Трудное чтение

Григорий ПОМЕРАНЦ:

Кризис священного и нравственный порядок

Буква и дух

Продолжение. Начало в ## 11,13

Когда ап. Павел сказал, что буква мертва, христианской буквы еще не было. Еще не сложились Евангелия, Деяния апостолов; послания Павла только писались. Христиане несли другое: свое потрясение. Потрясение Марии, встретившей Христа у гроба; потрясение учеников, внезапно узнавших Христа в своем спутнике по дороге в Эмаус; потрясение Савла, услышавшего по дороге в Дамаск: “Савл, Савл, зачем ты гонишь Меня?” Ранее христианство было чистым духом, чистым потрясением от встречи с Богом. И главной добродетелью маленькой общины была любовь к Богу, проросшему в Христе, и любовью друг к другу. Если нет любви, писал Павел коринфянам, то их вера – медь, звенящая и кимвал бряцающий.

Только в III в. появились первые списки послания к евреям, приписываемого тому же Павлу. Оно меня удивляет, во-первых, адресом. В III в. христианство совершенно отделилось от еврейства, и обращаться к евреям с требованием веры не имело смысла. К евреям Павел писал раньше и добивался от них не веры, а любви. Во-вторых, странно было бы при жизни Павла требовать веры в позднейшем смысле, веры в текст. Еще не было готовых христианских формул, не было священных текстов. Тексты были старые – ветхие, как выразились Кирилл и Мефодий, переводя Библию; и эти старые тексты не предсказывали мессию из Галилеи. Тексты помогли осудить Христа и с тех пор сохраняли для христиан свою святость только в ту меру, в которую они не противоречили новому откровению, новому потрясению от прямой встречи с Богом. Многие библеисты считают послание к евреям апокрифом. Впрочем, если бы Павел дожил до III в., он мог бы сам написать такое послание. Ибо чувство потрясения можно передать только от сердца к сердцу. Этот путь не может долго оставаться главным, даже если потрясение остается в некоторых сердцах. Народу надо дать книгу (Библию), чтение (Коран) или разыгрывать евангельский рассказ в литургии с пением, возжением свечей, поклонением иконам.

Показать “стяжание Святого Духа”, как Серафим Саровский показал это Мотовилову, можно только один на один или в узком кругу учеников. Большего не добился никто. Буддизм дзэн существует 1400 лет, суфизм – более тысячи лет, но никогда и нигде не было дзэнских и суфийских народов. Дзэнские обители, суфийские ордена, общины хасидов – это кружки людей, которым мало книги, которые ищут прямой встречи с Богом. Если расположить их на таблице светской образованности, то это аспирантура или докторантура. Народы никогда не подымались выше начальной школы, да и ту не могли окончить. Я говорю не о развитии интеллекта, а о духовном углублении.

Почему подобные школы более развиты на Востоке, чем на Западе? И почему они сейчас стали популярны на Западе и в России? Потому что на Востоке им не мешало слово, раз навсегда данное и не допускающее перемен. Там, где высшая святыня обозначалась паузой, безмолвием, “благородным молчанием” Будды в ответ на метафизические вопросы, не было погони за еретиками. Буддизм дзэн мог доходить до крайностей в своей борьбе с книжностью. В эпоху своей первоначальной бури и натиска дзэнские старцы рвали сутры (священные писания буддизма) в клочки, и никого это не тревожило: у каждого свой путь к Невыразимому. Впоследствии крайности сгладились, дзэнские монастыри завели прекрасные библиотеки, но книги никогда не становились для них святыней – только пособием. Сибаяма, автор книги “Цветок не говорит” (на англ. яз.), делит наследие Будды на две неравноценные части: во-первых, тот факт, что Будда пережил просветление; во-вторых, все остальное. Это остальное имеет относительную ценность и может отбрасываться или по крайней мере отодвигаться на второе место. На первое место ставится устное общение – как в культурах, не знавших письменности.

Устное общение старца с послушником сохраняет свое важнейшее место и в Индии. Ортодоксальная религия требует здесь безусловного признания авторитета вед и упанишад, но они не более стесняют дух, чем английская королева прения в парламенте. Возможно определение Бога в Духе современного операционализма: “тот, к кому (в ведах. – Г.П.) обращаются в звательном падеже”. Такое определение принадлежит одной из древнейших ортодоксальных школ – миманса. А возможно и полное отрицание всех обликов божественного, кроме Брахмана: “Истина – Брахман, мир – это ложь, Атман и Брахман едины”. Говоря языком нашей культуры, “истина в духе, мир – иллюзия, глубокое сердце и дух едины”. При этом Шанкара-ачарья (автор приведенного стиха, Х в.) относил к миру, созданному иллюзией, и богов. Важно только сослаться на авторитет хотя бы одного из гимнов вед. Нет вселенских соборов, решения которых обязательны для всех. Еретиками считаются учители, принципиально отвергавшие авторитет вед. Но и еретиков (буддистов, джайнов) никто не преследует. С ними ведут многовековой диалог. В ходе такого диалога ортодоксальная религия Индии постепенно впитала в себя некоторые элементы буддизма, и буддизм в Индии исчез.

Напротив, в исламе бида (ненужное новшество, ересь) нетерпима. Непосредственно переживание Бога ставит под вопрос первенство Корана, где все уже сказано. Чтобы избежать преследований, мистикам надо было не трогать богословских понятий. Этот путь интуитивно нашла Рабийя, рабыня-танцовщица, поразившая современников своими погружениями в транс. Когда ее спросили, что она видела в раю, Рабийя ответила: “Когда входят в дом, смотрят на хозяина, а не на утварь”. Ал Халладж был менее осторожен. Выйдя из транса, он воскликнул: “Я – истина”. После нескольких подобных высказываний его схватили, подвергли пыткам и казнили.

В православии дополнение – старчество, но оно никогда прочно не укоренялось в России. Последователи Нила Сорского (ХV в.) были рассеяны учениками Иосифа Волоцкого, искавшими в заволжских скитах еретиков – жидовствующих (укрытых учениками Нила из милосердия), и несколько веков старчества в России не было. В ХIХ веке возникла одна на всю Россию Оптина Пустынь. Ее разорили большевики. Создать заново традицию старчества некому: разве Антонию Блуму, но он в Лондоне. Современное русское православие безоружно перед наплывом восточных школ глубинного опыта: буддизма дзэн, йоги, суфизма. Людей, ищущих прямого опыта священного, законы, изданные Думой, не остановят и милиция не удержит.

Католицизм здесь, как и во многом другом, гибче. В нем всегда было множество орденов и всегда возможен новый орден, откликающийся на вызов времени.

Некоторые католики, с дозволения своих духовных властей, стажировались в дзэнских монастырях; и есть книга Джонстона “Христианский дзэн” (на англ. яз.) об успехах этого монаха в дзэнской медитации. В православии сходную гибкость проявила только катакомбная церковь, очень немногочисленная; в советские годы принадлежность к ИПЦ (истинно православная церковь) считалась составом преступления. Поэтому исповедников ИПЦ немного. В книге “Христианство дзэн”, изданной архиепископом ИПЦ вл. Иоанном, есть прекрасные страницы. Но трудно сказать, что это: твердо занятая позиция или случайный поворот. Так или иначе, ИПЦ – аутсайдер православия, никак не зависящий от Московской патриархии. Для этой последней даже приближение церковнославянского текста литургии к современному русскому языку – неприемлемое новшество; хотя другие православные церкви давно начали переход на местные языки, и Сурожская епархия той же патриархии давно ведет службу на местном (английском) языке. Большинство прихожан мирятся с этим отчасти потому, что используют храмы только для обрядов перехода (крещения, венчания, похорон) и не очень вникают во все остальное. Достоевский и мыслители серебряного века не к этому стремились.

Если буква оставлена духом, она становится хрупкой и держится только друг за друга взаимным сцеплением, привычной связью текста. Возникает страх: если вынуть из мозаики один камешек, не посыплются ли все остальные? Ставрогин в черновиках к роману “Бесы” требует веры во все, в каждое слово Писания и тут же задает вопрос, возможно ли это? И верят ли так даже славянофилы? Не связана ли народная вера с простым отсутствием просвещения и не обречена ли она? Этот вопрос повторяется дважды и остается без ответа. В опубликованном тексте его нет.

Я склонен решать этот вопрос в духе Сибаямы: главное в христианстве – непрерывный ряд встреч распятого и умершего Христа с людьми, начиная с Марии у гроба и до наших дней, до слов св. Силуану “Держи ум свой во аде и не отчаивайся”, до чувства присутствия Христа у пятнадцатилетнего Блума, взявшегося за Евангелие. Это и есть чудо воскресения, предсказанное словами: “Мир не увидит Меня, но вы увидите”. А воскресение во плоти – было ли оно? Свидетельства Евангелия противоречивы. Воскресшего во плоти невозможно было принять за садовника или не узнавать его в течение получаса по дороге в Эмаус. Евангелие – не научный отчет о совершившихся фактах, это словесная икона, где факты окутаны облаком легенд. Я не отрицаю эту икону, я люблю ее, но я верю в то, что достоверно, верю опыту Марии, учеников, Павла, западных мистиков, св. Силуана, вне зависимости от того, как они восприняли Христа: зрением, слухом или шестым чувством. Христос – духовная личность, живая и прорастающая в пространство и время две тысячи лет подряд – всюду, где человек дорос до встречи. Так, как об этом написал Пастернак (от лица Магдалины):

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до воскресенья дорасту.

В этом духе я понимаю и символ веры Достоевского, изложенный им сразу после выхода с каторги в феврале 1854 г.: “Если бы мне доказали, что Христос все истины и действительно было бы, что истина все Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа”. С истиной науки, философии, богословия, с истиной всякой рассудочной системы. Ибо совершенное слово об Истине (с прописной буквы) – не текст, не буква, а совершенная личность. И все богословие на порядок мельче, чем личность, посмевшая сказать о себе: “Я есмь истина”.

Большинство верующих не готово к подобному решению, и в этой неготовности – основание фундаментализма. В этом основании отказа православия от всех перемен: от признания григорианского календаря, от признания апокрифичности некоторых текстов и житий. В этом основание упорства о. Павла Флоренского, прекрасно знавшего, как ученый, что Дионисий Ареопагит, ученик ап. Павла, придуман анонимным автором V в. (это выдает его стиль), и все же писавшего о св. Дионисии. Но прав был и Бердяев, назвав православие Флоренского стилизованным. Такая вера держится только как крайность другой крайности, как полемика с разумом, разрушающим старый миф, не умея обновить его и сохранить, как полемика с разумом Подпольного человека и Смешного человека (из повестей Достоевского), разрушающих чувство Целого и смысл жизни. Обе крайности поддерживают друг друга и мешают обновить отношения духа и буквы.

Дух и буква нераздельны. В миг великого безмолвия мистик свободен от буквы; но, заговорив, он возвращается к ней. В “Сне смешного человека” Достоевский рисует планету, где нет никаких текстов и никаких храмов и обрядов, только непосредственная связь с Целым вселенной. Но приходит Смешной человек, начинает работать логика, и царство чистого духа рушится. Или, продолжая мысль Достоевского, приходит сегодня одно видение, а завтра – другое, и человек не знает, чему верить, что делать. Буква закрепляет некоторый уровень высоты духа и некоторое направление нравственного действия. Буква дорога нам, как первая любовь, как первая запись истины, проросшей из последней глубины. Мы любим древнюю букву и чтим ее. Но “то, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом”, – сказал св. Силуан. Сохранить Откровение может только непрерывный поток новых откровений, новых прорывов в целостность истины. Но об этом – в следующей статье.