Третьегодник Васенькин

В последние годы растет число детей, оказывающихся за рамками традиционного школьного обучения. Это не только больные, которых испокон веку приходилось учить на дому, но и ребята с пониженной способностью к обучению. Не будем считаться с личностными особенностями таких детей – приведем к трагедии, в чем я убедилась на примере собственного педагогического опыта и в одной из школ г.Коломны.

Судя по адресу, мой Васенькин жил напротив школы, и я, не откладывая, отправилась сеять “разумное, доброе, вечное” в “одной, отдельно взятой голове”. Был яркий морозный день. Мой подопечный толокся у подьезда девятиэтажки, лениво мешая играть в хоккей акселератам дошкольного возраста. Я поведала о цели моего визита. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Пешком мы направились на 9-й этаж. Лифт не работал, возможно, благодаря усилиям именно Васенькина – свободного времени у него было предостаточно. Я шла за ним, и ничто не мешало изучать его внешний облик, правда, со спины. От “классной” я знала, что растила Васенькина одна мать, продавщица универсама, была у него глухонемая сестра, инвалид с детства. Отец имел другую семью, сына навещал изредка, но с подарками. Семейная ситуация хорошо читалась в одежде возмутителя школьного спокойствия. Клетчатое драповое пальто, явно не по размеру, на голове – облезлая кроличья шапка. Все это было куплено матерью, наверное, не так уж и давно, но на Васенькине одежда “горела”. Зато на руке блестели новенькие японские часы – зримый плод папашиных набегов.

Дома Васенькин торжественно вынул новенькие учебники (было видно, как редко к ним прикасались) и, немного помедлив, дневник, держа его особенно бережно – наверное, впервые в жизни он не был изрисован грозными учительскими предупреждениями и оценками очень ограниченного диапазона, при виде которых мать хваталась за старые, еще отцом забытые подтяжки.

…И потекли наши с Васенькиным занятия. Я рассказывала ему про царя Хаммурапи и учила складывать нижнюю губу “сковородочкой”, чтобы обеспечить правильное английское произношение. Васенькин был тих, скромен и в меру прилежен.

Но я не обольщалась, ибо знала, что он принадлежит к тому типу людей, что оживают лишь на миру, и тогда невозможно предсказать, во что выльется накопленная в уединении энергия.

В школе мне приходилось заменять часто болевшую “историчку”. 5-й “Б” – порт приписки Васенькина – был малоуправляемым классом. На новых учителей “бэшники” реагировали бурно, стремясь выжать для себя хоть маленькую пользу от прихода свежего человека. Однажды, направившись в учительскую за журналом, я вздрогнула от прокатившегося по коридору крика: “Васенькин пришел!” Холодея от предчувствия, я вошла в класс. На “камчатке” гордо восседал герой дня. Класс был наэлектризован. Все, сгорая от нетерпения, ожидали, когда же Васенькин начнет “откалывать номера”.

Именно из-за этой порочной склонности он и превратился в “индивидуала”. Васенькин же вел себя подчеркнуто индифферентно, как послушник на вечерней молитве, что раззадоривало класс еще больше. Короче, коллектив уже был готов честно взять на свои плечи роль, от которой Васенькин вероломно отказался…

Как там сказал поэт про капитанов? Ну про тех, кто, “бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, розоватых брабантских манжет”? Холодок от ощущения предстоящего бунта сжимал горло, подобно предчувствию ангины. В качестве пистолета я знала только одно средство, за которое инспектора роно лишили бы меня диплома, а потом распилили на кусочки. И я сказала: “Если будете сидеть тихо, после обьяснения нового материала буду рассказывать детективные истории”. Класс согласно заерзал на стульях. Боясь злоупотребить доверием слушателей, тему я выпалила за 15 минут и еще полчаса рассказывала пеструю мешанину из похождений Шерлока Холмса, Ната Пинкертона и майора Пронина. При этом постоянно косила глазом влево: как там Васенькин? Чеканный профиль командора темнел на фоне окна. “Не обучаемый в коллективе” меланхолично поглядывал на меня из-под полуопущенных век, как бы говоря: “Ты из-за меня весь этот цирк соорудила? Вообще-то напрасно”. Нет, с ним-то мы были в дружеских отношениях, я, честно говоря, побаивалась 5-го “Б”, наэлектризованного его визитом.

Парадный выход Васенькина обьяснялся просто: во дворе он прослышал, что в его родном классе намечается коллективный день рождения всех, кто родился в первом полугодии. Будут танцы с чаепитием. Васенькин, которому в ноябре стукнуло 14, выпросил у матери килограмм шоколадных конфет и с сознанием своих полных прав явился на “день рождения”. Зря это он разохотился. После уроков его отловила “классная” и, зло поблескивая очками (хотя Васенькин все пять уроков вел себя почти застенчиво), велела убираться домой.

…Сколько я ни приходила продолжать занятия, Юры дома не было. Пару раз я заставала мать. “К отцу уехал”, – желчно бросила она мне в первый раз. А во второй, заплакав, размазывая по щекам тушь, сказала, что управа на сына совсем кончилась. Дома не ночует и уже поднимал на нее руку.

А еще через год, когда в школе я уже не работала, узнала стороной, что Юра Васенькин попал в колонию за изнасилование своего сверстника, совершенное в присутствии дворовой компании под отвесным берегом Оки. Странно, что эта дикая сцена осталась не замеченной рыбаками, которых обычно в такие тихие, теплые майские вечера бывает на реке предостаточно…

Ольга КОНДРАТЬЕВА

На пороге тайги

На пороге тайги

В 60-е годы окончила институт. И решила я: на Алтай! Хотя не знала об Алтае ничего. Неделю в общем вагоне, и вот я в Хмелевской средней школе. Село – на пороге тайги. Ведь для местных жителей тайга – дом родной. А для меня, южанки, все странно, внове…

Встретил меня директор школы Павел Павлович Костенков. Среднего роста, скуластенький, глаза азиатские, но беловолосый. Поразило и то, что говорил он безупречно, на прекрасном “литературном” языке, хотя и с алтайским оканьем…

…На улицах бросилось в глаза обилие свиней, они жили и кормились прямо на дороге. Среди местных жителей было немало любителей выпить. И хотя пришлось мне много хаживать тогда таежными и полевыми тропами, я не боялась никого. Народ в округе был необыкновенно добрый.

По инициативе директора создали мы, женщины (учителей-мужчин в школе было мало), агитбригаду. И вот после уроков разьезжались по деревенькам, чтобы вместе с местными жителями попеть и потанцевать. Надо же было дать людям отдохнуть – работали сельчане много.

Учителя знакомили местных жителей и с творчеством писателей, художников. Читали произведения Л.Н.Толстого вслух со сцены целыми страницами.

Но главное, конечно, – работа с учениками после уроков. После уроков мы как бы входили в царство завуча Ивана Васильевича Меньшова. И очень много мы говорили тогда о находках и педагогических просчетах друг друга. Это была настоящая, хотя и сельская, лаборатория педагогического мастерства. Обстановка творческая, и, может быть, поэтому к нам тянулись учителя, коллектив пополнялся.

…Среди выпускников нашей школы – юристы, медики, общественные деятели, значит, не так уж мы плохо работали. А сам Павел Павлович перешел потом в вуз, стал профессором, доктором педагогических наук. Хочется верить, что он бодр и активен до сих пор. У него был характер неутомимого человека.

Вера ОВЧИННИКОВА

с.Варениковское,

Степновский район,

Ставропольский край

Фото Михаила КУЗМИНСКОГО

Непрочитанная тетрадь

Непрочитанная тетрадь

Так получилось, что в руки мне попал детский дневник. Не тот, куда ученики записывают расписание и домашнее задание, а учителя ставят оценки или в раздражении посылают приглашения родителям, а дневник-исповедь, убористо исписанная горестной и терпеливой рукой, – темная общая тетрадка в клеенчатом переплете.

Вначале я не придала особого значения находке, приняв ее за конспект по литературе (записи перемежались стихотворными строчками), но меня насторожила плотность и аккуратность письма, а пробежав пару абзацев, я и вовсе поняла в чем дело. Захлопнув тетрадку – автор вычислялся легко и по почерку, и по прочитанному, я спрятала ее в ящик стола, чтобы назавтра отдать.

Телефон зазвонил вечером:

– Алла Васильевна, вы не находили в кабинете черную тетрадку? Кажется, я забыла в классе. Это важно!

Пока звучал голос, я пыталась уловить смутный подтекст, звучавший в словах моей ученицы.

– Да, Юля, тетрадь я нашла. Завтра возьмешь, не беспокойся.

– Спасибо.

Трубка легла на рычаг. И тут я поняла – она хотела, чтобы я прочитала ее дневник! Юля “забыла” его, сильно рискуя – иногда кабинет убирала другая смена, очень надеясь на мое любопытство. Так она пыталась сказать мне что-то очень важное, для чего в суете школьных уроков и перемен почти не оставалось времени.

Назавтра я пришла в школу пораньше. Юля уже ждала.

– Возьми свою тетрадь, – сказала я ей.

Она не уходила.

И мне стало ее жаль, хотя жалеть надо было себя – брать чужую боль, внешне неуловимую и, может, даже смешную с точки зрения взрослого человека, безумно тяжело. Может, потому, что я все еще помнила себя в ее возрасте, свои одинокие метания, я сказала ей:

– Хорошо. Ты мне все расскажешь. Если это в моих силах, я тебе помогу.

Юля приходила ко мне после уроков, часто. Я не была ее классным руководителем, предмет мой – физика – не особо располагал к откровениям, но что-то она во мне учуяла, если так доверялась в своих исповедях. Терпеливо слушая ее горькие монологи, я удивлялась беззащитности и ранимости девочки.

Не скажу, что эти наши встречи меня особо радовали – и слушать было тяжело, и относиться к Юле по-прежнему, с отстраненной учительской беспристрастностью, я теперь не могла. Но больше всего меня изводило то, что девочка видела во мне идеал учителя, женщины и человека. Таковым, конечно, я не являлась. И мне трудно давались разговоры о смысле жизни, когда вторым планом в голове маячили срочные производственно-бытовые проблемы (магазин, готовка ужина из некупленных продуктов, завтрашний визит завуча на урок).

Юлю нельзя было назвать слабым человеком. Но тот напряженный внутренний путь, которым она шла, круто замешенный на литературе и юношеской любви, конечно, нуждался в чьей-то поддержке. Оказывается, и в наше время телевизионной пестроты, телефонов доверия и мнимой легкости общения дети задыхаются от одиночества! Причем вполне благополучные – Юля хорошо училась, у нее нормальные родители, есть друзья, собака, наконец…

Не знаю, помогла ли я чем-нибудь Юле. В ее монологах-исповедях была та боль, которую она прежде несла на бумагу. Может быть, в нашем общении познавалась простая мысль о том, что иногда все книги мира можно отдать за живого человека.

Юля закончила школу. Студенческая жизнь ее закружила – позвонила пару раз под праздник, мельком виделись на улице… И все! Разговоры были ни о чем. Прошлое для нее теперь как черно-белое кино.

У нее все устроилось, устоялось, больше Юля во мне не нуждается. Конечно, я рада. А все же до сих пор не могу прочитать общую тетрадку в клеенчатом переплете. Может, потому, что слишком хорошо представляю ее содержание?!

Алла ШЕВЧЕНКО

Луганск