Театральный разьезд

Клейкие листочки

Вот уже полвека слышу неповторимый, волшебно “неисчерпаемый по богатству красок”, как писала критика, голос Качалова. В белоколонном зале Ленинградской филармонии выдающийся артист, красавец человек, всенародный любимец исполняет монолог Ивана Карамазова: “Алеша, жить хочется, и я живу, хотя и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий…”

Как звучат у него эти “клейкие листочки”! Восторг и дрожь по телу! Каждый из нас, простоявших всю ночь в очереди за билетами на этот концерт, сейчас наслаждается, словно сам держит и мнет в руке клейкие листочки, вдыхает их смолянистый запах. И хочется жить так же страстно, так же упоенно, а уже рядом шевелится ощутимый Иваном “бесовский хаос”…

Но вернемся к Достоевскому. Только в 1957 году была прекращена вторая – после той, по приговору над петрашевцами, – казнь великого художника.

Это произошло – привожу точную дату – 31 декабря 1957 года. И снова помогли театральные подмостки. Совершил же сие святой безумец князь Мышкин. То есть, конечно, не нафантазированный герой трагического романа, не способный сойти со страниц книги, а обретший плоть и кровь, наяву накинувший на себя плащ странника Мышкин-Смоктуновский в спектакле “Идиот”, поставленном в Ленинградском Большом драматическом театре, носившем тогда имя Максима Горького, выдающимся режиссером современности Георгием Товстоноговым.

Мышкин-Смоктуновский появился пред занавесом и медленно шел вдоль просцениума. Он шел и молча вглядывался, только вглядывался в зрительный зал сразу, казалось, во всех и в каждого. В то же мгновение какая-то волна стала накатываться со сцены по рядам и ярусам театра, затопила всех, заставила задержать дыхание в предощущении чего-то еще небывалого, но затаенно давно ожидаемого. А по мере того как разворачивалось сценическое действо, приходило и осознание, что состоялась судьбоносная встреча с “положительно прекрасным Человеком”.

Освобожденный из “подземного” плена, океан Достоевского выплеснулся на поверхность. Театр и кино без боязни бросились в плавание по его необьятной стихии. Прокладывали, как сумели, свои фарватеры, промеряли глубину. Оказалось – фантастическая. Театральные “аквариумы” и даже кинематографические пространства не давали возможности все вычерпать и перелить в них. Поиски средств продолжаются.

Назову два – их больше – свежих: постановки московских театров – по “Идиоту” в драматическом на Малой Бронной, “Карамазовы и ад” (на темы позднего Достоевского, как указано в программке) – в “Современнике”.

Сергей Женовач на Бронной поставил трилогию, или, как теперь предпочитают называть, сериал – “Бешеная”, “Рыцарь бедный” и “Русский свет”. Режиссерские работы этого зрелого, но творчески молодого мастера вызывают стойкий, неподдельный интерес. Они свободны от постмодернистских ухищрений и головоломок, прозрачно классицистичны по форме, что не мешает им быть оригинальными и притягательными даже для искушенных зрителей: талант всегда в цене.

На три вечера приглашаются зрители в театр, хотя спектакли можно смотреть и не подряд: каждый завершен и являет некое сюжетное целое. Режиссер поставил перед собой задачу сценически “прочесть” роман как можно полнее в драгоценных подробностях, которые по разным причинам и соображениям обычно опускаются. Ведь и каркас легендарного товстоноговского спектакля был вырезан традиционным лекалом по квадрату – Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна, Аглая. Остальное осталось за кулисами невостребованным. Женовач выстраивает многоугольник, притом неправильный, но, право же, необходимый для рассмотрения и примерок и на наш нынешний день.

Обо все углы ранит свою душу Мышкин в исполнении талантливейшего Сергея Тарамаева. По сравнению с “традиционным” Мышкиным, он лишен высшей святости, просветленности, княжеского аристократизма, как у Смоктуновского, это – большой ребенок из швейцарского деревенского окружения, в котором он провел годы лечения. Он и здесь, в петербургских апартаментах, сразу оказался каким-то домашним. По-смешному взмахивает руками, готов всех сердечно обнять, простодушно утешить. За ним, который обманываться рад, наблюдаешь с симпатией и растущей тревогой, порой досадой за излишнее прямодушие, не возвышающее его, а даже принижающее. Интересно, что в спектакле Товстоногова первоначально существовал эпизод приема гостей в доме Епанчиных, по поводу которого автор лучшей книги о Смоктуновском Елена Горфункель, видевшая этот, к премьере уже устраненный, эпизод, записала: “Любовь князя к миру среди гостей Епанчиных принимает такую болезненную, искаженную экстазом форму, что цель его великой доброты унижается. Думаю, избегая такой тенденции, театр пожертвовал эффектной частью”. Женовач не только не пожертвовал, но разработал ее подробно, не опасаясь “компрометации” Мышкина, снижения его образа, ибо так беспощадно обрисовал его в такой ситуации сам гениальный автор.

Упомяну и большой трагический эпизод с “Необходимым обьяснением” Ипполита, который не прочитан, а драматически сильно сыгран Евгением Калинцевым. И сцену с генералом Иволгиным, рассказывающим о своих “легендарных” подвигах и фантастических встречах, в упоительно смешном и жалостливом исполнении Льва Дурова.

У Сергея Качанова Рогожин лишен инфернальности, но сыгран мощно, притягательно. Он не покупает Настасью Филипповну, а бросает к ее ногам те самые деньги, от которых когда-то сбежал из казнящего все живое родительского дома. Режиссер притупил огонь страстей, в частности и Настасьи Филипповны (Ирина Розанова), и Аглаи (Анастасия Немоляева), отчего спектакль приобретает порой некий “петербургский” холодок.

“Сострадание, – не раз повторял Достоевский, – есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества”.

Если на Малой Бронной ведущей, щемящей стала тема гибели красоты и истинной человечности, то “Современник” озаботила сатанинская свистопляска зла в преддверии ада. Впрочем, сами ее герои уже находятся в аду, почему спектакль и называется “Карамазовы и ад”.

Публика, пришедшая на этот спектакль, попадает в едва освещенный зрительный зал, где даже номера кресел трудно разобрать: свет падает несколькими снопиками с колосников. Когда же начинается представление, все погружается уже в кромешную тьму, а во мраке завывают, свистят, стонут, очевидно, терзаемые души усопших. Вспыхнувший на секунду на сцене свет позволяет разглядеть стоящих там трех голых мужчин, прикрывающих свои “срамные места”. Так сказать, символическое явление трех братьев, как оно представляется в кошмаре Ивану Карамазову. И ад мы видим глазами Ивана. Пещера под многослойными пластами глины и рядами мелких камней. Все оплавлено застывшей лавой или адским огнем от пылавших тут печей. Иван, всклокоченный, вздрагивающий, в ужасе все время оглядывающийся, ждет черта, который и не замедлит появиться.

На авансцене, несколько выдвинутый в зрительный зал, ярко светится прозрачный куб. В нем ногами к нам кто-то лежит (художник Вольдемар Заводзинский (Польша). Из этого гробового аквариума встанет по мановению черта Федор Павлович Карамазов и с сальным шутовством будет представлять святому старцу Зосиме (именитый Михаил Глузский, специально приглашенный на эту роль из “Театра современной пьесы”). Черт будет дирижировать и всеми жестами Ивана, встав за его спиной. Зритель с любопытством пытается разбираться и примеряется ко всей этой чертовщине. Но когда декорация освоена и кто есть кто выяснено, интеллектуальная притча или трагический философский фарс Николая Климонтовича на темы позднего Достоевского, как сказано в программке, несмотря на все усилия актеров и режиссерскую изобретательность Валерия Фокина (он недавно изумил и заворожил меня фантастически зрелищным спектаклем “Превращение” в “Сатириконе” по Францу Кафке с универсальным актером Константином Райкиным в главной роли), здесь не будит моей фантазии, не захватывает чувств, как, впрочем, и у других зрителей, которые сидят в полном молчании более двух часов, пока разворачивается действие. Оживляется зал только при финальном диалоге черта с Иваном, в котором партию “первой скрипки” виртуозно ведет Авангард Леонтьев.

Но именно тут я должен уточнить. Действия-то и нет. Есть реплики, которыми обмениваются персонажи пьесы. Нет спора, но есть его видимость. Нет игры переливающихся, бунтующих страстей, а есть отдельные попытки выкрикнуть нечто страстное.

Блистательный Олег Кваша не пикируется со своими чадами, не подковыривает их, хотя и имитирует такие попытки своего героя, но, увы, без необходимых ответных серьезных реакций партнеров. Он вынужден исполнять как бы некие эстрадные монологи, сродни выступлениям Михаила Жванецкого.

Иван – точно такой, каким он обрисован братом Алешей: “…ты… молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну, желторотый, наконец, мальчик”. Его играет Евгений Миронов (артист Театра-студии О.Табакова), тот самый, осыпанный многочисленными призами, задаренный аплодисментами за поразительную энергию, обаяние, лиризм, страсть, драматизм, молодую увлеченность, брызнувшие в ряде фильмов. Здесь же узнается только вот этот самый “мальчишечка”, в облике которого никак не могли явиться многие даже самые прославленные исполнители сей роли, поскольку были в возрасте значительно более почтенном. Мука на его лице, глаза полны слез. Он не позволяет вырваться той боли, которая жжет его сердце, и приглушенным голосом, нарочито бесстрастно рассказывает о родителях-садистах, истязавших свою маленькую дочь, о помещике-изувере, приказавшем напустить на восьмилетнего мальчонку своих борзых, которые растерзали его на глазах матери. И когда Алеша закончит свой рассказ и спросит, что делать с такими палачами, простить или расстрелять, молчальник, всепрощенец Алеша вскрикнет: “Расстрелять!” Но никак не отзовется это в зрительном зале, ибо не было и нет тут между братьями подлинного общения. Текст оказался доложенным, как теоретически интеллектуальная проблема, а не выстраданная израненным, возмущенным бунтующим сердцем.

Я начал размышления с воспоминания о чтении Качаловым на эстрадной сцене одного из монологов Карамазова. Актер впервые сыграл роль Ивана Карамазова в знаменитом мхатовском спектакле 1910 года. А потом только для концертов оставил себе частицы монологов. Вспомнил я и трепещущие клейкие листочки. И, если говорить образно, именно этих трепещущих листочков спектаклю “Карамазовы и ад” и недостает. У Достоевского Иван повторяет свои слова о клейких листочках, но с добавлением: “Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь… Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет?” Секрет гениальной художественной “ахинеи” Достоевского в том и состоит, что он выворачивает нутро, чрево героя так, что читатель содрогается тоже. Без “листочков” нет Достоевского.

Клейкие листочки! О эти клейкие листочки!

Георгий КАПРАЛОВ,

заслуженный деятель искусств РФ, доктор искусствоведения

На фото В. КАЧАЛОВ в роли Ивана Карамазова

Весна! Время поступать в педколледжи

Весна! Время поступать в педколледжи

– учитель начальных классов с дополнительной специальностью – преподавание английского языка в начальных классах;

– воспитатель дошкольного учреждения с дополнительной специальностью – преподавание английского языка в дошкольном учреждении;

– руководитель физвоспитания детей;

– руководитель изостудии в дошкольном учреждении;

– воспитатель детей средствами фольклора;

– учитель русского языка и литературы 5-9- х классов;

– школьный психолог.

Кроме того, в колледже работают студенческий театр, фольклорная и хоровая студии, научные студенческие общества. Выпускники колледжа могут продолжить обучение на 3-4-х курсах педагогических вузов Москвы.

Адрес: ул. М.Ульяновой, дом 21 (м. “Университет”).

Тел.: 138-59-76, 138-38-98.