Старый корабль. Дорога, которую я выбрал, привела меня на пустынный берег

…Сплю – не сплю, а только постоянно чувствую жесткое одеяло на подбородке, и бок, как ни повернусь, натыкается на вентиль. Справа три круглых глаза-иллюминатора стерегут каждое мое движение, слева пялятся два точно таких же ока. В их зрачках плавают звезды. Внизу потрескивает огонь – какой-то сиплый, нехороший голос. Сверху над тонкой плоской крышей свистит и свистит ветер. Сплю – не сплю, а только все время решаю вопрос: кто там? Подняться, посмотреть или дотянуть до рассвета? Так проходят ночи…

Несколько лет назад, странствуя по Приазовью, я познакомился с бердянскими ихтиологами. С тех пор часто навещаю их. Обычно добираюсь пешком или приезжаю, если случается попутка, на базу, которую парни оборудовали на оконечности косы, и дня три-четыре, а то и неделю, живу вместе с ними под одной крышей. Летом дни и ночи напролет – еда, сон, работа, прием гостей, посиделки – все под небом: то ярким, приятно ветреным, то звездным, но все равно теплым, со снисходительным к человеческой немощи бризом. Зимой… Дело в том, что ихтиологи устроили жилище, лабораторию и склад для снастей на старом судне, на треть корпуса вытащенном на берег.В бухте на оконечности длинной косы борт к борту доживали три старых судна. Два – сейнер, на носу которого наляпано рыжей краской «икспедиция», и прогулочный катер «Бердянск» – совсем ветхие, даже в трюмах гуляют сквозняки, а третье – пэтээска (приемно-транспортное судно) – еще вполне пригодное даже для каботажного плавания. На нем-то и обосновались ихтиологи. Старый корабль с разодранными кранцами, облепленным мидиями килем служил им надежным и удобным во всех отношениях домом. Зимой на пароходе оставался один сторож. Мы с ним прожили на судне дня три, он подробно объяснил, как управляться с судовым хозяйством, и, весьма довольный неожиданной подменой, прямо по льду через море ушел в Бердянск. Я остался один.С чего начать? Вскипятил чаю и уселся в кают-компании за квадратный стол с выступающими над краями бортиками. Напротив, между иллюминаторами в рамке, висело покрытое желтыми пятнами «Расписание по тревогам при стоянке судна в порту для минимума экипажа». Вахтенный помощник капитана: место нахождения – рулевая рубка, место происшествия; обязанности по общесудовой тревоге – объявляет тревогу, докладывает диспетчеру и в зависимости от вида тревоги заделывает пробоину, действует у места пожара огнетушителем или выбрасывает спасательный круг. Ниже под номерами «два» и «три» перечислялись места нахождения и обязанности вахтенного матроса. Я один во всех этих лицах, корабль, хоть и «присосался к берегу, как Мартын до мыла» (выражение сторожа), но дышит, попыхивает низкой трубой. Вот и крутись – капитань одновременно в рулевой рубке, в машинном отделении и на палубе. Однако я продолжаю сидеть в кают-компании и наливаю уже третью кружку чая: в рулевой рубке две недели назад перемерзли трубы, да там из-за банок с плавающими в формалине пучеглазыми бычками и не развернешься, на палубе «восток» гвоздит, в машинном отделении темно и сыро. Ладно, успокаиваю себя, случится тревога, тогда и покрутимся, а пока гром не грянул, нечего паниковать.И все же слову «расписание», кажется, удается отвоевать место в памяти – крепко там засело. И я начинаю обживать старое судно. Драю в кают-компании пол, выметаю из закутков прошлогоднюю паутину (летом пауки плетут ее в разных местах буквально на глазах), осматриваю рундуки, навожу порядок на камбузе, прикидываю запасы продуктов и раскладываю все по баночкам-полочкам. В общем, как положено, вахтую. Судовые обязанности, оказывается, у меня совсем простые.Незаметно подбежал обеденный час. Решил сварить суп – большую кастрюлю, обеда на три-четыре. По крутому трапу съезжаю в машинное отделение. Белая луковичка термометра торчит над котлом. Стрелка подбирается к цифре «100». Вода внутри бурлит, выры… А вдруг и правда вырвется? Ничего я не знаю толком: куда ведут, как стыкуются, какие батареи соединяют трубы, как бежит в них закипевшая вода. Одно помню – кипеть вода не должна! Под котлом бьется пламя. Вырываясь из форсунки, опасно трещит и постреливает. Капельница исправно подает соляру. Нагибаюсь и чуть прикручиваю вентилек: струйка не толще спички, не толще иголки, почти совсем не видно, толщиной с волосинку. Вот-вот оборвется, хватит! Стою возле котла, жду. За спиной с потолка капает вода. Котел продолжает бурчать, но все тише, тише. Наконец, совсем затихает.Суп подождет. Перво-наперво соляра и вода. Можно и наоборот. Но коль я в машинном отделении, то сначала соляра. Открываю вентиль, сажусь на ящик и то правой, то левой рукой дергаю длинную деревянную ручку. Семьдесят рывков – двадцать литров. Всего сто сорок литров. Под завязку – капельнице и за неделю не осилить. Теперь вода. Ее нужно залить в бак, который расположен на спардеке возле трубы. Да и на камбуз не мешало бы принести пару ведер. Цистерна с водой – в носовом кубрике под полом….После обеда решил осмотреть окрестности. Перемахнул через борт и зашагал по льду залива. На берегу из-под снега проглядывал слой травы камки с застрявшими между пучками ракушками. Дальше шел песчаный вал, на котором вздрагивали стебли колосняка. За ним простиралось море. Я побрел по пустынному пляжу.За тонкой облачной пеленой мелькнуло маленькое белое солнце. Белые льды притягивали его, но светило катилось дальше, ниже, туда, где теплые воды и под широкими листьями можно найти приют на ночь. Я проследил за неровным, против ветра полетом белой чайки, которая направлялась к материку, и повернул обратно. Из-за бугра сначала показалась мачта, потом труба, через сотню шагов выплыл весь корабль. Он ждал меня. Своего единственного капитана, механика и матроса. Ветер вырывал пучками из трубы дым и тут же разносил над бухтой. Судно ждало меня, но не квартирантом, не сторожем, не даже озябшим путником должен был я ступить на его палубу. Пролетит ночь, минует другая, просвистит в оборванных вантах ветер, закончив свою снежную песню, и наступит время, когда уйдут из бухты льды и соленая вода запляшет вокруг косы. Тогда загремят в клюзах якорные цепи, задрожат переборки и кто-то должен будет скомандовать кораблю: «Полный вперед!» Если не я, то кто? С такими мыслями незаметно приблизился к судну. Замерз после прогулки и сразу поставил на плиту чайник.Отогреваясь чаем, дождался темноты и только тогда принялся за ужин. Было слышно, как ветер стегал по бортам, и я часто ловил себя на том, что нет-нет, да и прислушиваюсь к его голосу. Вдруг за стеной со стороны кормы раздались удары. Повторились. Опять повторились. Я сидел, считал удары-шаги и смотрел на дверь. На столе чайник (полный кипятка), две кружки, пачка сахара, рядом с буханкой хлеба длинный нож. Будь что будет (хотя, что может быть?). Вышел на улицу и стал пробираться к корме. Завернул за угол и увидел: с крыши свисала швабра, раскачивалась и стучала по стенке кают-компании. Вот так. Моряк ты, с печки бряк, иди и ныряй под одеяло, семь футов перины тебе под киль! Старый корабль дал мне приют, но, увы, не стал моим домом-крепостью. Он все время жил какой-то своей прошлой жизнью, в которой были ветер и движение. Были звуки гудков, работающих лебедок, шлепающих по бортам волн, лопающихся канатов, громких команд, запахи рыбы, водорослей, мокрой робы, машинного масла. Много чего было. Что осталось? Все, все сохранилось, вся прошлая жизнь затаилась в трюмных закутках…Дорога, которую я выбрал, привела меня на этот пустынный берег, под эту корабельную крышу. И вспомнились другие дороги и другие временные походные жилища-крыши. Вокзальные, монастырские, гостиничные… Впрочем, гостиницы и отели не для меня. Дело не только в деньгах. Их звездная иерархичность, навязчивый стерильный сервис, условности комфорта, амбиции персонала, претензии на цивильность лишают меня телесной свободы и душевной раскованности, ради которых я часто выбираю все-таки небесную крышу, усыпанную мириадами звезд. Небом покрыто, ветром огорожено жилище моего днепровского предка – запорожского степного рыцаря. Когда же возникала необходимость спрятаться от врага или непогоды, то казак не терялся. Для укрытий использовал пещеры в скалах, норы в глинистых кручах, вывернутые ветром корни деревьев.Сегодня жилище человека – это не только его очаг, его крепость, не только среда его домашнего обитания. Это как бы вызов миру, природе, желание утвердиться в ней на правах единственного и полноправного хозяина. Отсюда и несоразмерная с насущными потребностями помпезность, и бесстыдная роскошь, и безвкусная вычурность. На Востоке, где мне приходилось не раз бывать, сегодня модно фешенебельные гостиничные комплексы называть караван-сараями. В старину это были большие общественные сооружения разной степени комфортности, служащие кровом и стоянкой для путешественников, как правило, для торговых караванов. Персидское «сарай» – «дворец». Однако ключевым для странствующего люда в гостиничных караван-сараях было все же слово «сарай» в нашем, славянском, толковании этого сооружения. Для меня часто сельские сараи, набитые старой утварью, дровами, сеном, были самыми желанными гостиничными номерами. В Шри-Ланке местные жители (вероятно, желая объяснить мне дорогу) часто после традиционного приветствия спрашивали: «Хотел?» Мое желание-хотение, которое с удовольствием выполнят гостеприимные островитяне, конечно, учитывается, однако прежде всего имеется в виду отель, в котором я остановился. Я хлопаю по рюкзаку, который сросся с багажником велосипеда, и говорю: «Вот мой «хотел».Украинское «оселя» – «усадьба», «дом» (точно так же, как и древнерусское «селитва» – «жилище») весьма точно передает изначальную сущность жилой постройки. Где сел-встал путник (человек!), там и стан его. А где стан, там и дом его. Таковым может оказаться даже звездное небо. Теплое, просторное, надежное. В херсонской степи на каком-то бетонном обломке мне однажды встретилась такая надпись: «Будешь на земле, заходи». Я долго не мог понять ее смысл. Наконец, дошло: под какой бы крышей ни оказался путник (будь он хоть пришельцем с другой планеты) среди этих выметенных ветрами таврических просторов, ему везде рады. Я уже не говорю про радость (ликование!) дорожного человека, что обрел кров. Нередко временным пристанищем мне служили старые, покинутые хозяевами дома. Я всегда неохотно располагался на ночь под их крышами. Разве что непогода заставляла. В украинских селах такие хаты-пустки, случается, называют «покойные». Действительно, часто было такое ощущение, что из дому только что вынесли покойника. А вдруг он вернется за какой-нибудь забытой вещицей?Человек без дома – бездомный, бомж. Совсем недавно он был существом вне общества и его правил общежития. Правда, больше вне законов, установленных государством, которое считало, что каждый его гражданин должен быть привязан (прописан) к определенному дому-жилищу с реальными стенами и крышей. Если человек таковых не имел, то заботливое государство определяло его под крышу казенного дома. Для многих бездомных бедолаг он нередко становился родным. Я представляю, как завидовал наш славянский бомж своему собрату в тропиках (тому же индийскому дервишу), который мог под любой пальмой устроить себе ночлежку. В связи с этим весьма символичным кажется мне издание во Львове уличного журнала для бездомных «Просто неба» («Под небом»). Кстати, редактор журнала Марианна Соха призналась: «Люди без дома более позитивно относятся к людям, живущим в своих домах, чем те к бездомным». Конечно, под небом в наших широтах не пошикуешь, а вот простые ночлежки с минимальным набором домашних благ могли бы, наверное, в какой-то мере решить проблему бездомных….Под утро, когда сон одолел меня, мне представились другие косы и отмели других морей, над которыми торчали ржавые остовы и покосившиеся мачты. Прошлому, что жило в старых кораблях, не хотелось уходить навсегда из памяти берегов. Увы, берега быстро забыли о них. Даже достойно похоронить не смогли. У берегов свои дела – они заняты строительством новых кораблей.