки «Золотое яблоко», который проходил в Алма-Ате. Сыграл там «Венецианский карнавал» Жана-Батиста Арбана – знаменитого французского педагога, чья «Школа игры на трубе» уже 150 лет является настольной книгой трубачей всего мира. Это виртуозные вариации на популярную в XIX веке тему. Даже Паганини не избежал соблазна сочинить свой «Венецианский карнавал» для скрипки с оркестром. Мое выступление показали по центральному телевидению. Потом завязалась дружба с Владимиром Спиваковым. Он подарил мне хороший, дорогой инструмент и пригласил на свой фестиваль в Кольмаре, во Францию. А вскоре я уже ездил с гастролями по всему Советскому Союзу. Мне тогда было 12 лет.

– Жизнь показывает: как только вундеркинды взрослеют, их забывают. Как вы пережили переходной возраст?

– Я не вундеркинд. Это слово часто связывают с какой-то авантюрой. А в природе моей игры нет никаких фокусов. Просто жизнь так сложилась. Настоящий талант нужно как можно раньше распознать. Ребенок не в состоянии объективно оценить то, что ему даровано свыше, и легко можно загубить, «закопать в землю» свои уникальные способности. Здесь важно, чтобы рядом оказались люди, которые это понимают. В моем случае таким профессионалом является мой папа, который все сделал для того, чтобы я стал настоящим музыкантом.

– В вашем репертуаре не только вещи, написанные для трубы, но также транскрипции виртуозных произведений, сочиненных для более техничных инструментов Бахом, Римским-Корсаковым, Мендельсоном, Паганини, Сен-Сансом, Стравинским, Гершвином… Вам не кажется, что, заставляя трубу «порхать» в верхнем регистре, как флейта, или сыпать бисерной техникой, как скрипка, вы лишаете ее тех красок, которые присущи только этому инструменту?

– Я не претендую на то, чтобы сыграть любое произведение. Есть какие-то вещи, которые на трубе не будут звучать, какой бы искусный аранжировщик над ними ни поколдовал. Что-то подходит, что-то нет. Надо искать. В выборе репертуара я старомоден. Люблю Моцарта, Чайковского, Шумана… Но поскольку они не писали оригинальных произведений для трубы, то приходится их вещи переписывать под исполнительские возможности трубача. Я не вижу ничего плохого в пополнении своего репертуара за счет транскрипций. Для меня их пишет мой папа. Часто за дело берется моя сестра Вера – большой специалист по вокальной музыке. Так, благодаря ей мы записали диск «Элегия», куда вошли переложенные для трубы 23 песни и романса Рахманинова, Шуберта, Листа, Равеля, Леонкавалло… Иногда у меня тоже появляются какие-то идеи. Но к запредельно высоким нотам я никогда не стремился. Для себя я как раз нахожу особый шарм в низком регистре. Поэтому несколько альбомов я записал на флюгельгорне. Мне больше нравится его мягкое «валторновое» звучание, чем пронзительный звук трубы-пикколо.

– Почему ваша семья уехала из России?

– Это было сделано ради моей карьеры. Советские чиновники нас здорово донимали. Последней каплей стал отказ выпустить нас за границу сразу по нескольким гастрольным запросам. Самодуры-бюрократы просто отказались оформлять наши документы без объяснения причин. Мы понимали, что Нижний Новгород, тогда он назывался Горьким, – город закрытый, но всему же есть разумный предел. После того, как мы эмигрировали в Израиль, я получил свободу передвижения по всему миру. Правда, там появились другие проблемы. Меня призвали в израильскую армию. Все наши попытки избежать этого были тщетными. В вопросах воинской повинности в Израиле все очень строго, служить полагается три года. Но за меня вступился Мстислав Ростропович, он написал письмо тогдашнему премьер-министру страны Ицхаку Рабину, тот проникся сочувствием и моя военная служба ограничилась всего тремя месяцами.

Сейчас я «базируюсь» во Франции. Это удобно для гастрольных поездок по Европе. В пригороде Парижа у меня дом. Это позволяет заниматься в любое время, не боясь, что из-за громких звуков трубы соседи вызовут полицию.

– Вы жалеете, что покинули родину, так и не успев получить столь ценимое в мире российское музыкальное образование?

– Что ж тут сделаешь? Так жизнь сложилась. У меня до сих пор нет ни одного диплома. За границей я легко поступил в Парижскую консерваторию к очень хорошему педагогу, успешно концертирующему трубачу. Правда, встретиться друг с другом нам оказалось невероятно сложно. Я, как и он, буквально разрывался между гастролями и записями грампластинок. Спустя два года окончательно понял, что учеба с ее лекциями и семинарами для меня слишком неподъемный груз. Пришлось уйти. Однако я не считаю себя самоучкой. У меня домашнее образование. А еще я сам преподаю. В разных странах после концертов меня просят провести мастер-класс для молодых музыкантов. Для подобного общения я всегда открыт. Но пока у меня нет желания занять преподавательское кресло в какой-либо консерватории. Не хочется становиться частью рутинной системы.

– За границей русские музыканты как-то общаются друг с другом?

– Пересекаются. Но это не значит, что российские музыканты общаются только между собой. У меня контакты со всем музыкальным миром. Но когда встречаются русские, то, конечно, стараются друг другу помочь.

– Российские музыканты на Западе – такие же полноправные исполнители, как и граждане других стран, или их искусство «покупают» за бесценок?

– Разные случаи бывают. Нередко западные продюсеры беззастенчиво обманывают российских музыкантов. В то же время немало молодых выходцев из России сделали себе громкое имя именно за границей: Максим Венгеров, Вадим Репин, Женя Кисин… Сегодня это исполнители мирового уровня. Скажу больше – никто в мире не играет так мастерски, как русские.

– А так виртуозно, как Сергей Накаряков, кто-нибудь играет?

– Давать оценку себе я не стану. Это некрасиво. А про других трубачей мне сложно судить. Дело ведь не только в технике, какой бы запредельной она ни была. В искусстве каждого хорошего музыканта есть что-то неповторимое. Играем мы, казалось бы, одни и те же произведения, но каждый чувствует их по-своему.

– Языковой барьер вам не мешает?

– Мы общаемся на языке музыки. А он един для китайцев, американцев, французов, русских… Что касается меня, то я свободно говорю по-английски и по-французски. В современном мире общение – это не проблема.

– Находясь вне культурного пространства России, вы попали в информационный вакуум: о вас здесь почти не пишут и не говорят. Вас не смущает такая широкая популярность в узких кругах профессионалов?

– Мои диски здесь не продавались никогда, потому что в ту пору, когда они стали выпускаться, это было слишком дорого для россиян. Сейчас, конечно, все изменилось, но та звукозаписывающая фирма, с которой я работал около 10 лет, она просто больше не существует. Так что с вопросом распространения все очень сложно. А что касается какой-то известности, то в каких-то кругах меня знают, а сверхпопулярность мне ни к чему. Я за этим не гонюсь.

– Известно, что «под Башмета» сочиняют альтовые вещи. А под вас композиторы чего-то пишут?

– Начинают. Есть уже несколько произведений, написанных специально для меня. Немецкий композитор Леог Бедмен посвятил мне концерт для трубы. Владимир Торчинский сочинил для меня Каприччио, которое я недавно сыграл в Японии, в турне со своей сестрой. Есть и еще кое-какие идеи…

– Не возникает желания вернуться в Россию, как это уже сделали многие деятели российской культуры?

– Возвращаются люди зрелого возраста. Их сильно мучает ностальгия – тоска по родине. А молодые, особенно те, кто уехал детьми или в подростковом возрасте, как я, например, подобные переживания переносят легче. Но у меня есть желание приезжать на Родину как можно чаще. Тем более что музыкальная жизнь России сейчас нисколько не уступает европейской. Неважно, что гражданин я не российский, главное, что музыкант я русский.