«У Бродского не было такой биографии, как у меня». Владимир ВОЙНОВИЧ

– Владимир Николаевич, один небезызвестный юморист «отлил» на ваш адрес шутку – как только Войнович выходит на сцену, то начинает размахивать руками, словно борется с ветряными мельницами. Значит, судя по наблюдениям автора «Героя нашего времени», вы принадлежите к числу открытых, искренних людей, которым нечего скрывать?

– Люди с чистой совестью, как правило, в нашем мире долго не живут. На днях трагически ушла из жизни поэтесса Татьяна Бек – Танечка – мой большой друг с молодости. Я знал дочку писателя Александра Бека, когда она еще была 12-летней девочкой – нежной, волшебной, не похожей на других. А теперь Танечки нет.Она ушла, потому что не умела, а может, просто не хотела защищаться. А защищаться в нашем волчьем мире – необходимо, хотя бытует мнение, что истинные аристократы духа никогда не унижаются до того, чтобы вести какую бы то ни было игру за свое место под солнцем. Может, с помощью юмора, а иногда и хитрости, но защищаться нужно, иначе тебя безжалостно уничтожат. Как это и сделали с Танечкой. Довольно давно она написала стихотворение, в котором есть такие строки: «Я буду старой, я буду белой, и все-таки я буду сильной». А завершается оно тем, чему не суждено было случиться: «Я буду честная старуха». Но чтобы в этой стране дожить до старости, надо быть двужильным, глухим к обиде и клевете человеком. У поэтов, как правило, это не получается. Тем более если поэты – хрупкие и ранимые женщины. Вот на портрете, который я написал, Танечка сидит такая неземная, с поэтической челкой, как у Анны Ахматовой, и с котенком в руках. Для меня ее уход – невероятно тяжелая потеря. Год назад умерла моя жена Ирина, а теперь и Танечка.

– Говорят, что в смерти поэтессы Бек не последнюю роль сыграли одни из лучших российских поэтов – Евгений Рейн и Игорь Шкляревский, которых Татьяна Александровна критиковала за переводы стихов президента Туркменистана Сапармурата Ниязова. Якобы после того, как эта полемика получила острую огласку, на Татьяну Бек обрушились угрозы?

– Мы живем, надеюсь, в свободном обществе, где каждый имеет право высказывать свою точку зрения. И Татьяна просто говорила о том, что считает недопустимым для обладателей Пушкинских премий льстить, причем явно небескорыстно, такой одиозной личности, какой являлся, по мнению Татьяны, Ниязов. Кстати, я полностью с ней солидарен в этой оценке. Ибо тиран, душитель свободы, никогда не может быть поэтом. Даже Сталин не придавал значения своим стихам, которые были не такие уж и плохие. Но Рейн почему-то, видите ли, очень обиделся, что в его интернационализме видят иные мотивы. Я гораздо больше терпел в своей жизни, чем Рейн, но никогда не изображал из себя униженного и оскорбленного. Для России это очень принципиальный и болезненный вопрос – с кем ты – с жертвами или палачами, с гонителями или гонимыми. И женщины, кстати, в своем выборе «с кем» нередко бывают честнее и мужественнее мужчин.

– Но чему быть – того не миновать? Лермонтов дерзил, Есенин чудил, Маяковский «горланил» – а результат один – трагический уход. Интересно, а какой «бронежилет» изобрел Владимир Войнович для того, чтобы свободно писать и жить, как перелетная птица, то в Москве, то в Мюнхене? Наверняка с таким сарказмом и с такой проницательностью, как у вас, далось это очень непросто?

– На меня было заведено три персональных дела, меня оскорбляли всевозможными способами и грязными словами. Отключили телефон, установили слежку, выгнали из Союза писателей. И в таком кошмаре я жил целых семь лет, пока не уехал на Запад. Помню, ко мне домой неоднократно наведывался участковый милиционер по имени Иван Стрельников. Раз приходит и так наивно спрашивает: «А где вы работаете, на что живете?». Когда я сказал ему, что пишу повести, за которые получаю деньги, он мне ехидненько возразил: «Но ведь из писателей-то вас исключили?» Тогда я ему говорю: «А Льва Толстого даже из церкви исключили, но писателем он быть не перестал». Разумеется, мои речи милиционер слушать не стал, а потребовал от меня справку с указанием места работы. Я сначала ему показал документ, что являюсь академиком Баварской академии искусств. Но через год этот самый Иван Стрельников опять ко мне приходит и говорит: «У нас начальник сменился, поэтому нужна новая справка». Я ему: «Случайно, а советская власть не сменилась?» И уже разозлившись, что называется, в лоб ему заявляю: «Хотите, я пойду работать в дворники, буду мести улицы, хотите?» А сам думаю: «Вот, устроят меня дворником, надену большой фартук, возьму метлу и созову пресс-конференцию для иностранных журналистов» (в те годы мои произведения уже печатали на Западе и переводили на другие языки). Это и был в данном случае мой способ защиты – может, дешевый, может, не совсем героический – но какой есть. Чтобы выжить, мне приходилось и дерзить, и хулиганить, и разыгрывать шута горохового.

– Неужели, как и Бродскому, вам «шили» «тунеядство»? Выходит, что советская власть была слишком предсказуемой, воспитывая инакомыслящих художников?

– У Бродского не было такой биографии, как у меня. Ведь прежде чем стать писателем, я успел поработать и пастухом, причем перепас всю скотину – и свиней, и коров, и телят, и слесарем, и плотником. Все шпалы переложил от Москвы до Раменского, вкалывая на железной дороге. Так что я прошел и огонь, и воду, и медные трубы. Я не хочу сказать, что я чем-то лучше Бродского – ведь есть определенный тип не приспособленных к прозаической жизни художников, как Мандельштам, Цветаева, но мой богатый жизненный опыт сослужил мне добрую службу. Если бы я не жил в деревне и не служил в армии, то не смог бы написать Чонкина. Хотя, когда моя первая повесть вышла в свет, один возмущенный критик написал в журнале «Юность»: «Интересно, а служил ли Войнович в армии или увильнул?».

– Если бы вы не были профессиональным писателем, то не написали бы «Шапку». Хотя раскрывать секреты писательской кухни и всю малоприятную возню, которая происходит в вашей среде, не отважились даже Гоголь с Салтыковым-Щедриным. Что же касается «Театрального романа» Михаила Булгакова, то в нем он больше показал закулисье актерского мира. Кстати, от одного очень известного писателя я слышала, что самые ревнивые и завистливые – это драматурги, критики и поэты, тогда как прозаики более терпимы к чужому успеху? Правда, судя по вашим взаимоотношениям с Александром Солженицыным, этого не скажешь?

– Среди моих самых близких друзей были как раз поэты – Татьяна Бек, Булат Окуджава, Наум Коржавин, Белла Ахмадулина. В те семь лет опалы многие отвернулись от меня, но не они. Помню, после приезда Булата Окуджавы в мою немецкую деревню, где я тоже жил в изоляции, а было это на 9 мая 1985 года, я был так тронут вниманием друга, что тоже начал писать стихи. Разумеется, стихами я баловался и раньше, в молодости, а когда стал прозаиком, 25 лет не вспоминал об ямбах и хореях. И сейчас, бывает, что-нибудь рифмую, но как бы делая это в шутку. Но это еще, как говорится, полбеды. Признаюсь, я дожил до того момента, когда начал писать мемуары. Причем вспоминаю такую древность – как в поисках заработка колесил по стране, как жил в рабочем общежитии, как обивал пороги редакций…

– А может, воспоминания о молодости связаны не с возрастом, о чем вы тонко намекаете, а с ностальгией по Москве? В последние два года своей жизни Иван Тургенев писал короткие воспоминания о прошлом, потому что в Париже тосковал по Родине. Тогда писатель был болен и уже не мог приезжать за вдохновением в свое родовое имение.

– Я пришел к выводу, что мне все равно где писать – в самолете, в Переделкино или за писательским столом в Германии. И вообще я пишу мучительно медленно и трудно, а потом ощущаю себя выжатым, как лимон, и опустошенным. А вот когда рисую или вспоминаю прожитую жизнь, мне легко и хорошо. В Москве меня очень многое раздражает, поэтому находиться здесь долго я не могу. Когда я впервые приехал в Москву, мне было 24 года. За спиной я имел армию и пять классов образования. Меня не приняли в Литературный институт – и правильно сделали, но я с упорством провинциала лез в писатели. Никогда не забуду, как сдавал экзамен по литературе в Педагогический институт, который, к счастью, смог окончить. Так вот, писатель Войнович – академик многих иностранных академий, «Маленькие трагедии» Пушкина перепутал с «Повестями Белкина». Более того, «Барышню-крестьянку» обозвал «Машей-резвушкой». Но писал я всегда грамотно, хотя ни одного правила не знал. Из своего невежества я выходил с большим трудом, выдавливая его по капле в течение всей жизни.

– Владимир Николаевич, а чего вам стоил еще один ценный опыт -эмиграции? Ведь именно чужбины не выдерживали многие русские писатели. Так, ваш предшественник, автор первой русской антиутопии «Мы» Евгений Замятин потерялся в Париже, ибо то, что он писал, – несмотря на абстрактность и безымянность, было слишком русским?

– Я не мученик эмиграции. Напротив, мне было очень просто приспособиться к западному образу жизни. По сравнению с Москвой, где столько преград, условностей и дурацких законов, Германия почти не потребовала от меня никаких жертв и уступок. Конечно, мне пришлось усвоить некоторые особенности иностранного характера, как, например, на вопрос «как дела?» машинально отвечать «о’кей». Меня сначала удивляло, что за границей, особенно в Америке, в конце года все пишут своим родственникам письма с подробным отчетом обо всем, что произошло с ними за этот короткий период. Но самое поразительное, что даже трагические события они стараются смягчить чем-то приятным. Например: «Нам не оставалось ничего другого, как поместить бабушку в сумасшедший дом, но зато там такие замечательные врачи». Или: «Майкл выбросился из окна насмерть, но на его похороны приехало так много родственников, было столько цветов». Так что юмора везде предостаточно. Что же касается моих произведений, то повесть о Чонкине регулярно переиздается в Америке, Германии, Голландии и в других странах. А вот антиутопия «Москва-2042» не имела такого успеха на Западе. Пожалуй, только сейчас «Москва-2042» стала пользоваться интересом особенно у американских читателей.

– Говорят, что вы обладаете даром предвидения. Причем в этом уверены такие трезвомыслящие люди, как писатель Зоя Богуславская и ее муж – поэт Андрей Вознесенский. Так кто же ваш Гениалиссимус – Горбачев или Путин?

– Человеческие характеры не меняются – и в этом залог бессмертия нашей литературы. Например, когда я читаю про Обломова, мне кажется, что это написано про меня. Черты Гениалиссимуса можно найти и у Горбачева, и у Ельцина, не говоря уже о Путине. Мой Гениалиссимус – молодой энергичный руководитель, генерал КГБ, участник августовской революции, легкий на подъем и свободно говорящий по-немецки. Хотя Путина еще не было в большой политике, когда я писал «Москву».

– А Сим Симыч Карнавалов случайно не перестал быть Александром Исаевичем Солженицыным?

– Думаю, вы понимаете, что такое антиутопия, гротеск и другие средства литературного преувеличения. Что же касается моего отношения к Солженицыну, то он, безусловно, талантливый писатель. Но существует расхожий миф о Солженицыне, по которому он числится нашим самым великим писателем – равным Льву Толстому. Правда, сам Солженицын как бы нехотя пишет в своих мемуарах, что некоторые его ставят вровень с Александром Зиновьевым и Василием Гроссманом. А ведь Гроссман не уступает по таланту Солженицыну, только вот славы у него гораздо меньше. Еще меня раздражает, когда о Солженицыне говорят, что он больше всех любит Россию. Каким, интересно, мерилом измеряется эта любовь? Пишут, что он – человек огромной совести, хотя, на мой взгляд, он как раз и не очень-то совестливый ни как писатель, ни как человек. Более того, частенько он проявлял как раз черствость по отношению ко многим своим друзьям. И самое главное, я терпеть не могу никаких культов – ни религиозных, ни личностных. Кстати, знаете, почему Солженицын ополчился на Галича? Видите ли, одна строчка из его стихотворения очень уж не понравилась пророку Солженицыну: «Не бойтесь пекла и ада, а бойтесь единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо». Но он-то, Солженицын, уверен в том, что знает, как надо жить. Я, например, не знаю – поэтому и пишу в надежде найти ответ.

– За книгу «Двести лет вместе» разве только не ленивый не упрекал Солженицына в антисемитизме. Не за это ли обиделся на Нобелевского лауреата Владимир Войнович?

– В Германии действует закон, карающий за любые проявления антисемитизма. Совсем недавно я стал свидетелем одной сцены, когда этнический немец, кажется, из Румынии сказал одному еврею: «Ехал бы ты в свой Израиль, Германия – для немцев». Этот разговор услышал администратор гостиницы, где мужчины и находились, и сказал: «Быстро извинитесь перед этим господином, или я сейчас же позвоню в милицию, и тогда вас за оскорбление посадят в тюрьму на три года». Если бы такой закон был принят в России, то ни депутаты не трогали бы евреев, ни Солженицын.

– А как вы относитесь к тому, что другой известный российский писатель Александр Рекемчук в одной из своих книг так сказал о вас, о Солженицыне и об Аксенове: «Много лет прокуковали в изгнании, а теперь приехали на Родину в опломбированном вагоне»?

– А что, нам надо было застрелиться? Хотя я действительно чуть было не поверил в перестройку, демократию. Да только добрые люди быстро умерили мой пыл. Когда в России все демократические преобразования только начинались, в Париже я разговаривал с писателем и редактором журнала «Новый мир» Сергеем Залыгиным, который убеждал меня, что теперь в стране – свобода слова и что печатают самые смелые произведения. И я, поверив Залыгину, отправил свои неопубликованные рассказы в «Новый мир». И что бы вы думали, получил в ответ? Нотацию от Сергея Залыгина, что «в России своих сил достаточно для того, чтобы построить новое открытое общество». «Как же мне все это надоело», – подумал я и успокоился.

– В недавней своей книге «Монументальная пропаганда» вы говорите о том, что «в процессе истории человечество неизбежно черствеет». Неужели все так и впрямь печально?

– И отдельный человек в течение жизни становится более черствым и равнодушным. Когда видишь вокруг себя столько жестокости и несправедливости, особенно в России, то невольно станешь «сухарем». В результате большинство из нас в лучшем случае согласно делать добро, конечно же, в разумных пределах – на слабенькую троечку.