Стремлюсь за пределы своего стиля. Дина РУБИНА

В сентябре самая тиражная писательница Дина Рубина отметила юбилей. Встретить его было с чем. Недавно она выпустила в свет новый роман. Героиня – акробатка Анна, блестящий математик и физик, пишет зеркальным почерком, прозревает прошлое и будущее, но ненавидит себя за это. Дина Рубина постоянно живет в Израиле, но и в России – частый гость.

– Дина Ильинична, вы начинали как пианистка: закончили консерваторию, преподавали в институте культуры. Почему бросили?

– В шахматных задачах часто ставят условие: белые начинают и заканчивают. Вот так и я закончила консерваторию и год преподавала. Это были сильные ощущения. Человек, если он ушибленный чем-то калека, то его уже не выправить. Вот и я была ушиблена музыкой. 17 лет жизни отданы этой каторге. Сначала музыкальная школа при консерватории. Это по 5-6 часов занятий в день. Гаммы, этюды, пьесы. Все это было мучительно и кошмарно. И, наконец, я избавилась от этого замечательного вида искусства. Продала пианино. И лет 20 я вообще не подходила к инструменту, и даже выключала радио, когда там звучала классическая музыка. Очевидно, это был своеобразный посттравматический синдром. И вот недавно я вернулась к музыке. Играть я уже не могу. Руки – орудия несовершенные, их надо все время тренировать. Но слушать музыку опять начала, и получаю от этого удовольствие.

– Музыка как-то повлияла на вас как на прозаика?

– Конечно. Пластика фразы литературной, словесной, она похожа на пластику фразы музыкальной. И если литератор слышит ее мелодику, то считайте, что изрядная часть литературного успеха у него в кармане.

– Литераторский хлеб легче добывать, чем музыкантский?

– В начале ХХ века была такая группа писателей «Сирапионовы братья», куда входил и Вениамин Каверин. Они приветствовали друг друга так: «Здравствуй, брат, писать трудно». Писать действительно трудно. Это занятие не из забавных. Поганое, мучительное, выбивающее из нормального психического состояния. Почти все писатели люди неуравновешенные. Поэтому я буду последним человеком, который бросит камень в самого никчемного графомана.

– А какие же плюсы в писательской деятельности вы находите?

– Ровным счетом никаких. Разрушаются семьи, теряется душевный покой, нарушается сон. Для организма это колоссальная психофизическая нагрузка. А в каком труде есть плюсы? У шахтеров? Может быть, высокая зарплата? Не знаю. Наслаждение получаешь, когда тебе приходит письмо от вдумчивого читателя, который точно понял, что ты хотела сказать.

– С каким чувством встречаете юбилей?

– Антон Павлович Чехов как-то написал о себе: «Я уже старый молодой человек». Перефразировав великого писателя, хочется сказать о себе так: я уже старый молодой писатель. Недавно с ужасом обнаружила, что скоро исполняется 40 лет моей так называемой творческой деятельности. Ну, правда, печатаюсь я, можно сказать, с младшей группы детского сада. Если, конечно, творчеством можно считать те сопливые рассказики, которые подростком я публиковала в журнале «Юность». Но из песни слов не выкинешь, даже если эта песня с не совсем приличным содержанием. Пишу я только по-русски. За абсолютным незнанием остальных языков. Самый большой отряд моих читателей живет в России. Это интеллигентные и тонкие люди, которые хорошо чувствуют реалии того, что я описываю.

– В вашем нашумевшем романе «На солнечной стороне улицы» действие происходит в Ташкенте. Что для вас значит этот город?

– Ташкент – замечательный театр, где встретились мои родители – мама уроженка Полтавы, отец родом из Харькова, – родилась я и прошло более 30 лет моей жизни. С тех пор я определяю близость и контакт с любой страной по толпе. Как только она смешная, значит, я попала в родную для себя обстановку. Как только для юмора нет причин, я стараюсь там поменьше высовываться.

– Откройте секрет: кто же является прототипом художницы Веры из «На солнечной стороне улицы»?

– На мой сайт в Интернете часто приходят письма с вопросом, где можно посмотреть картины Веры Щегловой? И я стала задумываться, разочаровывать мне людей или продолжать мистифицировать дальше. Отвечу так. Среди моих знакомых есть несколько блистательных русских художниц, которые процветают на Западе, обретя широкую известность и достаток. Но конкретно Вера Щеглова – это вымышленный образ.

Может быть, я иногда произвожу впечатление акына, который что видит, о том и поет, но это заблуждение. Наверно, то, что я стараюсь максимально приблизиться к интонациям реальной речи, рождает ощущение, что читатель знаком с какими-то моими героями.

– Как нашли подходящий сюжет для «Почерка Леонардо»?

– Идея романа свалилась на меня неожиданно в Бостоне, где я гостила у родной сестры-скрипачки. За завтраком на кухне она рассказала о знакомом музыканте-фаготисте, который едва не погиб. Дело было в октябре, он ехал в другой город на репетицию. Вдруг разразилась кошмарная снежная буря – явление невероятное для Новой Англии с ее мягким климатом. Под грузом снежных шапок некоторые деревья-гиганты рухнули на дорогу, машину придавило и двери заклинило. А у него с собой был очень ценный инструмент из вишневого дерева – материала весьма капризного. Чтобы фагот не треснул от холода, запертый стихией музыкант играл Баха. Спасатели приехали только через 8 часов и освободили обессиленного узника.

Когда я дослушала эту историю, в моем сознании как будто что-то щелкнуло: это же роман. Куда едет герой? Зачем? Что у него в душе творится? Ищет ли он любовь или только что потерял? Медленно, чтобы не повредить зыбкую материю повествования, я стала нащупывать другие линии. Город Киев возник, потому что мне нужен был суржик – вкусный южно-украинский говор, где русские слова причудливо перемешаны с украинскими. Потом поняла, что героиня должна ездить на мотоцикле, она – каскадер. Хотя я, как добросовестный водитель, мотоциклистов ненавижу и с горькой иронией называю их «долгожителями».

– Должно быть, тяжело писать, преодолевая отвращение?

– Весь «Почерк Леонардо» построен на чуждом мне материале. Это цирк, где я была один раз, и то в детстве, и осталась к нему равнодушной. В Киеве я была проездом тоже лишь однажды в жизни. Я не имела никакого представления о каскадерах, физике, оптике, зеркальных шоу. Пришлось переписываться с огромным количеством специалистов. Так, например, в Майами я познакомилась с очаровательной Ниной Никольской – воздушным акробатом-канатоходцем. Мы переписывались год. О цирке я хотела знать все. Почему профессионалы говорят не клоун, а – коверный, не циркач, а – цирковой. Почему утром в цирке пахнет не так, как вечером…

– Все ваши новые знания пригодились?

– Нет, конечно. Жизнь каждого литературного персонажа многообразна и разлаписта. Какие-то эпизоды в роман не вошли, не уместились. Но я не переживаю, потому что я такой крот, который закапывает про запас, пусть лежит и ждет своего часа. Возможно, лет через 10-15 сгодится. Но если в роман вошло, например, несколько фраз мотоциклетных, то уж они стопроцентные. Уже готовую рукопись я разослала всем своим экспертам, чтобы они поставили визу: проверено, мин нет.

– В своих книгах вы уделяете много внимания еврейской теме и общечеловеческим ценностям, при этом мистика шла фоном. Почему в «Почерке Леонардо» вдруг мистика стала доминировать?

– Автор должен стремиться выйти за пределы своего стиля. У меня отнюдь не всегда доминирует еврейская тема. Я никогда не ставила равенства между понятиями «еврейская тема» и «общечеловеческие проблемы». Если я встречаю удивительного человека какого-либо нееврейского происхождения, то мало задумываюсь, годится ли он под определение человек или еврей, или кто-то такой-сякой. Мне с ним интересно, и этого достаточно. Но признаюсь, меня немного коробит от определения «мистический роман». Не о домовых же я писала и не о ведьмах. Это все издательские, торговые штучки, когда в аннотации блицем нужно дать несколько зазывных фраз, способных сразу привлечь внимание читателя. Мистика мистикой, но ведь есть такие люди, которые видят то, что скрыто от взглядов других. Я сама с ними общалась и не ощущала ничего мистического. Просто в природе есть удивительные явления, которые наука еще не может прощупать, протестировать. А вообще «Почерк Леонардо» – о разных людях. Это попытка понять, что такое дар Божий – подарок или проклятие.

– Этот роман, наверное, ждет экранное будущее? Вам, к слову, понравилась экранизация вашей книги «На верхней Масловке» с Алисой Фрейндлих и Евгением Мироновым в главных ролях?

– Каким бы блистательным ни был режиссер, какими талантливыми актеры, но сделанное ими вряд ли совпадет с представлениями автора, в воображении которого эти герои произросли. Они говорят иными голосами, иначе двигаются. Так, например, прототипом старухи из этой повести была Нина Ильинична Нисгольман, как две капли воды похожая на Фаину Георгиевну Раневскую – крупную старуху с мощными ручищами, большим носом и зычным голосищем. И я умом понимаю, что сегодня негде взять вторую Раневскую – таких уж нет. Но душой не могу принять ту сухонькую старушку, гениально сыгранную Алисой Бруновной.

Сейчас по моему рассказу «Любка» снимают 4-серийный фильм. А работа по превращению романа «На солнечной стороне улицы» в сериал только-только начинается, еще даже актеры не утверждены. Съемки пройдут в Ташкенте, Фергане и других городах Средней Азии, где еще сохранились островки старой архитектуры. Я стараюсь держаться подальше от сценария, потому что про себя решила: надо продать роман и бежать со всех ног, чтобы не догнали. Автора первоисточника нужно убивать до премьеры. Или лучше пусть катится к чертовой матери.

– Сейчас писатели активно осваивают Интернет, общаются с читателями онлайн…

– Я ничего не понимаю в сетевой жизни, поэтому там не появляюсь. У меня, конечно, есть свой сайт, но я не захожу в Живой Журнал и прочая. Я вообще не люблю большого скопления народа. Это мое личное увечье. Вполне допускаю, что в «мировой паутине» сейчас сидят как минимум 15 гениев, которые со временем будут признаны новыми Львами Толстыми.

– Ваши отношения с Игорем Губерманом продолжаются?

– Конечно. Губерман мой близкий друг, собутыльник и сосед. В жизни он еще более яркий человек, чем предстает в своих стихах. Игорь может поддержать в трудную минуту или отругать, если есть за что. Это человек феерического остроумия. Недавно мы выпивали в компании, и друзья-переводчики рассказывали, как путешествовали по Голландии. А там, на улицах прямо с лотка продают бутерброды: в разрезанную булку запихивают харинг – особый сорт селедки. До того вкусные, что вокруг лотков собираются толпы. «Мы выстояли очередь, купили по бутерброду, съели, – радостно сообщили рассказчики. – Потом опять встали в очередь и съели еще по одному бутерброду. Затем не выдержали, снова встали и съели. После чего опять отстояли очередь и купили по четвертому бутерброду». Я их спросила: «А вы не могли сразу купить несколько штук?» На что Губерман мгновенно отреагировал: «Так дорого же!»

– Если не секрет, что у вас теперь в чернильнице?

– Сейчас у меня страстное желание вернуться в родной материал и написать о выдающемся бездарном художнике, который подделывает полотна великих мастеров. Ведь есть такие великолепные ремесленники, у которых за душой нет дара самобытности, что отличало бы их от других художников. И они обретают свое призвание в копировании, становясь подпольными фальсификаторами. Вот жизнь такого человека я бы изобразила: мир аукционов, криминал, полотна-«фальшаки» и, конечно, любовь.