Трудное чтение

Кто защитит океан?

Начать можно патетически: все, кому дороги богатство и красота русского языка, не могут не испытывать тревоги по поводу его вырождения – продолжить каждый может и сам. Правда, с некоторого момента мнения тревожащихся начинают расходиться: одни считают, что надо срочно принимать какие-то языкоохранные меры, вплоть до запрета иноязычных и жаргонных выражений, или хотя бы почаще требовать соблюдения литературных норм. Другие, настроенные более оптимистически, верят, что такая могучая океанская стихия, как русский язык, не нуждается в нашем бренном покровительстве: она усвоит (освоит) все загрязняющие ее влияния (вливания) и сделается только богаче и краше прежнего. Кто ближе к истине? Лично я склонен думать, что языки вообще не могут вырождаться – вырождаться умеют только люди. Если люди, имеющие в своем распоряжении какой-то изначально бедный язык, ощутят потребность выразить некие тонкие, сложные, возвышенные чувства, они либо позаимствуют те или иные чужестранные слова и сроднятся с ними так же интимно, как мы сроднились с галошами и кальсонами, либо придадут уже имеющимся словам новые, метафорические значения. В глубокой древности люди, по-видимому, гораздо больше интересовались внешним миром, чем миром собственных чувств, и, возможно, поэтому почти все слова, обозначающие движение нашей души, оказались метафорами каких-то физических явлений: человек вскипел, взорвался, опустился, прием может быть теплым, холодным, ледяным… Благодаря этому язык с бедным словарем способен оказаться более поэтичным, чем богатый.

Вульгарные слова и обороты тоже остаются таковыми лишь до тех пор, пока ассоциируются с породившей их вульгарной средой. Можно вообразить ситуацию в духе “Повелителя мух”: группа тинейджеров (виноват, подростков), оказавшись на необитаемом острове, дала начало новому народу, у которого “аскать” означает “просить”, а “лохануться” – “потерпеть неудачу”. Проходят века, возникает разделение общественного труда, развиваются наука, искусство, и вот уже на этом наречии пишутся утонченные стихи, делаются научные доклады, и почтенные профессора ловят кайф, расчухивая базар какого-нибудь крутого мэна с толковым чердаком о новых методах лечения крезанутых.

Чувства тамошних образованных людей будут вполне подобны нашим, а следовательно, и язык их будет не хуже нашего. И беднее нас они будут только в одном: они не смогут в оригинале прочесть Пушкина и Толстого, в принципе понятных, но ужасно архаичных авторов. Люди, филологически одаренные, вероятно, будут смутно чувствовать красоту их языка, как мы ощущаем прелесть “Слова о полку Игореве”, но и только. Поэтому самым серьезным следствием неуправляемого дрейфа русского языка может оказаться устаревание русской классики. Поэтому главная цель охраны любого языка есть, по-видимому, охрана литературных памятников, литературных шедевров, написанных на этом языке.

Осуществить такую охрану в полной, идеальной мере дело невозможное, несовместимое с развитием живой неуправляемой реальности. В наших силах лишь несколько замедлить этот процесс, занявший в вопросах языка предельно консервативную позицию, и тем самым оскучнить собственную речь: оскучнение – неизбежное следствие консерватизма. Омертвить себя, чтобы продлить жизнь Пушкину, призыв, пожалуй, слишком уж парадоксальный. Но что, мне кажется, все еще отчасти можно, а потому отчасти нужно делать – это более четко различать речь официальную и неофициальную, печатную и непечатную. Кто не знает, насколько уместно бывает употребленное под горячую руку крепкое словцо! Но, увы, “сильные выражения” лишь до тех пор и сильны, пока у нас остается ощущение, что мы преступили некий запрет. Чем неукоснительнее запрет – тем острее это ощущение, а исчезни он вовсе – улетучится и соль самых что ни на есть соленых словечек и оборотов. Допуская в печать непечатные слова, мы обедняем структуру языка: имели две разновидности слов – дозволенные и недозволенные, а получили только одну.

Вполне понятно, что писатели в стремлении “охватить” новые сферы жизни, придать своим “текстам” побольше пряности всегда будут протаскивать в печать что-то запретное – это их право, если не долг. Однако исполнение этого долга не должно быть легкодоступным и общедоступным делом. Хорошо бы устроить как-нибудь так, чтобы самые крутые новации были дозволены только Юпитерам, но не быкам и шакалам: пусть в шедеврах дозволялось бы что угодно, а литпродукция второго сорта ограничивалась бы языком Тургенева. Поэтому можно предложить критерий, до крайности грубый, но доступный проверке: если книга выдержала хотя бы два издания, то в третьем автору дозволяется заполнить все выпущенные места по собственному усмотрению. В третьем – не раньше.

Но кому по силам осуществить этот компромисс цензуры и нецензурности! Быть может, лишь учитель словесности сумеет донести до умов, что неразличение печатного и непечатного не обогащает, а обедняет язык.

Александр Мелихов