Советы непостороннего

Александр Княжицкий – давний (и успешный) автор нашей газеты. Большая его жизнь вместила занятия ученого, исследователя, литературоведа… Школу он не оставлял никогда. Перед молодыми учителями, читателями “УГ”, Александр Иосифович согласился выступить с циклом статей. “Наставнические” ли они? Скорее дружеские…

Минут упоительного восторга и бездонного конфуза в моей долгой учительской жизни было немало. Но вот так, чтобы в одно мгновение эти чувства сошлись, – такое впервые довелось пережить совсем недавно.

Пришла ко мне выпускница из семьдесят, не помню точно какого, года выпуска и начала, как это всегда бывает, вспоминать, вспоминать, вспоминать… И о вечерах, и о поездках, и о том, что я по молодости разрешал ребятам чуть больше, чем следовало бы разрешать. Ну, короче, все, что обычно в таких случаях вспоминается, все, кроме уроков. И вдруг – каждый старый учитель знает, – такого вообще не бывает – она сказала: “А помните, как вы нам рассказывали об “Онегине”? За окном шел снег, и вы говорили о том, что и тогда, при Пушкине, при Татьяне, шел такой же снег. На вас еще, как сейчас помню, был замечательный синий пиджак”. Это ж надо, какой я замечательный учитель: мои уроки вспоминаются через много-много лет!.. А ведь вспоминаются, о ужас, только по синему пиджаку.

Боже мой! Чего стоят вдохновенное чтение стихов, выверенная логика вопросов, сокровенные темы, если остается в памяти ученика синий пиджак, о котором никогда, честно говоря, не заботился и всерьез не думал. Таким было первое ощущение – ощущение, которое, наверное, испытывает прыгун в высоту, готовившийся к рекорду и пролетевший далеко внизу под планкой. Но это только сначала.

Потом открылось мне главное – не с тем, чтобы успокоить уязвленное профессиональное честолюбие. Совершенно загадочно перевоплощается в глубинные, определяющие свойства личности все, что говорим на уроке, как жестикулируем, что надеваем, и никто не скажет, чем запоминается учитель. Иногда, может быть, чем-то случайным и не слишком, казалось бы, значительным остается он в памяти учеников. Но ведь – это я не о себе – остается тот, кто должен остаться. Хотя бы и замечательным пиджаком. Остается в памяти не столько предмет – уроки, задания, контрольные, – сколько личность во всей ее неповторимости, поразившая когда-то детское воображение.

Как-то, размышляя о том, что мы значим в жизни тех, кого довелось учить, этой темы коснулась замечательный учитель истории Ольга Семеновна Смелянская. “Приходят, – говорила она, – старые ученики, делятся, вспоминают, просто, соскучившись, приходят повидаться. Ведь не потому, что когда-то я обсуждала с ними вопросы двоевластия и закономерности победы диктатуры пролетариата – то, о чем сегодня и вспоминать не принято. И знаешь, не стыдно вспоминать, потому что не это было главным”. Оля была тогда убежденным и ярким комсомольским работником и во все, что говорила на уроке, свято верила. Время со всем этим распорядилось по-своему. Но к любимому учителю идут старые ученики. И любовь эта при всех переоценках не стирается временем.

Я не буду возвращаться к вечной проблеме, что для учителя ценнее – профессионализм или человеческие качества. Проблема эта представляется мне крайне надуманной: плохой человек не может быть хорошим учителем. Он не может посмотреть на мир, на каждый обсуждаемый вопрос глазами ученика, а значит, войти с ним в диалог, найти с ним общий язык. По природе своей учитель – это открытая личность со всеми присущими ей достоинствами. Сколько мы видели вполне образованных в определенной области людей, которые так ничему и не могли научить детей. Мучились, самоутверждались, всеми мыслимыми и немыслимыми способами доказывали свое право стоять у учительского стола, но в конце концов уходили из школы или, не имея такой возможности, страдали в ней и мечтали о том, чтобы изменить свою жизнь. Они при всех своих познаниях были закрыты, а потому неинтересны детям.

Я уж не говорю об имитации открытости, о заигрывании с детьми, подлаживании, по сути, пресмыкательстве. Не видел ничего более жалкого, чем учительница, убежденно путающая типы придаточных предложений под аккомпанемент умиленных рассказов о том, как она вчера своему маленькому сыну читала детскую книжку и попутно (не правда ли, трогательно!) подбирала из нее материал для урока. А девятиклассники не верили, скучали, занимались чем-то своим.

Не знаю, может ли вообще быть любовь без уважения, но то, что в школе любовь вырастает из уважения, это, по-моему, бесспорно. Присюсюкивание, “материнское” заглядывание детям в глаза, невразумительное щебетание “по поводу” настолько порочны и ужасны своей неискренностью, что о них и говорить нечего. Может быть, здесь истоки настоящих трагедий – “я, мол, им все, а они шумят, не слушают, грубят”.

Я говорю это все к тому, что учитель, реализуясь как личность в профессиональной сфере, не может быть неинтересен ребятам именно в этом своем качестве. Впрочем, необходимое, но явно недостаточное. Настоящий учитель-профессионал – это не только профессионал в своей области, причем хорошо, если высокий профессионал, но еще и профессионал-учитель, умеющий учить, получающий от этого удовольствие. И здесь необходимо единство очень разных человеческих качеств: артистизма и аналитической точности, милосердия и воли, владения аудиторией и умения сказать “дорогие мои” так, чтобы каждый сидящий в классе понял, что именно он и есть “самый дорогой”.

Конечно, все мы учим детей в школе так, как нас в свое время учили. Нас в институтах и университетах учили преподавать математику, химию, литературу. Плохо ли, хорошо ли, но только этому.

Я убежден, что вот это “учили” должно пониматься в качественно более широком смысле. Мы вынуждены учить не только и не столько предмету, но учить жизни. Не приспособлению к жизни. А именно жизни. Это случается только тогда, когда предмет понимается не в узкоспециальном, вузовском смысле, а как часть жизни. Умение соединить задачу и сверхзадачу – вот, мне кажется, без чего немыслима современная школа.

“Ну допустим, – скажете вы, – это может касаться гуманитарных предметов. На то они и гуманитарные, но как быть с математикой или химией?” И тут важен другой вопрос, который, увы, так часто мы слышим из уст детей, да и не только детей: “А зачем мне (математика, химия, физика…), если я этим никогда в жизни заниматься не буду. И действительно, нужно ли будущему и уже достаточно самоопределившемуся гуманитарию упрощать длиннющие арифметические выражения или размышлять над тем, что выпало в осадок. Причем ранняя специализация, проникающая в наши школы, делает этот вопрос вроде бы закономерным.

Мы часто путаемся в словах “гуманное” и “гуманитарное”. Если продовольственная помощь, включающая в себя говядину “второй свежести”, – это гуманитарная помощь, то как она соотносится с гуманитарными предметами и гуманизмом? Давайте переведем эти слова одним – “человеческое”. Если мы действительно хотим “очеловечить” нашу школу, то необходимо решить две задачи: “очеловечить” все без исключения предметы, чтобы приоритетными стали процесс и история познания, а во-вторых, чтобы, решая первую задачу, учитель максимально проявлялся как живой, яркий, интересный человек.

Один Господь ведает, что кому нужно и что не нужно. Кто, кроме Него, знает, как преобразуется в глубинных тайниках личности все увиденное, услышанное, узнанное, понятое… Если все это только инструмент для какого-то конкретного действия, то это один разговор. И у меня нет никакого желания в него вступать. Я думаю, что все это – школьное, дополнительное и спонтанное образование – только арсенал. И если человек может осознанно, а чаще неосознанно пользоваться этим, порой неузнаваемо перевоплощенным, даже вполне неожиданно для себя, то это и есть настоящая культура. Культура, не позволяющая себе вошедших в привычку определений – техническая культура, массовая культура и всякая другая “вроде” бы культура. Учитель должен приобщить человека к культуре или, точнее, культуру к человеку. И сам он в первую очередь должен быть носителем и живым проявлением культуры…

Продолжение следует