Тысячи лиц одного лица. Игорь ЯСУЛОВИЧ

Собираясь на встречу с актером Игорем Ясуловичем, я знал о его фильмах, спектаклях, званиях и премиях. Знал даже, что в течение многих лет Игорь Николаевич для своих собственных и детей своих друзей затевал домашние новогодние елки. Но до разговора о них у нас так дело и не дошло.

– Игорь Николаевич, во ВГИКе вы учились у Михаила Ильича Ромма, который однажды предрекал кончину тому самому профессиональному театру, который впоследствии стал частью вашей большой актерской биографии.

– Михаил Ильич был человеком азартным, увлекающимся, и не думаю, что сказанное им насчет близкой кончины театра было для него тезисом несерьезным. Но ведь, как сейчас помнится, речь же, в сущности, шла о состоянии дел в театре на тот момент, а оно не давало оснований говорить о расцвете. В кино как раз пришел в ту пору мощный отряд молодежи – Хуциев, Чухрай, Алов с Наумовым, Ростоцкий. На подходе – Тарковский, Шукшин. Театр подобным похвастать не мог, хоть и оставались еще уважаемые и глубокие мастера. Но и тут уже подходило время Эфроса, начался «Современник» с Ефремовым.

– Многих актеров именно «Современника» Ромм снял в это время в картине «Девять дней одного года», которая стала дебютом в кино и для вас. Вы тогда были вообще-то «физиком» или «лириком»?

– Честно говоря, эти споры и баталии всегда казались мне, если смотреть в корень, лишенными смысла. Все опять же определяется личностями. Тогда был огромный интерес к ядерной физике. Ландау, Капица, Тамм казались небожителями, о Сахарове известно было меньше, но имена-то все овеянные легендой. Кроме того, оттепель же… И кто важнее, тем не менее значения не имело: тот же жгучий интерес сопровождал Евтушенко, Вознесенского…

– Вы сказали – оттепель. Неужели в свои 20 тогдашних лет вы тоже восклицали: ах оттепель, ах свобода?..

– Так, может, и не восклицал, но ощутил другую степень откровенности.

Почему на меня так сильно повлияла личность Михаила Ильича? Он был яркий, искренне верящий, не боявшийся говорить что думает. Не знаю, шел ли он в этом до конца, но мы же слышали о его выступлении в ВТО, где, обрушившись на Кочетова с Софроновым и еще кем-то, Ромм сказал ставшую знаменитой фразу: «Помогать надо талантам, бездари пробьются сами». И еще комсомольские собрания были во ВГИКе достаточно свободные, а мы же помним, как все было регламентировано. Хотя тут тоже было качание маятника – то туда, то сюда.

– Одним из театральных московских событий той поры стало исполнение вами Чичикова в спектакле-пантомиме по «Мертвым душам». Уход в этот жанр тогда был для вас от невостребованности в кино?

– Тут, во-первых, надо вспомнить, что все началось с Александра Александровича Румнева, актера таировского театра, который преподавал во ВГИКе пантомиму. И самое, пожалуй, сильное впечатление от того, что я увидел в институте, был как раз экзамен третьекурсников по пантомиме.

– Что ж они такого показали?

– Это был настоящий замечательный театр, лишенный официоза и всяческих идеологических дозировок. Здесь любили – так любили, ненавидели – так ненавидели, умирали от страстей, словом, нормальные человеческие проявления и высокие чувства. Конечно, это захватывало, напоминало о Мейерхольде и Таирове, а главное, теперь было бережно сохранено Румневым. И мы так этим увлеклись, что, вдохновленные примером «Современника», решили создать театр пантомимы. Бегали по инстанциям, помню, я Фурцеву подкараулил на улице, внезапно возник перед ней, приглашал. Затея удалась благодаря Пырьеву, он же тоже в свое время был актером у Мейерхольда. Театр пантомимы открыли в результате, но быть репертуарным он не мог, спектакли по приказу не получались, в конце концов все кончилось, а нас перевели в Театр киноактера.

И вот теперь ответ на ваш вопрос: средством сохранить себя в профессии как раз и был выход на сценическую площадку, в Театре киноактера я проработал 30 лет, и все 30 лет сознательно и радостно выходил на площадку.

– По правде говоря, слушать вас, Игорь Николаевич, немного странно. Список ролей, сыгранных вами в кино, занимает мелким шрифтом два листа. Их больше 120. Другой вопрос напрашивается: неужели все было интересно?

– Знаете, что значит быть штатным артистом Театра киноактера? И не иметь годами заработанного положения? Надеюсь, теперь оно заработано качеством того, что делаю, званием, премиями всяческими. Но когда статуса нет… Вот я говорю своим студентам: ребята, играйте сейчас всласть, в театре придется играть только то, что требуется. Бывает, что повезет, ухватишь птицу счастья, но, как правило, ты должен быть в постоянной готовности использовать тот шанс, который, может быть, будет подарен судьбой.

– К вам судьба была щедра?

– В общем, да. Нечасто. Тоже ведь надо понимать, что в советские времена мне с моим лицом существовать было достаточно сложно, говорю о круге ролей, что мог играть. И я это понимал, и многие мои коллеги понимали, что после института мне особой жизни в кино не будет. И не потому, что сам плох ли хорош или кино хорошее или плохое, а я достоин чего-то другого, не в том дело. Нужны были другие лица. Замечательный актер был Николай Рыбников, удивительный, но жестокость профессии в том заключается, что ты нужен, тебя использовали, а потом наступает время другого героя, других требований, и все… А наш кинематограф никогда не был устроен на создание звезд, не рассчитывал на них, не было этого.

– В недавнем интервью с вами прочел, что вы не любите слова «рутина». При этом один спектакль, в котором играли, прошел 800 раз, другой – 500. Неужели уже в этих астрономических цифрах не кроется рутины, по логике вещей 800 раз не могут быть без нее.

– Могут. Я же не каждый день играл «Дурочку» Лопе де Вега, о которой вы говорите, а в течение 10 лет. И не все 800 раз. И потом, когда хорошая драматургия, когда роль нравится, тогда постоянно делаешь открытия. Вдруг с изумлением что-то открываешь, а ведь сотню раз до этого сыграл и не задумывался. А тут вдруг неожиданная интонация, некий поворот, смысл, который проходил мимо тебя – и сегодня открылся. Поразительно интересно…

Все это похоже на любую человеческую работу, сделанную с любовью. Однажды я на машине ехал отдыхать в Крым. Где-то под Харьковом в моторе появился какой-то странный свист. Я предположил неприятности с помпой, а на станции, куда заехал, сказали, что это генератор. Поменяли – свист остался. Потребовал, чтобы старый генератор вернули, а куда ехать – не знаю, воскресный день. На выезде сказали, есть еще станция, может, там сделают. Приехал. Фамилии человека так и не узнал, а звали Володей – большой, крепкий, спокойный, с усами черными. Начал возиться, и до сих пор вспоминаю, как он все это ловко сделал, как у него все организовано было. Он ничего не искал, никуда не ходил, все под рукой было. Не буду входить в подробности, но он сделал и сказал: доедете до Евпатории и вернетесь в Москву.

Сколько, Володя? В кассу. Да быть такого не может. В кассу, повторил. Я координаты оставил, сказал, в Москве будете – приходите в театр. Так он и не объявился, но я его помню с благодарностью до сих пор. Здесь то же самое: ему было интересно заниматься своим делом, и мне это интересно.

– Вы обронили, что, кончая ВГИК, знали про свое лицо, что оно не то. А когда поняли, что стало-то?

– До сих пор не понимаю. Возможности, наверное, расширились, появились разные роли, их что-то объединяет. Не скажу про кино, но в театре мне нравится возможность как раз со своим лицом, ничего в нем не меняя, только изнутри понимая персонажи, играть Кулигина в «Грозе», Шабельского в «Иванове», Монаха в «Черном монахе». Играть в «Татьяне Репиной», в «Свидетеле обвинения».

– Вы назвали замечательных героев, а я вспомнил, что видел недавно фильм, снятый с самыми серьезными намерениями, в котором один прекрасный артист играл главную роль, показавшуюся недостойной его огромного таланта. Но он так ее защищал, хотя все было всем видно невооруженным глазом.

– В этом смысле я не страдаю пуризмом. Понимаете, ожидания не всегда сбываются.

В театре можно что-то накопить, и роль вырастает по мере того, как ее играешь. В кино что-то сделал, потом человек с ножницами привел это в определенный вид, озвучили, омузыкалили – отпустили. Недавно я снялся в картине «Даже не думай», как теперь говорят, продюсерском кино. Когда снимался, даже представить, как это будет, не мог. Свои картины не всегда можешь смотреть – появляются новые дела, не всегда время находится, а тут позвонили, позвали на премьеру, вечер оказался свободным, пришел. Даже не представлял, что увижу такого рода зрелище – ловко сделано, молодежь воспринимает это дело с энтузиазмом. Конечно – повторение пройденного, конечно – нечто от Тарантино с отголосками «Криминального чтива», но к этому отношусь довольно спокойно: можно начинать и так, чтобы дальше своих учителей превзойти, все от твоих взаимоотношений с миром зависит. Потому будущая неизвестность, когда не знаешь, что из этого получится, меня не пугает. Начинаешь работать с надеждой, а получаешь то, что получаешь. Или была у меня телевизионная картина «Обратной дороги нет». Поначалу легко и хорошо вошли в ритм, а потом начались разные несчастья: погода подвела, всякие разливы рек, мошка летала между актерами и камерой, приходилось ждать, когда исчезнет. Затянули, в общем, и настроение было, когда премьеру объявили, не праздничным, ждал ее с тихим ужасом, прятался. А там на меня набрасываются: слушай, а что дальше будет? Оказалось, что кино получилось. Вот и думай…

– Вы ведь не только снимались в кино, вы его и снимали. Для детей. Почему такое?

– Я же в мастерской у Ромма и режиссерский кончил в 71-м, Когда пришло время делать диплом, произошла такая случайная встреча. Мы на «Мосфильме столкнулись с Андреем Тарковским. Привет-привет, перекинулись словом-другим, он спрашивает: как дела? Вы же знаете, как обычно отвечают на этот вопрос? А я начал всерьез…

Окончание следует