«Театр голых людей». Кризис культуры сто лет спустя

В столичном Институте наследия (Москва) состоялся экспертный семинар «Право на классику: о границах интерпретации произведений русской классики в театральных спектаклях». Приглашенные на него эксперты – ученые-филологи и театроведы – высказали свою оценку некоторых нашумевших в последнее время театральных постановок.

Разумеется, был поднят вопрос о том, что же такое сегодня театральная интерпретация классики, что такое подлинное сценическое новаторство и его имитация. Не нужно объяснять, что tempora mutantur – времена меняются, – и поэтому искусство обязано искать и находить новые подходы к воплощению на сцене классических образцов, будь то «Борис Годунов» или «Федра», при этом сохраняя их подлинный смысл. Но порой он искажается до неузнаваемости, причем так, что, как выразился один из выступавших, говоря об отечественной классике, «происходит полное размывание русской культурной идентичности».В мою задачу не входит анализировать, что же это, продуманная «культурная диверсия» или лженоваторство. Хочу только вспомнить одну статью, которую встретил однажды в журнале «Театр и искусство» за 1907 год. Мне кажется, в ней многое актуально и сейчас, хотя минуло уж более ста лет. Называлась она «Еще об эротике». Подпись – псевдоним: Homo novus. «Словарь псевдонимов» Масанова его быстро раскрывает, автор – известный в свое время театральный критик и публицист Александр Рафаилович Кугель. Он, собственно, и редактировал «Театр и искусство».На круглом столе прозвучало такое мнение: театр должен быть литературоцентричен и не отходить от авторского замысла. Коль скоро Пушкин в «Борисе Годунове» попытался показать преступника на троне (оставим в стороне дискуссии о том, действительно ли Годунов был причастен к убийству царевича Димитрия или нет и откуда пошла эта версия), коль скоро он поднимал проблематику покаяния и роли народа, то они должны прозвучать перед зрителем. Нет всего этого, нет и Пушкина.Да.Но Homo novus ставит вопрос: а как, например, воплотить на сцене арцыбашевского «Санина»? Роман в свое время вызвал настоящий скандал. В образе главного героя, напомню, был выведен особый социальный тип, «человек новой нравственности», «сверхчеловек», индивидуалист, резко отвергающий идеалы самопожертвования и служения общественному благу, моральный нигилист, следующий исключительно голосу своего желания, презирающий устои и общественные нормы. Отдельные эпизоды в романе прямо называли порнографическими. Но что же делать, если людей, подобных Санину, действительно выдвинула жизнь? Они есть, и их появление нуждается в осмыслении. Эту задачу и ставил Арцыбашев.Но…«Увы, театру нечего ждать от современной литературы, – признавался Кугель. – Может быть, в этом сила литературы и слабость театра, но может быть, и наоборот, только на примере театральной невозможности можно убедиться в том, в какой физиологический тупик эротики ушла литература от цветов психологии».Это к вопросу о литературоцентричности. К вопросу о постановке «Евгения Онегина» новосибирским театром «Красный факел». «Спектакль начинается с полового акта», – сообщила семинару кандидат филологических наук, эксперт Анастасия Чернова, побывавшая на представлении.«Физиологический тупик эротики», повторю я Кугеля и продолжу его.«Мы, впрочем, знаем театральный жанр, где все держится на эротической интриге и на скабрезных подробностях. Это фарс. Но в фарсе есть примиряющая забавность анекдота. Новеллы Боккаччо можно ли назвать эротическими? Я не назову эротическим и фарс. Вы отлично поймете разницу между комическим приключением в кальсонах а ля Поль де Кок и «голым коленом», которое трет весло, или «предрассветными полянами», выглядывающими из-под «пенящихся кружев» секомой девочки».Остановлюсь и поясню, что там, где говорится про колено и весло, имеется в виду 39-я глава «Санина», где между ним и Карсавиной в лодке происходит то… Ну вы поняли. Про «поляны», «кружева» и «девочку» так с ходу ничего не скажу, но, кажется, подразумевалась та же сцена, что и в «Санине».«То нисколько не противно. Гривуазное, фривольное, скабрезное – не оскорбительно, и социальное чувство публичного стыда нередко ничем не проявляет своего протеста. Второе же решительно противно социальному чувству, и стыд ест глаза. И знаете, почему смех разрешает от уз стыда? Потому что смех есть истинно человеческое, тогда как физиология «колена» и «предрассветной поляны» есть истинно бестиальное, натуральная, уже ничем не подкрашенная природа. Потому что смех есть «идеализация» натуры, освещение ее под углом контраста и тем самым претворение действительности в эстетическую идею».Схожая мысль об опоре на религиозное сознание, в котором заложены критерии добра и зла, греха и святости, «лютой ненависти и святой любви», ответственности за содеянное, прозвучала и на круглом столе. Да, за каждое слово, сказанное праздно, придется давать ответ, только… Боюсь, «религиозное сознание» теперь всяк понимает со своей колокольни, то бишь как хочет. Нужен, должен быть свой личный, внутренний цензор и у зрителя, и у режиссера, и у актера. Но вот вопрос государственной цензуры тонок. В свое время запрещали «Анатэму» Леонида Андреева и многие пьесы его и других. Но запрет действенен на некоторое время, которое все расставляет по своим местам. Другое дело – зачем государству давать деньги на то, что в конечном счете разрушает его устои, его культурное ядро, частью которого является и литературная классика?Кугель шел немножечко дальше, предлагая вообще отказаться (на время) от понятия «мораль».«Вызывание «зверя из бездны», которым занимается литературное бесстыдство (а теперь и театральное. – В.Б.), прежде всего становится неинтересным. Я говорю не о морали. Коли хотите – а вы очень этого хотите, господа анархисты от эротики, – забудем о морали. Я думаю совсем о другом – об упрощении эротического элемента (что мы и наблюдаем теперь. – В.Б.). «Все дозволено», – говорите вы. Но когда «все дозволено», нет прелести запретного плода. Человек должен быть гол и презирать, подобно Леде, «комнатную любовь» (и точно, обратите внимание: у г. Арцыбашева оба финальных «акта» происходят, по соглашению с г. Каменским, на лоне природы – на дне оврага или в лодке)».Снова остановлюсь. Анатолий Каменский – писатель (не путать с футуристом Василием Каменским), автор рассказа «Леда», где главная героиня являет собой этакий новый тип – женщины-донжуана, рассказа о пределе или беспределе человеческой свободы, включая и сферу половых отношений, рассказа достаточно философского, и, как «Санин», вызвавшего у многих неоднозначную реакцию… Вот тоже вопрос – как поставить «Леду» на сцене? Ведь не пустая вещь. Но героиня, не смущаясь, голая перед гостем по комнате ходит (о чем Кугель и пишет коротко). Ей что, и перед зрителем ходить? Но, кажется, все тут решаемо, если цель не обнажение ради себя самого, не «самовыражевывание» режиссерское, поиск ради поиска, а мысль, анализ не известного еще человеку искушения, того пути, которым может он уйти «от зверя», и в широком смысле попытка решить, что же это все-таки такое, свобода, в чем она?..«Очень хорошо. Но все голые люди до гадости утрачивают свою индивидуальность: проверьте в бане. И вся гамма тончайших переливов страсти, борьбы, ухаживания и флирта, оперенья и лирической песни, т. е. иными словами, вся краса любовных похождений сразу отпадает. Ходит герой «стальною грудью» вперед и что ни встретит, просто, как стихия, раздавливает, а и дочь встретится, как у Соллогуба – все равно, «отбросит ветхие слова» и будет раздавливать…»А дальше просто скука. Именно так. Тоска – это понятие метафизическое. Надлом души, «болезнь воли», уныние, тот грех, в котором надлежит покаяться. А скука, она от безделья. Когда зритель скучает, значит, спектакль не дает ему ничего, над чем бы он мог трудиться, ничего для мысли, для поиска, для размышления, для воспитания чувства не дает. Возможно, «Санин» и «Леда» были пощечиной общественному вкусу. Возможно, Кугель что-то перегибает в своих оценках, не важно… Это одно. Совсем другое – идти на поводу у общественного вкуса, требующего «зрелищ» и сытости.«Ах, господа, господа! – обращается Кугель к «новаторам» своего времени. – Вы ведь рубите сук, на котором сидите! Вы говорите, что в эротике поэзия лжет, искусство лицемерит, что литература фарисействует, что наряд не нужен, что все слова «ветхие», что и вообще-то слов не нужно, а просто давайте «раздавливать»… И вот театр вы уже потеряли. Театр голых людей и раздавливания – социально невозможен. Но в один прекрасный день, когда вы хорошенько распропагандируете идею «раздавливания» без слов, вам скажут:- Послушайте, господа, вы убедили нас. Слов не нужно. Преграды упразднены. Борьба долга и страсти сдана в архив. Все прут вперед и раздавливают. Какое же у вас теперь занятие? Никакого! Вы бесполезны. Так вот вам ордерок: отправляйтесь на государственный хреновский завод для практической работы – и merci за то, что доказали очевидную необходимость превращения литераторов в производителей… Adieu!..»Нам не дано, конечно, предугадать, как слово наше отзовется, но ведь думать об этом все-таки надо. Театр «деконструкции смысла» вырастит «своего могильщика» – такого зрителя, который скажет когда-нибудь ему: ты нам ничего не дал, ты ничему не учил, и зачем же ты нужен?O tempora, o mores!5 книг, запрещенных за безнравственность    Иоганн Вольфганг Гете «Страдания юного Вертера». Сентиментальный роман в письмах заканчивается самоубийством главного героя. Книга вызвала среди молодежи волну подражающих самоубийств, и Гете был обвинен в разлагающем влиянии и поощрении болезненной чувствительности. В ряде стран распространение книги было запрещено.    Джованни Боккаччо «Декамерон». Впервые новеллы Боккаччо попали в католический «Индекс запрещенных книг» в 1559 году. На рубеже XIX и XX веков книга не раз оказывалась в центре судебных разбирательств. Так, в 1906 году присяжные одного из судов в американском штате Огайо назвали ее «неприличной, развратной и похотливой книгой непристойного характера». В США «Декамерон» был официально «амнистирован» лишь в 1927 году.    Лев Толстой «Крейцерова соната». Повесть нельзя было публиковать в России до 1900 года, когда «по высочайшему повелению» запрет был отменен.    Владимир Набоков «Лолита». В течение нескольких лет книга, обвиненная в «неприкрытой порнографии», была запрещена во Франции, Великобритании, Аргентине, Новой Зеландии, ЮАР.    Джеймс Джойс «Улисс». Роман неоднократно критиковался за подробные изображения физических и чувственных удовольствий. В 1922 году Почтовый департамент США сжег 500 экземпляров романа при попытке ввезти его в страну.