Спор с подругой. Переубедить человека порой так же сложно, как развернуть танк вручную

Я не могу долго беседовать с лучшей подругой. Ольга – начальник, и ей в жизни все понятно. Если кому непонятно – лег, отжался и пошел выполнять приказание! Лучше строем. А я строем не люблю с детства.

Переубедить Ольгу все равно, что развернуть танк вручную. Если надо было бы спасти человечество, я бы, наверное, смогла. А спорить с ней почему-то не получается. Общих тем у нас две – работа и дети. О работе мы болтаем по телефону с удовольствием. Ругаем самодуров-чиновников, сочувствуем коллегам, обсуждаем отсутствие свободы слова в современной печати…

– А чей это я там голос слышу? – с иезуитской добротой вдруг произносит Ольга. – Что, Ангелина опять в садик не пошла?

– Выходной попросила, – признаюсь я слабым голосом. Началось…

– Это недопустимо! Я категорически против! Ребенок должен знать свой долг! – режет Ольга.

Нет, долги я признаю. Деньги кредиторам отдаю исправно и к психологическому постулату «никто никому ничего не должен» отношусь с сомнением. Полагаю, смысл его в том, что все в жизни надо делать исключительно по желанию и из любви к ближнему. Это прекрасно, как идеал. И, наверное, невозможно. Любовь – дело тонкое. Психологи говорят, что только 20 процентов человечества способны на это чувство – к кому бы то ни было, даже к собственному ребенку.

Пресловутый материнский инстинкт – не более чем расхожая фраза. Нет такого научного термина! И если он просыпается – это значит, что просыпается именно любовь, точнее, ее ростки. Маленькие, слабенькие. Потому что любовь, как любое чувство, нужно растить, холить, лелеять, воспитывать. Ребенок – ее живое воплощение, он приходит в жизнь, готовый обнять весь мир. Про свои долги он поймет когда-нибудь сам, а сейчас не мешайте ему, не вынуждайте его делать то, что делать тошно. Лучше сами используйте этот шанс – научиться любить, научиться отвечать своему ребенку взаимностью.

36 лет я считала себя входящей в эти несчастные 20 процентов, пока не родилась моя дочь. Ей удалось перевернуть мир, в котором я существовала, с головы на ноги. Я полюбила ее не сразу – лишь спустя три дня непрерывного удивления, откуда взялось на свет такое чудо. Во время беременности я не чувствовала никакого счастья. Скорее, ощущала себя героиней полубезумного фильма «Чужие» – что-то неизвестное росло во мне, толкалось, грозя навсегда изменить надоевший, но привычный и устоявшийся порядок жизни. Проснувшаяся во мне любовь была страшной. Первые два месяца она целиком была сосредоточена на Ангелине: я ненавидела весь мир с его опасностями – бактериями, острыми углами, холодным воздухом. Спать не могла – на страже не дремлют. Близко к дочке никого не допускала. Когда ее осматривал врач, меня бросало в пот.

Но Ангелина росла и улыбалась не только мне. Ее радовали солнце, снег, дождь. И люди – всякие: дети, взрослые, чужие, родные. И я тоже стала потихоньку радоваться солнцу, снегу, людям. Наверное, увидела все это ее глазами. Впрочем, любить людей издалека – наука несложная. Труднее полюбить и принять близких, которые тебя, как водится, совсем не понимают. Всю жизнь я, дочка учительницы, ревновала свою маму к чужим детям. Ей некогда было заниматься со мной, а потом выяснилось, что и не надо – я прекрасно справляюсь со всем сама. Тем более когда родилась моя младшая сестра. Не дай бог никому такой самостоятельности – когда умеешь все и ничего не хочешь, потому что не для кого жить…

Мама никогда не бросала меня в беде, и я почти ненавидела ее за это. Мне казалось, что делает она это только из чувства долга. А радость делит с моей младшей сестрой – из любви. Не ко мне – к ней. «Неблагодарная!» – укоряла меня мать. И я не понимала, почему. Ведь я честно выполняю свой долг – вожу ее по врачам, покупаю лекарства, даю гостинцы. Пока однажды моя повзрослевшая дочь не спросила, плохо еще выговаривая слова:

– А почему ты так разговариваешь со своей мамой? Не так, как со мной? И никогда не улыбаешься ей?

И я вдруг поняла – моя мать любит меня так, как умеет. И так, как я, холодная, замкнутая, не пускающая ее в свою душу, это позволяю. Так, как заслуживаю, в общем. Но я-то ведь уже могу по-другому! Я-то могу, как Ангелинка: ни за что и вопреки! Ведь в конце концов это совершенно не важно, что чувствует ко мне она. Главное – я люблю ее, и это, собственно, все, что я могу ей дать. Немало, потому что это главное, что ей нужно, как любому человеку! Кажется, за последние 30 лет жизни я впервые призналась маме в любви и впервые поцеловала в щеку. Я научилась ее жалеть. Кто сказал, что жалость унижает человека? Я жалею свою мамочку за то, что она, многие годы выполняя свой долг, только сейчас начала жить. Теперь топает больными ногами от меня к сестре, чтобы нянчиться с нашими ребятишками. И счастлива! Я не раздражаюсь, когда она плачет о прошлом, хотя не понимаю, какой в этом смысл. Я жалею ее потому, что ей хочется этого, потому что ей нужно мое сильное плечо. Может быть, ей нужно другое, которого давно нет, может, я не такая сильная, как ей кажется, может, она совсем не понимает меня. Но она тоже иногда прижимает к груди мою дурную голову и говорит: «Бедная ты моя». Я – не бедная, но мне приятно.

Если бы так случилось, что во мне не проснулся этот пресловутый материнский инстинкт, я бы тоже выполняла свой долг не задумываясь. Поила бы, кормила дочь, водила бы в детский сад, не заботясь о ее желаниях. Но, боже мой, как это было бы утомительно! И как радостно, когда она, горячая со сна, прибегает ко мне целоваться по утрам: «Мамочка, я так соскучилась!» И я соскучилась страшно, хотя тихо выползла из нашей общей постели всего два часа назад. Нам радостно болтать ни о чем, нам радостно гулять по грязным улицам. Нам радостно сидеть по разным комнатам и заниматься своими делами, ощущая присутствие друг друга. Мне бы хотелось, чтобы в ее жизни было все согласно идеалистическому постулату «никто никому ничего не должен», чтобы она делала только то, что хочется, и принесла мне в старости стакан воды просто потому, что ей это приятно.

Я пытаюсь объяснить все это Ольге. Бесполезно. Может, я начала издалека? Она не понимает, при чем тут садик, который опять прогуляла Ангелина.

– Да потому что моя пятилетняя дочь еще не успела никому ничего задолжать! – злюсь я. – Потому что садик – это долг не ребенка, а воспитателей. Вот они должны работать так, чтобы детям хотелось приходить к ним по утрам. Если уж они выбрали эту профессию. Или пусть выбирают другую! Работу невозможно любить ежечасно, ежедневно. Но нужно и должно выполнять ее честно. А если не могут и Ангелине там плохо – значит нечего там ей делать!

– А как она у тебя будет ходить в школу? Там тоже разные учителя. Будешь заставлять их честно выполнять свой долг? Ребенка надо готовить к трудностям. – По мнению Ольги, это убийственные аргументы.

По-моему, тоже. Хорошо, что мы говорим по телефону, а то убила бы. Вся наша система воспитания держится на подготовке детей к трудностям. И они неминуемо приходят – не потому ли, что мы их очень ждем? И что, готовы дети к трудностям? По вечерам я рассказываю дочке истории из своего прошлого. Она хохочет, потому что сочиняю я нещадно. Я не могу вспомнить радости в детстве! Много училась, занималась спортом, дралась с пацанами – готовилась к жизни. Но невозможно – невозможно годами готовиться к неизвестности! Возможно просто жить, радуясь солнцу, снегу, людям. Возможно разбираться с трудностями по мере их возникновения. Возможно делать это даже без особых мучений, если ты счастливый человек. Только с рождением дочери я осознала, что жизнь – не черновик. Лишь любовь к ней научила меня ценить каждое мгновение, в котором так много хорошего, если только ты хочешь видеть. Я не готова к трудностям, но я их не боюсь. Я знаю – мы преодолеем все, потому что любим.

Дочь моей лучшей подруги старше Ангелины на шесть лет, но они похожи. Иришка – «вещь в себе». Тоненькая хрупкая девочка, чутко улавливающая настроение окружающих, устающая от общения с миром и собственных эмоций. Ольга сдала ее в престижную школу, где учатся дети богачей и чиновников. Так полагается. Подруга теперь тоже начальник, хотя пока и не богач. Впрочем, она им и не станет – порядочна до прямолинейности, взятки не берет. У Иришки – самая бедная форма в классе и сотовый «без наворотов». Ее травят. Она уходит в школу обреченно, как на заклание. Возвращается измученная, будто с фронта. Ольга не считает нужным перевести дочку в школу попроще. Готовит к трудностям:

– Я же не смогу всегда быть с ней. Не смогу всегда решать ее проблемы. Пусть тренируется сейчас.

– Но сейчас-то можешь! – не понимаю я. – Когда не сможешь, тогда и не будешь. Почему ты позволяешь себе выбирать свой круг общения, а ей отказываешь в этом праве? Разве может маленькая девочка победить социальное явление? Зачем ей эта подготовка – ты хочешь, чтобы она провела жизнь среди неприятных ей людей?

Именно этого Ольга и хочет. Увы.

Омск