Сродники: мы из Заонежья

Документальный сборник «Сродники:мы из Заонежья» – книга уникальная. В нее вошли мемуары около полусотни жителей карельских деревень, частично написанные на практически исчезнувшем заонежском диалекте. Петрозаводский журналист Любовь Герасева провела год в экспедициях по вымирающим заонежским деревням (когда-то их было 500, теперь осталось всего 150), уговаривая людей не только вспомнить язык своего детства, но и воскресить в памяти былое – бурное XX столетие.Война, репрессии, пустеющие села, но вместе с тем вера в лучшее, неиссякаемая надежда на будущее, народный юмор, помогавший выживать в самые тяжкие времена, – в «Сродниках» всего в избытке. Книга издана небольшим тиражом – чуть больше тысячи экземпляров. Успех превзошел все ожидания:«Сродники» тут же стали раритетом и были удостоены специального диплома«За сохранение родовой памяти»Новой Пушкинской премии.

Люди здесь жили и по сей день живут размеренной деревенской жизнью. Растят детей. Стараются сохранять обычаи: человек должен знать, откуда он родом, кто были его предки. Недаром в народе говорят: «».Кино было переживательное: про́ войну и про́ любовь. Я чи́тать да́вно умею, но медленно. Баба Фекла впе́реди ме́ня прочитала название и тут же запричитала:

Чем глубже корни, тем крепче крона

Любовь ГЕРАСЕВА, редактор-составитель книги «Сродники: мы из Заонежья»

Заонежье… Слово-то какое – звучное, красивое, нежное. «За Онегом» значит. Чудесный край, где в жаркий летний день острова на озерах словно парят в воздухе, который можно пить большими глотками. Где вместе с деревьями стремятся ввысь седые скалы: подымешься на них – на десятки километров даль видна. Дух захватит от суровой красоты! И сам ты словно паришь над лесами, озерами и полями… Столько ярких красок в северной строгой природе – в полевых цветах и травах, в высоком небе с перистыми облаками, которое с утра голубое, днем от зноя может стать прозрачным, а на закате – оранжево-красным! Крикнешь слово, а оно, как плоский камушек, пущенный по воде и оставляющий на ее поверхности круги, отзовется многократным эхом.

Слово «сро́дники» в названии книги близко и знакомо всем заонежанам – родственники, родные. А в Заонежье, судя по метрическим книгам, все друг другу сродники: или кровные, или восприемники – крестные, кумовья или сваты… А главное, все они родственные души.

Люди здесь жили и по сей день живут размеренной деревенской жизнью. Растят детей. Стараются сохранять обычаи: человек должен знать, откуда он родом, кто были его предки. Недаром в народе говорят: «Чем глубже корни, тем крепче крона».

Откройте эту книгу – и хлынут на вас воспоминания, которые так дороги каждому автору, несмотря на пережитое. Вы почувствуете на вкус заонежскую речь, что не сохранилась в первозданном виде, но до сих пор ой как богата, и не каждый ее поймет! А так хочется, чтобы не забывали язык своих предков дети и внуки: это для них в первую очередь написали книгу наши немолодые уже заонежане, чей возраст от 53 до 95 лет. Вы узнаете о деревнях, которых и на карте теперь нет, и о том, какие люди там жили. И этот необыкновенный край станет вам ближе и понятнее.

Пусть не все авторы сегодня живут на этой земле, душой они по-прежнему в родной деревне. Память каждого хранит свои картинки прошлого, а вместе они складываются в огромное полотно с поэтичным названием Заонежье.

Камешки моего детства

Нина КРАСО́ВСКАЯ (Ло́гинова) родилась в 1955 году в деревне Му́нозеро Карасозе́рского сельского совета. Всю жизнь работает библиотекарем. Живет в Медвежьего́рске.

Тропинка от нашего дома до озера вся выложена большими плоскими камнями – «плы́тами». Яркое летнее солнышко нагревает их так, что они становятся горячими. Помню, как я, совсем еще маленькая девочка, быстро-быстро бегу босичком по этим камешкам к озеру. Мне кажется, что я, как большая яркая бабочка, лечу над ними. И слышу голос мамы: «Нинушка, косанька, ня́ бяжи так ши́бко (очень быстро), а то па́дешь да доса́дишься (ушибешься)».

Став постарше, я по этим камешкам бесконечно ношу воду на поливку грядок, тороплюсь, обливаюсь… И опять мама заботится: «Нинушка, о́тдохни, видь (ведь) оприста́ла (устала)». «Некогда, мама. Нап (надо) в Черка́ссы, на танцы ли́фкать (бежать)».

Уже взрослая, я приезжала в отпуск к маме и папе, вся усталая, издерганная, больная. Сняв обувь, я тихо плелась по камешкам к озеру, и мне казалось, они вытягивают из меня все негативное, что я накопила в городе. И неустанная мамина забота, и ее успокаивающие слова: «Все про́йдет, Нинушка, гля́до-го (все-таки) не вечна му́ка». Странным образом эти простые слова действовали на меня лучше всяких лекарств. К концу отпуска я уже бегала по камешкам, как молодая. «Ах, мама, мама, как коро́ток век! И о́динок под Богом че́ловек».

По этим камешкам темной августовской ночью, ничего не видя от горя, я несла воду из бани, чтобы помыть маму в последний путь…

«Нинушка, ко́санька, ня́ пади…»

Камешки мо́и! Заберите мо́ю боль…

Папины байки

Папа мой, Логинов Владимир Ефимович, прожил долгую, трудную и, несмотря ни на что, счастливую жизнь. Много испытаний выпало на его долю: война, ранения, блокада Ленинграда, снова фронт и фашистский плен. Все вынес, все пережил. До конца своих дней он был для нас примером огромного трудолюбия, неиссякаемого оптимизма и жизнерадостности. Еще он обладал таким ценным, редким в наши дни качеством – чувством юмора.

Сколько всяких историй он нам порассказывал: и взятых из жизни, и придуманных самим! Хорошо, что многие из этих баек остались в моей памяти.

Как меня крестили

Ро́дились мы с сестрой двойней – десятым и одиннадцатым ребенком в крестьянской се́мье. Помню, даже пеленок не было нас за́вярнуть. Я озябнул да и закя́ряйдал (закряхтел). Мать догадалась, на́пекла бли́нов да и за́вярнула нас в их (них). Ля́жим – тепло, мягко. Я голову по́верну, блин ртом за́хвачу да и сюсляю (сосу) потихоньку. Тут слышу, родители го́ворят: «Нап (надо) ро́бят кря́стить». По́несли нас в церковь. Там поп стал думать, как нас на́звать. И го́ворит: «Скоро праздник Ки́рика и Ули́ты, поэтому парня на́зовем Кириком, а девку Улитой». Как мни (мне) не пондравилось! Как я рассердился! По́нес поп мя́ня (меня) в ку́пель о́кунать. Я как впер ноги в кра́я и го́ворю: «По́ка ня́ назовешь мя́ня Володей,

а сестру Ольгой – ня́ дам о́кунуть». При́шлось по́пу согласиться. Так я стал Володей, сестра – Ольгой. А ноги так и остались на́ всю жизнь на́растыч (пятки вместе, носки врозь).

Стычка с чертом

Летом си́жу я у о́кна, дя́ржу губы на фарфоре (чай пью). На тра́вы тень от дома ви́дна. Гля́жу – на тени наш кот по крыши и́дет, а за гим (ним) черт кра́дется. Цоп кота в охапку – и бя́жать. Потерялся кот – день, два нету. Бабка ноет: «Про́пал котик, та́кой хоро́шай, сибирскай породы. Как жма (мифическое существо) съела!»

Я взял лучинки, сделал крест, вышел на перекресток и кинул через ле́во пля́чо, и го́ворю: «О́тдай, черт, ко́та сибирской породы, а то ро́га поотшибаю, хвост у́злом за́вяжу». Только до́мой при́шел – кот в дверь цараплется. Все-таки спугался черт. Но обиду за́таил.

Шел я с Ка́расозера с мага́зина, за плечамы ко́шель (заплечная сумка) с сахаром и керосином. Стал мосточки пя́ряходить, черт с подмосточков выскочил да как мя́чкнет (стукнет) мя́ня (меня) под коленки палкой. Я так и лы́знулся (упал) наза́дсебя (навзничь). Затычка (пробка из свернутой бумаги) с керосина вылетела, керосин на сахар и вылился! Так не́ с чим

и при́шел до́мой. Только весь в керосине.

Путешествие подо льдом по дну озера

Зи́мой было дело. Шел я с Карас­озера до́мой в Му́нозеро. По́дошел к озеру, нап (надо) было по́ льду и́тти до́ дому. А не заметил проду́ху (затянутое тонким рыхлым льдом место, где со дна бьет ключ) да и провалился по́д лед. Стал на́ дно, огляделся, дай, думаю, по́йду по́д водой – чего вы́лезать. По́д водой-то темно, да лед-то прозрачнай, звезды видно. Так и по́шел – по звездам. А кило́метра полтора и́тти нап (надо). Несколько раз лы́знулся – камни-то сли́зки (скользкие). Ну да по́д водой мягко падать. По́дошел к сво́ей про́лубы (проруби), по́дскочил – прямо го́ловой по́пал, а плечи-то застряли. При́шлось к соседской про́лубы и́тти, та́я (та) шире, в гю (в нее) и вылез. При́шел до́мой что семо чудо (седьмое чудо света) – весь мокрай.

Теплый хлеб

Быль

Валерий ЛОПА́ТКИН родился в 1941 году в селе Великая Губа. Работал мастером стройучастка и директором МП ЖКХ в Великой Губе. В Ко́ндопоге занимал различные инженерные должности. Живет в Кондопоге.

Начало ноября было морозным и ветреным, без фуфайчонки не вый­дешь! Губа Онежского озера стояла замерзшей. По прозрачному и гладкому льду деревенская ребятня форси́ла на самокатах, коньках, привязанных к валенкам. Некоторые взрослые на финских санях чинно отправлялись на рыбалку.

Вдоль озера тянулись ба́енки (бани), схо́дни (мостки, с которых берут воду), избы, убранные и запаханные огороды. По центру деревни, за дорогой, – снова ряд домов. А сама дорога была в колеях и кро́кальях (ледяных комках), замерзших лу́жьях (лужах).

Домишко родительский стоял на самом берегу. Летом, когда волны били в берег, брызги достигали крыльца. Перед окнами палисадник, огороженный горбылем, из-за забора поднимались три молодые березки.

Дом перестроили из старого деревенского. В одной половине жила бабушка Анна с сыном Анатолием, в другой – отец, мать и пятеро детей: я и старший брат, три сестрицы, родившиеся в мирное время. Мне шел восьмой год, выглядел мелким, худющим, малокровным (сказалось рождение на самую войну). По этой причине и в школу не отдали с семи лет. Бабушка говорила про меня «вы́сниманный», сравнивая с молоком, которое без сметаны осталось.

По мере сил помогал по хозяйству. Иногда мать снаряжала меня, как свободного от школы и детского сада, отоварить хлебные карточки.

Сколько грамм давали на один талончик, не помню. Но для нашей большой компании из семи человек получалась буханка без одной горбушки, отрезанной продавцом для правильности веса.

В то памятное утро мать разбудила меня около шести. Спали мы на полу возле лежанки, на тюфяках, под суконным одеялом. Когда холодало, поверх мать или отец набрасывали пальто, ри́бушья (старая одежда) разные.

На кухне обдало теплом, дотапливалась русская печь, кипел самовар. Мать поря́дню справляла (хозяйство вела, готовила) на всю семью – щи или кашу. Отец обычно готовил по субботам и воскресеньям, баловал оладьями. Как говорила бабушка, «хорошего понемножку, а вкусного – не до́сыти».

Я быстро натянул согретые матерью кирзовые сапоги, штаны, старую курточку. Окончательно проснулся. Стакан чая и вчерашняя олашка придали сил. Залез в перешитое, не по росту, пальто, солдатскую суконную шапку, вязаные рукавицы – в одной лежали карточки на хлеб. Вместе с матерью вышли из дома. Она – в чужой двор, где временно стояла наша корова-кормилица. А я – к ларьку, очередь занимать.

Темно, малость при́торомко (страшно). Скрипели старые крыши, колотились оторвавшиеся доски, лаяли собаки. Шел, рассуждал про себя, жалел мать. Она каждый день рано встает, ложится спать за полночь, проверив тетради учеников. Ходит на собрания, педсоветы, ухаживает за нами, чинит, моет, стирает. Отец тоже в заботах. Работает, косит сено, заготавливает дрова на зиму. Старается запастись рыбой, капустой, грибами, чтобы прокормить семью. Из разговоров старших я смекнул: в семье намечалось прибавление. Значит, по карточкам нам будет причитаться полная буханка хлеба, а может, и привесок добавят.

Поднялся на горку у церкви, где рядом старое кладбище. Вот и знакомый синий ларек. Подойдя ближе, улыбнулся про себя: пришел четвертым! Ларек открывался в семь утра, сразу, как включат электричество. «Лампочки Ильича» радовали деревенских жителей с семи утра до двенадцати ночи. Остальное время мы проводили с керосиновыми лампами, слушали громкоговоритель, напоминавший черную тарелку.

Тогда я не понимал, что такое электрический ток. Но знал, что в деревне его включает и ремонтирует мужчина по фамилии Дидик. Если свет гас, мы всей семьей скандировали полушутя: «Дидик, Дидик, дай свет!» И лампочка загоралась! Удивительно, как он слышал нас…

Очередь подрастала. Мужики и бабы обсуждали колхозные дела, понижение цен на товары. Ребята постарше бегали вокруг ларька, играя в прятки. Стало чуть теплей, посветлело.

Вдалеке появилась одинокая фигурка, укутанная в платок. Старшие признали в ней продавца. Очередь зашевелилась, повеселела, стала выравниваться.

Тетка Настя открыла дверь, зажгла свет, надела белый халат, приняла хлеб с ящика, его как раз из пекарни на санях подвезли. Запахло жареной корочкой, подсолнечным маслом. От радостного ожидания, что скоро можно будет съесть свою долю, кружило голову.

Рука не доставала до окошка. Старушка, стоящая за мной, передала хлебные карточки продавцу. На большую семью я вновь получил неполную буханку. Поместил ее в сетчатую авоську. В рот не взял ни крошки – стыдно!

На улице появились прохожие, дома вдоль дороги стали различимы. Опять я пустился в рассуждения. Обрадую матушку, зайду за ней в чужой хлев, вместе пойдем домой. Проходя бурлящую речку Межевуху, вьющуюся с крутой горки под мост, не удержался от соблазна и бросил несколько камушков носком сапога вниз.

Вот и чужой дом, чуть открытые ворота хлева. Слышу голос матери, ласкающей корову. Отчитываюсь, что пришел. Мать говорит: «По́весь сетку на ворота, за́ходи, погрейся». Устроив авоську на гвоздик с уличной стороны, пропихнулся внутрь хлева. Пахло навозом, теплом, парным молоком…

Вдруг неведомая сила заставила меня пулей вылететь на улицу!

Драгоценной поклажи моей на воротах не было! Что-то оборвалось внутри от страха горькой потери. Огромная собака с поджатым брюхом и вытянутой мордой репсяла (раздирала) авоську, стараясь добраться до теплого хлеба через большие сетчатые дыры.

Собаку звали Райла. Она досталась нашему соседу Яцкову по наследству от отца. Говорили, их предок был помещиком, таких вот собак для охоты держал. От полуголодной жизни Райла давно потеряла гордость и элитные качества. Как говорили заонежане: клай на дорогу – гад не клюнет!

Забыв страх, слабость и головокружение, я бросился к собаке, сравнивая ее с ненавистным фашистом, вцепился в авоську руками, вырывая ее из пасти. Райла рычала, не разжимая зубов, упиралась лапами, тащила за собой желанную добычу и меня в придачу. Не́можно было по́бедить ю (ее)!

Я кричал, плакал, боролся! Искры с глаз полетели! Сколько лет прошло, а такого страха больше никогда не довелось испытать! Мы катались по мерзлой земле, как два военных подранка – не желающие уступить друг другу! Собака боролась за утоление своего аппетита, я думал о родителях, сестрах, брате. Что мы будем есть?! Авоська от собачьих клыков порвалась, буханка с обкусанными, обслюнявленными краями вывалилась на грязную землю у самого хлева. Одним махом я прыгнул на нее, закрыл телом.

Вышла мать с подойником (ведром для молока). Собака, рыча, нехотя отошла. Мать подняла меня, взяв хлеб. Ладонью смахнула с одежды грязь, утерла слезы, прижала к подолу, успокоила. «Не́ плачь! А хлеб о́чистим, обрежем. Пло́хи кусочки коровушке о́тдадим, о́на за́ это больше мо́лока при́несет».

Всю дорогу я не мог успокоиться! Ню́гайдал (плакал) от пережитого!

На кухне мать срезала покусанные и грязные края с нашего нормированного счастья. Оно стало миниатюрным, почти игрушечным! Отец порезал хлеб на малюсенькие кусочки – тонкие и прозрачные. Намазал их маргарином, выложил на тарелку. Всем дал по куску сахара-рафинада, налил чаю с пыхтящего самовара. Мать гладила меня по голове. Страх уходил. И я ота́порился (отошел)…

Нежданные встречи

Наталья ПОДГО́РНАЯ (Абра́-мова) родилась в 1954 году в Ко́смозере. Работала продавцом, почтальоном, зоотехником. Живет с весны по осень в Вели́кой Губе.

Осень, грибная пора. Погода ветреная, на озере белые буруны. О́тец со́брался за гру́здями в Лей-На́волок. Бабушка Маня, папина мать, ега (его) отговариват: «Поди́ знай, ку́ды в та́ку не́погодь едешь? Нику́ды гру́здья (грузди) тво́и не де́ются (не денутся)!» Но папа коли что задумал, то бесполезно отговаривать. Мне командует: «Со́бирай я́ду (еду) и со́бирайся жи́вей!» Со́брались, поехали. Лодка новая, деревянна, мотор «Л-3» – на три лошадиные силы. Волна крута, как подкинет да бросит – думашь, лодку переломит. Я в нос за́билась, о́тец на́ корме сидит – правит. В плаще, от брызг весь сы́рой. Слава богу, доехали!

Лодку за́тянули на́ берег подальше, взяли корзинки, папа ко́шель берестяной (заплечная корзина) на́дел на́ плечи, в ем (нем) бутерброды, термос и горсть конфет в кулечке. Сразу ельник на́чался и, о чудо, – гру́здей лу́ды (много)! С ходу нарезали гру́здей мя́шка (мешка) два, наверное. В лодку вытряхнули и плащом укрыли. О́тец го́ворит: «А да́вай, Наталья, к ве́хе (высокая вышка из жердей) сходим, може, а́ще (еще) ка́ких гри́бов нады́баем». По́ка до́ вехи до́шли, все заполнили гри́бами. Решили сразу их почистить и пе́рекусить немного. Папа вытряхиват гри́бы на́ траву, я достаю я́ду (еду) из ко́шеля и боковым зрением вижу ме́дведя. Ме́дведь и́дет прямо к нам.

Ше́пчу: «Папа, ме́дведь!». Папа разогнулся, хватат ме́ня за руку, и бе́жим к вехе. За каки-то секунды за́брались до са́ма верха и смотрим, как красавец ме́дведь поедает наш о́бед, разодрал и кулечек с карамельками – о́ни ему (ему) больно приглянулись, судя по чавканью и рычанию. По́том ме́дведь по́катал термос, о́бнюхал и по́драл ко́шель. За́тем не́ спеша отправился в лес. Мы подождали немного и начали спускаться, да не тут-то было! Влезли-то о́прометью, а вниз спуститься не́легко. О́бодрали руки и ноги. Да́вай быстрехонько закидывать гри́бы по корзинкам, некогда переборкой заниматься! Да по тропе к озеру! Там у лодки только и расслабились. Да да́вай смеяться на́д собой. По́том по́ка я гри́бы на́ берегу чистила, папа той по́рой а́ще (еще) гру́здей пару корзин принес. До́мой приехали голодные, но веселые. Нам сначала не поверили, бабушка го́ворит: «Вя́райдайте (придумывайте) больше!» Но увидев ободранный ме́дведем ко́шель, поверила.

***

Март месяц. Приехали домой с учебы на несколько денечков. Весной не пахнет. Днем солнышко начинает при́гревать, а ночью мо́роз. С обеда надела валенки, резинками прихватила к лыжам – и в лес. А красота в лесу! Иней на кустах, деревьях, все блестит на солнце! И́ду не́ спеша, куртку расстегнула, лесом любуюсь. Далековато у́шла, по́ра и вертаться. Той по́рой на поляну вышла, а в средине на поляне бо́льший стог сена подпорами натыкан со́ всих сто́рон. По́дхожу к стогу и тут вижу: стая во́лков навстрету (навстречу) бе́гут. У меня от страха вси (все) по́джилки зали́байдали (затряслись), мо́роз по коже! При́торомко (страшно), но не растерялась, сбросила лыжи с ног и по подпорам на́ стог за́лезла. Волки подбежали и да́вай ходить около стога и поглядывать на́ меня. Я да́вай ку́ски снежной шапки со стога отламывать и ки́дать в волков, а о́ни только огрызаются и отскакивают в сторону. Вот и ки́дать уж нечего, и солнце садится – стемнело, сумерки наступили. Звери, ви́дать, решили вы́жидать. Ле́гли у́ стога и изредка на́ меня погля́дают. Что делать? Мо́роз про́брал на́сквозь. Я да́вай-ка примерзшую верхушку со́ стога сковыривать. Стала согреваться, сня́ла дельни́цы (рукавицы) с рук и да́вай и́з-под себя сено вы́дирать. Уже стемнело, а я все глубже в стог забираюсь. За́бралась, сена сверху на́гребла на́ себя и от усталости, да и сугревшись от работы, уснула. Проснулась, все тело за́текло. Вылезаю и́з своей норы – во́лков уж нет. Светает, поземка припорошила волчьи следы. Потихоньку вылезла и́з стога, и тут уж некогды было любоваться лесом, ско́рей на лыжи и до́мой! Родители сначала не хотели верить мо́ему рассказу, но прилипшее по всей одежде сено было прямым доказательством. Вот такая получилась лыжная прогулка.

«Хождение по мукам»

Валентина СОЛОВЬЕВА (Васи́ль­ева) родилась в 1948 году в деревне Саньки́, Я́ндомозеро. Работала медсестрой в психоневрологическом интернате в селе Вели́кая Губа́. Живет с весны по осень в селе, а зимой – в Сеге́же.

За окном хмурый декабрьский день, а память возвращает меня в прошлое, в 1953 год.

…Родители мои живут в райцентре. Комната – клетушка, да еще две младшие сестры. Поэтому я в деревне Саньки у бабушки. Эту зиму будем вми́стях (вместе) ку́кковать (жить) – старый да малый.

Сегодня день не простой – при́везли кино, и мы по́йдем в соседню деревню Е́сино, что за озером. Все шесть бабушек-соседок нарядились, а дед Егор даже побрился: ишь, щеку порезал – каку́ли-то (руки) со́фсим (совсем) не служат.

Бабушка Поля тоже достала из шкафа плю́шеву жакетку и темный га́русный (шерстяной) плат – красиво.

Дорога через Яндомозеро хорошая, совхозные мужики уж до́сюль (до сих пор) сено возят – ляй (вон), как накатано!

…Изба-читальня закрыта – дров нету. Но на краю деревни стоит пустой дом – большой, а хозяева се́йгод уехали в город. На стенку натянули простынь, при́несли лавки: смо́три – не́ хочу! Лю́дей со́бралось че́ловек пятнадцать, все старухи больше, мужиков-то гди (где) взять – раз-два и обчелся.

Кино было переживательное: про́ войну и про́ любовь. Я чи́тать да́вно умею, но медленно. Баба Фекла впе́реди ме́ня прочитала название «Хождение по мукам» и тут же запричитала:

– Ой, бе́дны лю́дюшки!

…Потом вопе́ли все. Даже дед Егор достал но́совик и громко хлюпал носом. Баба Фекла терла слезы дельни́цей (рукавицей), а я – ру́кавом.

В декабре день короток, и обратно шли впо́тимнях (в темноте). Впе́реди дед Егор ли́фкает (бежит), по́том баба Надя цы́путает (семенит), а по́том и мы друг за дружкой. Обратно получилось до́йти бойче́е – до́мой все-таки. Правда, у́ меня ка́танки (валенки) бо́льши (великоваты) были, так спа́дывали.

Поужинали мы с бабушкой чем бог по́слал. О́на дро́ва кла́дет в лежанку, а я уж на́ печи ю (ее) поджидаю. Фу́ткнула (затушила) о́на лампу керосинову и тоже ко́ мни полезла. Сначала на подпо́льницу (рундук у печи) вы́стала (поднялась), по́том, хря́хтя, и на при́лавок (полка у печи). Долго мы с ней про кино вспоминали, по́ка гла́за мо́и не стали слипаться. Засыпая, я успела подумать, что ну́ньку (сегодня) у́ меня был очень счастливый день.

Седьмое ноября

Светлана ЛАГО́ДСКАЯ (Маха́-ева) родилась в 1940 году в Карасозере. Работала секретарем-машинисткой, учителем начальных классов, русского языка и литературы, директором школы, воспитателем группы продленного дня и в детском саду. Живет в Медвежьегорске.

Вот в этот праздник, я помню, дядя Шура Фадеев всегды речь го́ворил. Скажет он речь перед карасозерамы, и по́йдем вси (все) в сля́коть (сырость и грязь) на кладбище с флагом, гди (где) четверо красноармейцев захоронено во́ главе с Федором Капустиным, взводным первого взвода. Там я про́чту о́ них стихотворение «Бой в Карас-озере в гражданскую войну», кото́ро мой дедушка со́чинил. И вси (все) по́том по́ домам разо́йдутся. До́ того же, помню, мы сбирались как-то в школе. На сцене перео́деты в парневу одежу девки выступают, каку́-то сценку «Бим и Бом» играют, а то по́ют смешное и сценку играют ту́дака же (здесь же): «У серебряной реки, на златом песочке…». Вси (все) собравшиеся хохочут.

А́посля (потом) мя́ня поставят на табуретку, и я читаю «Письмо с фронта», что мой папа со́чинил:

Расти, любимая Светлана,

И помни папу своего.

Тебя пришлось покинуть рано –

На фронт уехал далеко.

Но верь: победа будет скоро.

Я буду жив, вернусь домой.

Тогда отдам тебе я снова

Забавы, ласку и покой.

Да только не вернулся он с фронту: пал смертью храбрых 19 апреля 1945 года при взятии немецкой станции Фишхаузен, а когда-то он работал в на́шай школе. Вспоминают, что он хо́рошо пел здека (здесь) пи́сни (песни) с дру́гим учителем, Яковом Семеновым. Тот тоже с во́йны ня́ пришел.

А́посля концерта кто-ни (кто-нибудь) го́ворил тетке Насте Потаповой: «Ну, да́вай, Настя, за́певай!» Та за́поет, а́ли кто дру́гай (другой), «Расцветали яблони и груши», а то «Огонек». Хо́рошо так, громко за́поет, но в это время ка́ка баба за́ревит горькима слезамы, да дру́га подхватит, вот и слышно: о́дны по́ют – дру́ги ревут. А как ня́ реветь, коли у ка́жной

(у каждой) му́жик с во́йны ня́ вернулся. О́дна с робя́тмы (ребятами) горе горюет. А кото́ра постарше, так у той и сына не́ стало. А́посля (после этого), правда, успокоятся, вси (все) по́ют – праздник все же.

Не́ стало тя́пярь (теперь) Ка­рас­озе­ра да У́зких. Осталась память людская. Ездим мы и́ногда на кладбища к сво́им и на могилу красноармейцев заходим. Стараемся пя́рядать (передать) все из поколенья в поколенья. А по́ка память о деревнях и их людях жи́ва, будет жить и Заонежье.