Современные беспризорные. Сколько их точно, не знает никто. Поражает разброс цифр: от 150 тысяч, по данным Министерства образования, до 2,5 млн., по сведениям МВД. А журналисты называют цифру в 3 миллиона.

Что нам вообще известно о беспризорности в то время?

Очень мало. Вспоминаются отрывки хроники – грязные дети, в лохмотьях выглядывающие из асфальтовых чанов, чекистские облавы, трудовые колонии, где происходила перековка несчастных беспризорных в счастливых граждан. Ну и, конечно, книги, фильмы – “Кортик”, “Путевка в жизнь”, “Республика Шкид”. Особое место в этом традиционном ряду занимает “Педагогическая поэма”.

Все эти талантливые произведения, разумеется, идеализировали и мифологизировали жизнь беспризорных 20-х гг. и в наибольшей мере процесс их перевоспитания.

В реальной же обстановке того времени все было намного сложнее и страшнее.

Слеза ребенка

Эта мера, столь любимая писателями-гуманистами для оценки исторических событий, мало применима ко времени с Октября 1917-го до конца 20-х гг. Здесь уже нужно говорить об океане детских слез, причем не увиденных и не понятых. Взрослые – великие эгоисты – в то время зациклились на своих переживаниях, страданиях и свободно, даже беспечно, проходили мимо детского горя.

Конечно, главным источником массовой беспризорности в 20-е гг. явились политические и социальные катаклизмы – первая мировая и гражданская войны, революции привели к слому нормальной жизни, погубили миллионы людей. Не место рассуждать о том, на каких партиях и классах лежит вина за это. Но нельзя и забывать, что политика большевиков в первые послереволюционные годы была совершенно откровенно направлена на разрушение семьи. Злата Лилина – руководитель Петроградского губоно (и по совместительству жена Г. Зиновьева) – призывала: “Мы должны изъять детей из-под пагубного влияния семьи, скажем прямо – национализировать. И с первых же дней их жизни они будут находиться под благотворным влиянием коммунистических детских садов и школ. Здесь они вырастут настоящими коммунистами. Заставить матерей отдать советскому государству ребенка – вот наша задача”.

Однако матери не спешили отдавать маленьких детей в эти “морилки”, как тогда называли пролетарские ясли. И правильно делали. По результатам проверки яслей Петрограда в 1920 году был сделан вывод, что они демонстрируют преступное и позорное отношение к молодому поколению со стороны ответственных деятелей. В убогих помещениях царила антисанитария. Грязно одетые, бледные от недоедания малыши страдали различными заболеваниями. Очень высока была смертность – до 90% детей в течение трех месяцев или попадали в больницу, или умирали еще в приютах. Но политика на выжимание детей из семей продолжалась – матерям крайне неохотно отпускали мизерное количество продуктов по детским карточкам, требуя, чтобы ребенка с годовалого возраста отдавали в ясли.

Вторым фактором, усугубившим и без того тяжелую ситуацию, стал курс Наркомпроса на удаление из детских учреждений “старых” педагогов. Та же Лилина призывала “метлой прогнать из школ и приютов всю эту буржуазную прихвостню, всех этих педагогов и учительниц, которые насквозь пропитаны буржуазным мировоззрением”. В результате такой политики с детьми нередко работали “социально близкие” и даже партийные дамы, но не любящие детей, безразличные к их страданиям.

Три миллиона беспризорных

А между тем положение все обострялось, счет уже шел на миллионы беспризорных детей, которые искали любые средства к существованию. Если в 1917 г. в Москве насчитывался 1% беспризорных от общего числа детей, то к середине 20-х гг. – 50%. Все это привело к резкой вспышке преступности среди несовершеннолетних. В 20-м году ее удельный вес составлял 60% от всех преступлений. Причем две трети самых тяжких преступлений совершались подростками. Так, например, в 1924 г. по выборочной статистике из 30 тысяч преступлений несовершеннолетних насчитывалось 118 убийств, из которых 20 совершили дети 10 лет, а 22 – не достигшие этого возраста. В среднем в год фиксировалось около 50 тысяч преступлений, совершенных детьми и подростками.

Состояние здоровья беспризорных было, конечно, крайне тяжелым. Так, из 400 выборочно обследованных в 1925 г. таких детей было выявлено 16 сифилитиков, 55 психопатов, 114 наркоманов. Особенно популярным наркотиком являлся кокаин. Доля кокаинистов достигала 90% общего числа беспризорных. Собирательный портрет ребенка-наркомана выглядел так: хилый, истощенный, сильно отставший в своем развитии, в 12 лет выглядящий как семилетний. Уже тогда беспризорных считали “костром массового кокаинизма” и очень боялись его распространения в школах.

Все это явилось прямым следствием политики подрыва традиционной морали и разрушения семьи, обнищания “среднего класса”, обеспечивающего наиболее благоприятные условия для воспитания детей, разжигания в обществе “ненавистнических чувств” друг к другу.

Котел как образ мира

Беспризорные жили везде, куда “можно было втиснуть исхудалое тело”: в разрушенных постройках, кладях дров, пустых ларях, вагонах, кучах угля. Но в каждом городе существовали свои центры, где концентрировались бездомные дети. В Симферополе это были пещеры под мостом, в Харькове – катакомбы под вокзалом. В Москве же особой популярностью пользовались котлы для варки асфальта. В них помещалось до 40 детей, и они создавали свое закрытое сообщество с распределением обязанностей, устойчивыми ценностями. Это был своеобразный “микрокосм”, враждебный окружающему миру.

Беспризорные вообще стремились как-то обустроить свой мир. Даже существовали семьи таких детей, где жили 12-13-летние мужья и жены. Там все было, как в мире взрослых, – измены, побеги и даже убийства на почве ревности.

Наивно считать, что все беспризорные были на одно лицо. Так, например, вокзальные резко отличались от уличных. Те, кто жил на вокзалах, выделялись особой злостью, хитростью, угрюмостью и увертливостью, поскольку им постоянно приходилось спасаться от милиции. Такие компании всегда стремились затащить в свой круг новичков, даже соблазняли их письмами в деревни. А дальше все было по отработанной схеме: новичков напаивали, грабили, и тем ничего не оставалось, как идти на преступления.

Призвание ЧК

В этой ситуации на арену борьбы с детской беспризорностью вышла Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. У нас долго и успешно формировали паточно-благостную картину необыкновенной заботы чекистов о детях, особенно их руководителя “железного Феликса”. А вот у педагогов-современников было совсем другое отношение к этому. Они испытали настоящий шок, когда узнали, что к работе с детьми привлекли Дзержинского – “того самого, кто четыре года стоял во главе Чрезвычайки и всю землю российскую обагрил кровью убитых им граждан, который, наконец, совершенно чужд педагогике, и одно имя его внушает отвращение всей интеллигентской России”. По их мнению, факт призвания ЧК – это признание советским правительством своего совершенного банкротства по отношению к проблеме беспризорности.

Достаточно быстро все ощутили переход от гуманистических лозунгов, декларировавшихся прежде, к озлоблению против несчастных детей. “Нечего сентиментальничать, – призывал нарком здравоохранения Н. Семашко, – учреждения для таких детей должны отличаться твердым режимом и железной дисциплиной”.

Главная задача, которую, собственно, и могли выполнять чекисты, состояла в том, чтобы путем облав выловить беспризорных и поместить их в приют.

Эти облавы принимали все более массовый характер. Так, например, в Москве в 1927 г. к десятилетнему юбилею советской власти в них задействовали более 2 тысяч человек. Они действовали как загонщики во время облавы на бездомных собак или котов, как это показано в “Собачьем сердце”.

“По приютам я с детства скитался…”

Конечно, учреждения для беспризорных детей были существенно различными. Среди них выделялась, например, известная по “Путевке в жизнь” Болшевская колония – образцово-показательное учреждение, куда непременно возили все иностранные делегации. Замечательно действовали макаренковская коммуна им. Горького, “Красные Зори” И.В.Ионина, да и немало других детских учреждений. Но общее количество таких колоний превышало 600, и там зачастую складывалось очень тяжелое положение, а иногда просто трагичное. Так, в Крыму в 1922 г. в приемнике в одной комнате “копошилось 200 детей: опухшие от голода, бредящие в тифу, агонизирующие и уже умершие. Трупы служили изголовьем, на них клали хлеб. В день умирали по 30 несчастных детей”.

Как ни прискорбно это констатировать, но воспитатели в детских колониях систематически обворовывали своих питомцев, расхищали те запасы продовольствия, которые выделялись на питание детей. В среднем, по данным проверок, из 10 выделенных на питание рублей наставники умудрялись украсть 7.

Неудивительно, что в детских колониях складывались достаточно враждебные отношения между воспитателями и их питомцами. Регулярно осуществляемые обследования таких учреждений выявляли поразительную картину жестоких наказаний, которым подвергались дети. Их избивали, даже рукояткой нагана, морили голодом, сажали в карцер, выставляли на мороз без одежды, связывали по двое веревками, загружали непосильным трудом, зачем-то “смазывали язык йодом” – и даже, хоть в это трудно поверить, убивали – топили и вешали. Периодически происходили судебные процессы над такими педагогами-извергами, по терминологии того времени “жандармами, превращавшими детские учреждения в полицейские застенки”. Правда, как правило, приговоры носили условный характер.

Конечно, и дети были не ангелы. Во время одного из бунтов в колонии подростки разбили 600 оконных стекол, разгромили кабинеты и сожгли библиотеку.

Но самой распространенной формой протеста являлись побеги.

Михаил БОГУСЛАВСКИЙ,

доктор педагогических наук