На чтение: ≈ 8 мин.«Если бы фортуна не отвернулась от меня, – подумал Яков Борисович Княжнин, преподаватель русской словесности в Кадетском шляхетном корпусе, расположившись в уютном кресле у себя в кабинете, – я был бы уже не адъютантом при дежурных генерал-адъютантах Ее императорского величества, а генерал-адъютантом при другой царствующей особе».
Под «другой царствующей особой» он подразумевал Павла Петровича, на которого делала ставку дворянская оппозиция.
«Не фортуна отвернулась, а сам я отвернулся от себя другим на посрамленье», – мысленно уточнил Яков Борисович. Он стал тогда играть в карты, в результате честь свою ногами попрал. Другие военные, зачастую также питомцы иностранной коллегии Никиты Панина, картежничали, но не столь для себя обременительно. Он же в ту пору проиграл весьма круглую сумму, после чего оставалось либо пойти с сумой, либо что-то придумать спасительное.
В империи разгоралась пугачевщина, смута в нынешнем царствовании небывалая. Государыня заметно волновалась. Накануне приехал в Петербург Дидро, которого она ранее благодетельствовала. Самодержица настолько дорожила знакомством с философом, что посчитала нужным не однажды встретиться с ним наедине. Друзья рассказывали: Дидро спросил монархиню о том, почему Россия управляется хуже Франции. Екатерина сказала что-то об обременительности уз, носимых за общество. Философ ответил по-своему: дескать, свобода личности сведена здесь к нулю, верховная власть слишком еще сильна и естественные права слишком урезаны…
Может быть, это только слухи. Он, молодой военный, поверил им. Поверил в то, что государыня занята по вечерам философскими беседами, а днем поспешно отыскивает с приближенными средства для того, чтобы лицезреть бунтовщика Емельку в железной клетке или наблюдать усекновение главы его. Изредка он видел в ту пору императрицу, и она казалась ему донельзя встревоженной. В общем, решил тогда рискнуть. Бес попутал, сбил его с праведной стези. Растратил ни много ни мало шесть тысяч рублей казенных денег. На его глазах фавориты растрачивали значительно больше. Фемида или обходила их стороной, или закрывала зеницы. А тут не обошла, не закрыла. Кто он? Всего лишь адъютант, надеявшийся втайне на монаршью милость. Где там! Завертелись фемидины жернова, чуть было его косточки не перемололи. К Панину государыня тогда уже не благоволила. Его заступничество могло даже навредить. Успех «Дидоны» на театральной сцене тоже не мог подвигнуть императрицу к милосердию. «Тиранам лишь одним своих рабов страшиться!» – провозглашал с подмостков актер. И многим пришлось ведь страшиться. Пугачевщина разлилась Волге подобно.
Екатерина вполне могла быть недовольна им как драматургом за обличение тиранов. Во всяком случае, она не проявила ни малейшего снисхождения к нему. Результат – все его крепостные крестьяне были отданы в опеку, со службой пришлось расстаться. После чего период адъютантства вспоминался с легким сожалением: беспечная жизнь ему успела понравиться.
Впереди ждали лютые невзгоды. Даже переводами пришлось какое-то время кормиться. Катерина Александровна, его жена, грозилась уйти к своему отцу Сумарокову, которого Яков Борисович как литератора очень уважал. Возвращение Катерины Александровны было бы позором для мужа.
Вот какие обстоятельства вынудили его стать педагогом. И ведь во благо! Кадетский шляхетный корпус был привилегированным учебным заведением. Именно в нем стал издаваться первый частный русский журнал «Праздное время в пользу употребленное», в котором широко печатался его тесть. Якову Борисовичу понравилось рассказывать за кафедрой кадетам о русских литераторах, к числу коих он сам принадлежал. За кафедрой можно было полнее очертить его понимание идеала свободы, нежели в самой смелой трагедии. Довелось руководить преподаванием наук в Смольном институте для благородных девиц. И там он придерживался своих принципов: благополучие подданных – надежное основание прочности трона, а тирания – зло.
Катерина Александровна в ту пору согласилась устроить в доме нечто вроде литературного салона. Откликнулись не только писатели, но и завзятые театралы. Любители изящной словесности тоже охотно собирались по вечерам у гостеприимных Княжниных. Немало молодежи приходило. Здесь он продолжил дело, начатое за кафедрой в Кадетском шляхетном корпусе. Салон быстро превратился в законодателя театральных и эстетических вкусов. Здешние суждения имели вес в обществе. По крайней мере ученики дорожили своим учителем. Это помогло в какой-то степени Якову Борисовичу в тот поистине зловещий момент, когда он предстал перед жестким воплощением тирании – царицыным палачом Шешковским.
Он написал накануне большую статью «Горе моему отечеству», которая не была напечатана, но произвела сенсацию в узких кругах посвященных. Великая государыня разгневалась. Сей гнев заставил ее отдать драматурга и педагога в руки палача. Неизвестно, как долго пробыл он на допросе у Шешковского. Вернувшись домой, тут же слег и вскоре умер.
Последняя трагедия Княжнина «Вадим Новгородский» была опубликована уже после смерти автора. Императрица, услышав об этом, распорядилась конфисковать весь тираж и публично сжечь. Уцелели единичные экземпляры. Пьесе государыни «Историческое представление из жизни Рурика», также посвященной Вадиму, конкурентов уже не осталось.
Второе издание «Вадима Новгородского» появилось почти столетие спустя. В нем, в основном тираже, пропустили четверостишие:
Самодержавие, повсюду
бед содетель,
Вредит и самую чистейшу
добродетель,
И невозбранные пути
открыв страстям,
Дает свободу быть тиранами
царям…
Выбор читателей
Комментарии