Трудное чтение

Последний мудрец заката империи

Опыт педагогического прочтения культурологического текста

Cудьба в лице давнего ученика подарила мне возможность встреч с Григорием Соломоновичем Померанцем. Но, наверное, прав был покойный историк Н.Я.Эдельман, любивший повторять, что каждый в своей жизни рано или поздно должен познакомиться с тем, с кем должен.

Встречам предшествовало знакомство, в основном по самиздату, с творчеством этого удивительного философа и культуролога, знакомство длиной почти в четверть века. Первые официальные публикации появились лишь в конце восьмидесятых годов, чем и объясняется сравнительно малая известность его трудов в широкой педагогической среде.

Между тем образ и строй мысли этого человека, вкусившего сполна от горечи века (фронт – лагерь – диссидентство), представляют несомненную ценность для думающего, совестливого педагога, в чем убеждаешься вновь, открывая новую книгу Г.С.Померанца “Страстная односторонность и бесстрастие духа” (изд. “Университетская книга”, Санкт-Петербург, 1998). Название моей статьи может показаться излишне пафосным, но трудно найти иную, более сдержанную, интонацию, когда держишь в руках исключительно богатый педагогический источник, только на первый взгляд не имеющий прямого отношения к нашим цеховым, сугубо профессиональным спорам. Но есть вопросы злободневные и есть неотложные. К последним отношу весь комплекс проблем, связанных с самоопределением педагога, пониманием своей человеческой и профессиональной миссии в драматических обстоятельствах рубежа столетий в России. Книга Г.С.Померанца посвящена в прямом смысле слова последним вопросам, ибо без их постановки все прочие движения в культуре обессмысливаются, превращаясь в ритуальные танцы у постели больного. Разумеется, и такой способ лечения способен принести некоторое облегчение, по крайней мере самим участникам врачевания, вводя в транс, рождая избыточные иллюзии по поводу быстрого выздоровления.

“У нас нет кризиса образования, есть кризис экономики образования” – спасательная формула, за которую держится самоотверженный российский педагог, зачастую лишенный даже минимальных средств существования, но вопреки всему продолжающий выполнять свой профессиональный долг.

Кто возьмет на себя смелость выбить последнюю опору из-под ног подвижника, лишить его символа веры – греющей душу уверенности в безусловной ценности и непогрешимости честно исполняемого дела?

Но неспроста Г.С.Померанц обращается к сказке М.Энде из книги “Зеркало в зеркале”.

“Человек уютно устроился на диске с горами, реками, лесами. Диск вращается в полусфере вроде планетария, украшенного звездами и луной. Но вдруг небесный свод треснул, и сквозь трещину глянула бездна. В бездне, ни на что не опираясь, стоит закутанная человеческая фигура, чем-то напоминающая Христа. А этот человек ни на чем зовет: “Иди ко мне!”. “Я упаду, – отвечает человек на диске. – Ты обманщик, зовешь меня в пропасть!” Трещина за трещиной, весь мир человека разваливается. Человек цепляется за обломки, а закутанный зовет его: “Учись падать. Учись падать и держаться ни на чем, как звезды”.

Бесконечно трудно расставаться с иллюзиями. Кризис действительно не только у нас – он во всем мире, ибо все основания, на которых держалась Пизанская башня образования (позитивизм и рационализм, сциентистская картина мира, автономная безрелигиозная мораль, атеистический гуманизм), дали трещину, и мировой духовный кризис обернулся конфликтом глобального и этнического. Г.С.Померанц имеет мужество взглянуть на вещи прямо: “Глобальные угрозы, вроде озоновой дыры, требуют глобальных решений, но нет воплощения вселенского духа, способного захватить сердце, и наступление рациональной пошлой космополитической культуры вызывает яростное сопротивление этносов, конфессий и национальных культур”. Так это во всем мире: взрыв американских посольств в Кении и Танзании еще одно тому доказательство; так и в России. Только в Отечестве нашем этот конфликт отягощен двойным крахом: утопии и империи.

Будучи посредником в культуре, учитель не может обойти стороной грозные симптомы ее заболевания, ему не безразлично, что и как транслировать на детей. Отсюда отчаянные попытки самостоятельно, без посторонней помощи выбраться из-под обломков и построить новое здание педагогики. Беда лишь в том, что зачастую используются все те же железобетонные блоки. “Догмой могут быть земля, костел, Отчизна, добродетель и грех, могут быть наука, общественно-политическая работа, богатство. Борьба, а также Бог – Бог как герой, божок или кукла. Не во что, а как веришь”, – размышлял Я.Корчак в книге “Как любить ребенка”.

Последнее “как” – как веришь, как споришь – приобретает сегодня особое значение и пристально рассматривается в книге Г.С.Померанца, уже первая часть названия которой “Страстная односторонность…” фиксирует наше внимание на двойной опасности: принятия частичной истины за целую и страстности в ее (односторонней истины) исповедании.

Еще совсем недавно, по выходе из внешней клетки, мы по-детски самозабвенно упивались педагогическим плюрализмом, правом каждого “сметь свое суждение иметь”, но положенные рядом осколки не склеивались в желанную мозаику, и расколотое сознание педагога по-прежнему отражает духовное состояние общества. О каком серьезном, а не косметическом обновлении содержания образования можно говорить в такой кризисной ситуации? Человек иной профессии по слабости духа может позволить себе, загородившись делами насущными, злободневными, отмахнуться от проклятых вопросов. Наставнику юношества приходится ежедневно держать ответ за свои и чужие грехи. И тут выясняется, что злоба дня и отвлеченные философские и культурологические вопросы не отгорожены непроницаемыми перегородками. Попробуйте, к примеру, дать подростку безупречную нравственную оценку чеченского конфликта, когда в нас самих сталкиваются взаимоисключающие позиции: и войны не хотим, и угрозу целостности России осознаем. Получается невнятица в умах и сердцах – не столь безобидная, ибо парадоксальные политические решения по формуле “ни войны – ни мира, а армию распустить” – отражение все той же расколотости сознания, которую демонстрируют наши же бывшие ученики – ныне вершители судеб страны.

Расколотое сознание, как правило, – результат конфликта истин. Мы сами исповедовали и десятилетиями вкладывали в головы учеников завершенные истины-догмы, истины-заповеди: “не может быть свободен народ, угнетающий другие народы”; “ни одно государство не выживет, если не будет заботиться о своей территориальной целостности”. И то, и другое верно, но как увязать одно с другим в реальных обстоятельствах? Обнажение конфликта истин создает напряженную интеллектуальную драматургию книги Г.С.Померанца. Не случайно ссылается он на парадоксальную мысль Н.Бора: “Поверхностной истине противостоит ложь, глубокой – другая истина, такая же глубокая”. Так во всем: в вопросах национальных, к которым еще предстоит вернуться, политических, социально-экономических…

“В социализме, – пишет Г.С.Померанц, – была идея, которую нельзя истребить: социальная защита слабых. Экономическая эффективность невозможна без устойчивого порядка, а устойчивый порядок – без социальной защиты. И наоборот: социальная защита неэффективна, если экономика неэффективна. Кто самее, папа или мама? Взрослый над этой метафизической проблемой не думает, а раз в четыре года практически решает. Кому дать больше воли, “папиному” или “маминому” началу… (социалистическому или либеральному. – Е.Ямбург)?.. В плюралистическом обществе они мирно сотрудничают. Искоренение противника (до основания, а затем…) никому не приходит в голову. Так же, как уничтожение того или другого плеча коромысла. “Всякий принцип, последовательно проведенный до истребления противоположного, превращает коромысло в обломки”. (Выделено нами. – Е.Ямбург).

Но коромысло держится в обустроенных демократических государствах с глубоко укорененными традициями терпимости к чужому мнению, а что делать в Отечестве, в который раз осуществляющем прыжок из царства необходимости в царство Свободы? Идти на выучку к Западу? Меньше, чем кто-либо, Г.С.Померанц склонен идеализировать западную, вестернизированную культуру с ее свободой, неизменно срывающейся в своеволие. Он также мало верит в возможности прямых заимствований: “Запад стал символом разрушения духовной иерархии, превращения святынь в “ценности”, лежащие на одном уровне. Свобода чувственных наслаждений и свобода каприза занимает пространство внутренней Свободы. И если Запад, вырабатывая этот яд, сам от него не гибнет, то только благодаря хорошим привычкам, сложившимся до XX века, привычкам дисциплинированного труда, ответственности и уважения к закону. В России эти привычки отчасти не успели сложиться, отчасти были расшатаны в годы советской власти. Оставшись без партийного руководства, современный российский человек не умеет выбирать и берет все подряд, что легче взять: секс-шопы, эротик-шоу и т.п., или разгорается ненавистью ко всему западному. Один из моих друзей, побывав в Америке, спросил: “Скажите, что у вас самого пошлого?” – “Зачем вам это? – ответили ему. – У нас есть много другого”. – “Знаю, – сказал мой друг. – Но мы будем усваивать самое пошлое”. В Америке ее пороки уравновешены ее достоинствами. Достоинства трудно перенести на другую почву. А пошлость, как сорняк, всюду пускает корни”. Сквозь эти размышления просвечивает чеканное киплинговское: “Запад – есть Запад, Восток – есть Восток. И вместе они не сойдутся…”

Тогда следует признать суровую правду фундаменталистов-почвенников, уповающих на восхождение к национальным истокам. И Г.С.Померанц признает их частичную правоту: “Нынешняя разруха и люмпенизация населения – феномен не столько социально-экономический в собственном смысле, сколько культурный. В основе его лежит не столько унаследованная от прошлого отсталость страны, сколько отторжение от собственной культуры, ее норм и традиций – цивилизованная дезориентация народа. Главное средство борьбы с этим – обретение цивилизационной идентичности…”, но трудность этого обретения коренится в самой российской культуре, чьи чуткость, отзывчивость, широта и жажда воли часто оборачиваются своей изнанкой. Померанц не был бы Померанцем, если бы постоянно не мыслил на перекрестке культур, не сталкивал глубинные истины между собой. Пытаясь, в отличие от людей, захваченных национальной идеей, терпеливо разобраться, понять, как продолжением достоинства российской культуры становятся ее недостатки, он берет себе в союзники Г.П.Федотова: “Необходимо отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха. Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе от общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля – всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал Московской воли, как Грозный – идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культуре пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула самозабвенной страсти – разбойничества, бунта и тирании…Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе “Чертогон”. Суровый патриархальный купец должен раз в году перебеситься… Так московский народ раз в столетие справляет свой праздник “дикой воли”, после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина”. Отталкиваясь от мысли Г.П.Федотова, Г.С.Померанц приходит к своим выводам: “Сложнейшие финансовые, информационные, транспортные системы разваливаются, когда вольному воля, а пьяному рай. Свобода – это порядок, в котором личность живет под защитой закона, но не только. Это еще внутренняя собранность, это внутренняя форма личности, не нуждающейся в погонялке, чтобы работать, чтобы делать свое дело. Свобода органически связана с достоинством и ответственностью мастера. Свобода – образ жизни мастеров, а не босяков”. (Выделено нами. – Е.Ямбург).

Достаточно вспомнить обстоятельства чернобыльской трагедии, чтобы разделить мысль автора и перестать поэтизировать эту особенность российского менталитета. Не западник и не почвенник, научившийся “стоять ни на чем”, Г.С.Померанц чутко улавливает отличия подлинной духовности от демонизированной и сегодняшнюю полемику рассматривает в категориях борьбы честного прагматизма с извращенной духовностью. С одной стороны, деловая сосредоточенность на проблемах социальной структуры, с другой – поиски святынь, источников вдохновения, но таких, которые позволяют сохранить привычку ненависти. “И сегодня несколько журналов только и делают, что разжигают ненависть, смешивая возрождение веры отцов с возрождением ненависти отцов друг к другу”. Так естественное национальное чувство приобретает уродливые черты национальной озабоченности, не менее патологичной, чем сексуальная или алкогольная озабоченность.

В свою очередь, национальная озабоченность ведет к поступкам, прямо противоположным национальным интересам, здраво понятым, к национальным катастрофам. Пусть те, кого не убеждает Г.С.Померанц, вспомнят хотя бы недавнюю историю третьего рейха, основоположников которого не упрекнешь в отсутствии романтического патриотизма, “антипорнографическую” революцию в Иране, талибов, чей антизападный пафос доведен ныне до логического завершения.

Но, с другой стороны, без источников вдохновения и святынь действительно нет полноценного бытия ни личности, ни народа – в этом неоспоримая правота фундаментализма. Правота, вскрывающая и обнажающая истинные причины конфликта глобального и этнического, заставляющая культуру биться в тисках между полюсами дикости и пошлости.

Искушенные люди утверждают, что дьявол обычно протягивает две руки: не хочешь эту – держись за другую. Стоит ли говорить, что такая “альтернатива” от лукавого. С такого рода ложными оппозициями мы сталкиваемся не только в вопросах социально-экономических, этнических, но и в еще более тонких, деликатных – религиозных.

Для вдумчивого педагога давно очевидно: одновременно с кризисом автономной морали и крахом атеистического гуманизма кончилась эра безрелигиозного воспитания. Стыдливое умолчание этой реальности связано с европейской гуманистической традицией светского образования, принципом “свободы совести” и техникой безопасности государства в поликонфессиональной стране, опасающегося обострить, наряду с этническими, конфликты межконфессиональные. Однако внешние соображения “честного прагматизма” лишь уводят в сторону от признания принципиальной невозможности воспитывать завершенную, полноценную личность без выстраивания иерархии ценностей, своего рода духовной вертикали, без признания Абсолюта, что в культуре от века именуется Богом. Тем не менее полушаг сделан: если атеистическая советская школа была агрессивна по отношению к религиозному воспитанию, нынешняя стремится быть нейтральной, оставляя представителям конфессий право в свободное от занятий время удовлетворять религиозные потребности юношества, если таковые возникнут. А если нет? Смеет ли школа вторгаться в эту деликатную сферу? Если смеет, то как и каковы границы ее вмешательства? Отнюдь не праздные вопросы. Если мы соглашаемся с построением духовной вертикали, необходимой для завершения полноценной личности, то неизбежно вынуждены будем признать принципиальную невозможность разделить воспитание на светское и духовное, ибо, поступив так, мы расчленяем личность ребенка, неизбежно рождаем внутренние конфликты и противоречия. Но тогда, во избежание эксцессов на нашем полиэтническом взрывоопасном поле, стоит подумать о внеконфессиональном духовном воспитании в школе. Отдаю себе полный отчет в том, какую агрессивную реакцию может вызвать этот тезис и со стороны “честного прагматизма”, и тем более со стороны “демонизированной духовности”. Тем не менее необходимость внеконфессиональной духовной педагогики хорошо понимал Я.Корчак. В поисках свободы он, пользуясь его же собственным выражением, не “потерял в давке Бога”, но ему в одинаковой степени были чужды и мещанское слишком высокое понятие о человеческой мощи, и властные речения прислужников, посредников, толкователей: “Приди ко мне, ибо только мой Бог настоящий” (“Наедине с Господом Богом. Молитва тех, кто не молится”, М., 1998, Издательство Ш.Амонашвили). Искусителей во все времена было предостаточно, сегодня у нас им несть числа. Будь бдителен, педагог! Мудрый отец А.Мень как-то заметил: “Звездоносцы – все одинаковы, будь то коммунисты, сионисты или истинно православные”. Смирение, стремление укрепить прежде всего себя не по их части. Поиск врага и охота на ведьм – более привычные занятия в нашем истерзанном Отечестве. Комиссары в клобуках отнюдь не лучше их коллег в пыльных шлемах. Шерсть выпала, а повадки остались… Вчерашние комсомольские секретари, которым внезапно (но очень своевременно) открылась истина, вновь претендуют на чрезвычайно выгодные роли посредников, толкователей, наставников. Их стараниями в некоторых школах вместо привычного “На зарядку становись!” мы рискуем услышать “На молитву становись!” При всей внешней благообразности и велеречивости они всегда выдают себя одним существенным признаком – пеной у рта. Определение это принадлежит Г.С.Померанцу: “Дьявол начинается с ангела, который с пеной у рта вступает в борьбу за правое дело”. Я.Корчака – человека тонкого, деликатного, в подлинном смысле наследника общемировой культурной традиции, разумеется, не могли устроить узость и ригоризм в любом их проявлении. Непостижимым образом он сочетал в себе живую веру и нормальность: “Отринув толпу Твоих прислужников…заслоняли, не допускали, – к тебе я стремился, мой Боже!” Как педагог, я меньше всего склонен вступать в конфессиональные споры, тем более задевать глубокие чувства верующих. У каждого свой собственный путь к Богу. Речь идет лишь о позиции школы, для которой, как уже неоднократно говорилось выше, важно не только во что, но и как веришь. Тем более в России, переживающей религиозный ренессанс, где миллионы людей вынуждены в краткие сроки проходить религиозный, философский и культурологический ликбез. В этой связи размышления искушенного в этих вопросах Г.С.Померанца представляют для чуткого, думающего педагога несомненную ценность. Не претендуя на систематическое изложение взглядов автора, тем более что сам Г.С.Померанц отвергает любые схемы, позволю себе лишь привести отдельные высказывания, проясняющие его отношение к следующим вопросам: высшая духовная задача; опасности, подстерегающие при ее решении; глубинная общность мировых религий:

“Запад, которому мы пытаемся подражать (или не хотим подражать), не сводится к одинокой свободе. Это еще иерархия, очень прочно укоренившаяся, до сих пор не расшатанная, несмотря на весь постмодернизм. Какая-то сопряженность иерархии и свободы – черта всех устойчивых культур. И если мы не найдем равновесия иерархии и свободы, смута затянется на века. Это не проблема политического строя (равновесие возможно при разных политических режимах). Это проблема завершения личности. Иерархия, совершенно подавившая свободу, становится хрупкой и рушится. Свобода, разрушившая иерархию, разрушает себя саму…

Подлинная свобода – это свобода иерархического высшего, свобода бесконечного, не обусловленного внутри нас; это Божья воля, ставшая нашей внутренней волей. То, что обусловлено, не свободно. Слой сознания, на который воздействуют инстинкт, идеология, реклама и т.п., – почва нашего неосознанного рабства. Свобода коренится на самой большой глубине, там, где не остается никакого выбора, и мы не свободны, а Бог свободно расправляется в нас…

…Чтобы в целом быть свободным, человек или общество должны царить над своими прихотями. Но точка, с которой созерцаются прихоти, не может быть найдена в самих прихотях (чувственных или идейных). Точка господства – только в глубине, в лично – сверхличностном. На языке нашей культуры – в Боге…

…Но при каждом крушении не все потеряно, если сохранилось главное: чувство сверхценности, нравственная воля и какая-то связь между людьми этой сверхценности и этой нравственной воли. Я бы назвал все вместе противостоянием духу хаоса…

…Свобода – не разбойная воля (казнить – так казнить, миловать – так миловать). Это внутренняя дисциплина, это постоянное созерцание незыблемой скалы ценностей, на которой тишина выше крика. Необходимый разговор, в котором может быть найдено единство (тихое единство), – это разговор о иерархии…

…Пафос наступающего времени – самоограничение во внешнем, восстановление иерархии духовных уровней и открытия пути вглубь. Этому не противоречит множество форм иерархии, если на вершине каждой из них – одна и та же сверхценность. Никакого окончательного имени у сверхценности нет, Бог мыслит поверх наших слов, и человеческая мысль – только кружение вокруг божественной истины.

…Между тем исторический процесс вызвал к жизни новых драконов. И в России кружатся бесы всех пород. Идет гибридизация драконьего племени: клерикализма, нацизма, коммунизма. Часть церкви втянута в этот процесс и благословляет его. Разгул своеволия каждый день дает новые аргументы рабству; при рабстве был порядок. Погоня за рублем отнимает духовные силы: вялый брежневский деспотизм оставлял больше времени для собирания себя. Деспотизм оставался вовне, рынок залезает внутрь…

…Только в последней глубине, глубже уровня слов, глубже уровня всех писаний, сплетаются корни великих религий. Там коренится и личность, созданная по образу и подобию Бога. Она может держаться в любой сложившейся религиозной традиции (сохраняя открытость другим), может искать равновесие в их общем поле, но так или иначе должна идти внутрь и увлекать за собой других. Только в духовной глубине – незыблемая основа свободы. Только достигнув глубины, учишься понимать другого и не видеть в другом ад…

…Возможно ли различение уровней высоты вне одной зафиксированной традиции? Если нет, то вечно сохраняются знамена для междоусобных войн, вызванных пошлыми страстями и прикрытых верностью своим святыням, своему Богу (как в монологе Шатова и в практике Боснии). Возможна ли вообще точка духовной опоры, не зависимая от личных прихотей, незримая точка в глубине, за всеми зримыми знаками? Если нет, то вечно будет истиной каторжная (и лагерная) поговорка: “Умри сегодня, я умру завтра”…

…В открывшейся перспективе мирового религиозного процесса наша эпоха сравнима с той, когда закрытость племенных и народных религий была прорвана и возникли религии мировые. Наступил роковой час для конфессиональной ограниченности, и эта закрытость будет непременно прорвана, хотя, скорее всего, иначе, чем 2000 лет тому назад: “Я ожидаю не новых религий, а нового понимания старых. Понимания их внутренней общности, понимания истины диалога как самого совершенного доступа к тайне вечности, вокруг которой кружится человеческий дух, создавая культуру”…

Не призывая никого “веровать по Померанцу”, лишь обращаю внимание на масштаб личности этого человека. При соприкосновении с его текстами поражает не столько мощь культурных ресурсов, сколько способ мышления и чувствования. На этом стоит остановиться подробнее.

Отбрасывая ложные, поверхностные альтернативы, Г.С.Померанц мыслит оппозициями, признавая сокровенную правду за каждой из вступающих в противоречие сторон: свободное – иерархическое; религиозное – конфессиональное; глобальное – этническое; либеральное – социалистическое и т.д. Поэтому, в отличие от Гегеля, у него нет горделивого замысла снять противоречия, “разрубить на осколки коромысло”. Эти антиномии укоренены в культуре и потому неистребимы и неснимаемы в своей глубинной сути.

Отсюда открытость миру и диалогичность авторского мышления. Нетрудно усмотреть здесь традицию, восходящую еще к Сократу, и проследить ее до наших дней. Но в данном случае мы имеем дело с диалогичностью особого свойства. До сих пор диалог рассматривался как наиболее эффективный способ мышления, позволяющий добыть объективную истину, что вполне удовлетворяло науку. Но не наукой единой держится культура. Страсти человеческие – такая же субъективная реальность, как и тяга к Абсолюту, и не только художник ощущает себя “заложником вечности у времени в плену”. Поэт лишь блистательно формулирует то, о чем смутно догадываются остальные. Поэтому-то Г.С.Померанц опускает диалог на глубину сердца, где пульсирует главное неистребимое противоречие: страстная односторонность и бесстрастие духа. Бесстрастие в данном контексте – меньше всего стремление встать над схваткой, продемонстрировать холодную объективность, высокомерно отгородившись от соблазнов человеческих, но цветаевский белый огонь без дыма, или, если быть ближе к автору, без пены на устах. Бесстрастие как оппозиция одержимости, захваченности, трансу, какими бы благородными мотивами последние ни инициировались. Бесстрастие как давно явленное миру осознание того, что окончательный победитель дракона незамедлительно превращается в него же.

Бесстрастие как необходимая прививка против массовых психозов и духовных эпидемий, которыми изобилует человеческая история.

Увы, не имея мужества извлекать необходимые уроки, мы до сих пор склонны находиться под обаянием впадающих в транс. Отсюда повышенная внушаемость, упование на пророков, пассионариев. Но каждому по вере его: и потому, ожидая харизматиков, неизменно получаем маразматиков (да простится эта дурная рифма). Время пророков – осевое время по Ясперсу – безвозвратно кануло (лжепророки не в счет), и сегодня востребованы мудрецы.

Полуеврей, полунемец, католик, отпетый в русском православном храме, А.Шнитке своей четвертой симфонией иными средствами выразил все то, о чем пишет Г.С.Померанц. Выразил и ушел… Мудрость, как правило, приходит на закате жизни. Закат жизни Григория Соломоновича совпал с закатом империи. Но именно в такие переломные эпохи, когда рушатся привычные устои, обостряется восприятие истории как непрерывной цепи усложняющихся нравственных задач, подступает живое, не абстрактное ощущение вечности. Блаженный Августин – тому яркий пример. Молодым блестящим умам есть чему поучиться у мудрецов, сумевших преодолеть искус страстной односторонности. Штормы и ураганы бушуют на поверхности океана, на глубине – тишина. Но при чем здесь скромная прикладная педагогика, когда все сказанное имеет прямое отношение к любому не утерявшему способности чувствовать и мыслить человеку, вне зависимости от избранной профессии? А при том, что утверждение внутреннего покоя и здравого смысла само собой, только Божьим промыслом, без наших усилий не придет, и грандиозную профессиональную задачу – воспитание новых, менее больных поколений – с нас никто не снимет. Разруха не в стране и не только в головах, как считал классик, она еще и в сердцах. Но я отнюдь не переоцениваю скромные возможности учительства. Для выхода из транса необходима мощная педагогическая терапия, оснащенная всеми современными средствами: телевидением и другими источниками массовой информации.

Но именно они сегодня наиболее далеки от бесстрастия духа, ибо на захваченности и одержимости строят свою драматургию, приносящую немалые доходы. Уповать на нужные умные книги и волшебные преображающие встречи – значит довериться случайным обстоятельствам. Но даже в этом благоприятном случае, чтобы открыть глаза, увидеть и по достоинству оценить и то, и другое, необходим помощник, посредник. В который раз подчеркиваю эту извечную учительскую роль, приобретающую сегодня пронзительное звучание в силу почти полного одиночества, чтобы не сказать вакуума, сопутствующего педагогу в исполнении его главной миссии: воспитания завершенной, полноценной личности человека, умеющего жить на перекрестке открытых вопросов, обладающего устойчивым иммунитетом против любых идеологических вирусов, внутренний покой и достоинство которого зиждутся на устойчивом динамическом равновесии свободы и иерархии. Неисполнимая при жизни одного поколения задача. Но за всем этим проступают контуры обновленной, требующей усиленной культурной оснащенности педагогики: где-то на стыке философской антропологии, культурологии и духоведения, в арсенале средств которой наряду с традиционными займут свое место:

– созерцание, медитация и молитва даже для тех, кто не молится (не зря Я.Корчак размышлял над этим), как равноценные пути прикосновения к глубине и тишине вечности, укорененные в разных культурах;

– репродукция творческих состояний как способ ощущения полноты бытия (не случайно о.А.Мень утверждал: молитва художника – его картина);

– интеллектуальная аскеза (ученое незнание по Николаю Кузанскому), помогающая снять слишком преувеличенное представление о человеческой мощи и широте охвата, способствующая развитию привычки к внутреннему самоограничению, примиряющей свободу и иерархию;

– терпеливое обучение самостоянию, т.е. “умению падать и стоять ни на чем” (М.Энде).

Потребуются великий такт, высочайшая деликатность, чтобы при этом не подменять церковь и не имитировать монастырь. Речь идет лишь о пробуждении у ребенка естественной религиозности, о своего рода начальной духовной подготовке. В конце концов “о высочайшем следует знать одно: существует”, – утверждал в V в. до н.э. Лао Цзы. Впоследствии или параллельно, в зависимости от национальных и семейных традиций, ребенок сможет выбрать свой конфессиональный путь или остаться в межконфессиональном поле, если будет убежден в том, что “слава Богу, наши перегородки не достигают до неба” (митрополит Платон). Но при любом раскладе внеконфессиональная духовная педагогика должна стремиться к снятию всяческих фобий, ликвидации мистического страха при соприкосновении с чужими для тебя верованиями и взглядами, поиску в первую очередь того, что объединяет, а не разделяет; иными словами, к открытости, отзывчивости и способности к диалогу.

“Ни во что, а как веришь” – Я.Корчак.

“В общем – единство, в спорном – свобода, во всем – любовь” – Блаженный Августин.

Могут возразить, что заданная планка слишком высока и не доступна для обычного человека, тем более для подростка. Как знать, ростки мудрости пробиваются порой в самых неожиданных местах. Недавно на молодежном концерте под жесткие гитарные ритмы услышал из уст рок-музыканта:

Мы воюем семьдесят лет.

Нас учили, что жизнь – это бой.

Но, по данным разведки,

Мы воевали сами с собой.

Дух веет, где хочет, и отрицание внеконфессиональной духовной педагогики – не что иное, как “боязнь признать возможность веры, оторвавшейся от перил богословия” (Г.С.Померанц). Бурное развитие вширь и тихое движение вглубь – такое же неснимаемое и неистребимое противоречие культуры, как и все вышеназванные. Все дело, как водится, в сознательном поддержании динамического равновесия между ними. Отсюда следует, что обновленная педагогика не элиминирует науку, но стремится к синтезу положительных научных знаний с не менее ценным опытом прозрений и интуиций, накопленным человечеством. (Здесь вновь возникает образ двух плечей коромысла). О соотношении обеих сторон культуры размышлял еще Лао Цзы:

Страсть видит причудливый хаос осколков.

Бесстрастный в каждом видит тайну начала.

Две разные реки из одного источника,

Слитые вместе, становятся глубочайшей.

Путь от одной к другой – путь к истоку.

Путь к обновленной педагогике – это мобилизация всех культурных ресурсов. Только этот путь позволяет ощутить неразделимость настоящего и прошлого, почувствовать традицию культуры как целого, а не “причудливого хаоса осколков”. Именно в противостоянии хаосу, ослеплению, агрессии – сокровенный смысл деятельности педагога, высокая правда его нравственной задачи. Испокон веку, занимаясь формированием личности, мы по необходимости под давлением трагических обстоятельств вслед за Г.С.Померанцем приходим к выводу, что “только на открытом перекрестке вырастает свободная личность, находящая в самой себе решение государственных и общественных задач: “сильно развитая личность”, готовая “отдать себя всю всем” (Достоевский). Гипертрофия государства и угроза буйства толпы могут и должны быть уравновешены движением, путь и цель которого – личность, координированный рост свободы и ответственности личности”.

Таков главный и основной итог педагогического прочтения культурологического текста.

P.S.

Ссылка на наши чрезвычайные обстоятельства, мешающие педагогу подняться на высоту своей нравственной задачи, не вполне достоверна. Писатель А.И.Приставкин, очевидец штурма Грозного, рассказывал мне, что находились чеченские командиры, в прошлом учителя, которые выводили российских мальчишек из этого ада, а затем отдавали их приехавшим матерям. Разумеется, было и другое – все, что обычно сопутствует взаимному озлоблению: кровь и грязь. (Так и тянет написать кровь и почва – больно близкие сочетания, хотя второе значительно романтичнее). Но правда и то, что, пока работало телевидение, оно многократно транслировало экранизацию повести “Ночевала тучка золотая”, где тема общей беды русских и чеченцев выходит за национальные рамки…

Вынужденное сужение поля возможностей обрекает на углубление, заставляет быстрее, чем в благоустроенных, спокойных странах, на деле поворачиваться к моральному перевооружению.

– За что вы можете быть благодарны своим властям? – спросили на российском конкурсе молодого красивого провинциального учителя, к тому же обладателя двух дипломов. В своей деревне он одновременно врач и педагог. (Совсем как Я.Корчак).

– За уроки темноты…

– ?

– Поскольку ежедневно на четыре часа в школе отключают электричество, самые пронзительные, сердечные уроки проходят при свечах!

Поразила не столько тонкая грустная ирония, сколько стоическое достоинство этого человека. Между тем сохранение достоинства вопреки обстоятельствам есть, на мой взгляд, решающий шаг к обретению бесстрастия духа. Вот почему, размышляя над невеселыми сторонами нашего жития, хочется разделить взгляд Г.С.Померанца на Россию как страну на перекрестке культур, с укорененной в ее истории задачей вселенского синтеза, итог которого – концерт культур и хоровод религий (вновь вспоминается А.Шнитке). Да поможем ей в этом в меру своих сил хотя бы мудрым пониманием того, что выполнение великих задач всегда сопряжено с повышенной опасностью срывов.

Евгений ЯМБУРГ,

доктор педагогических наук,

заслуженный учитель школы РФ,

директор Центра образования # 109

Москва