На чтение: ≈ 9 мин.Родившийся в год великого перелома, поступивший в первый класс в 1937 году, окончивший первую ступень в 1941-м, я получил аттестат зрелости в сорок восьмом. Чем запомнились эти годы?
В июле 1941 года вместе с детьми работников здравоохранения меня отправили в эвакуацию. Везли нас по Волге на теплоходе. Где-то недалеко от Казани ночью я проснулся от страшного крика многих людей. В трюм нашего теплохода грузили мобилизованных на войну, и с ними прощались провожающие. Страшный крик этот звучит в моих ушах и сейчас.
Нас разместили на Каме, рядом с пристанью, которая называлась “Ижминвод”, в разбросанных на склоне холма помещениях опустевшего дома отдыха. Ближе к осени нас перевезли в Саратов и расположили во Дворце пионеров.
Дом находился на окраине, рядом с кладбищем. Отапливался только второй этаж. Здесь впервые в своей жизни я узнал, что такое голод, когда изо дня в день хочется есть.
В мае сорок второго один, без пропуска, который требовался для въезда в Москву, я под присмотром проводника, заранее отблагодаренного родственниками, тронулся в столицу.
В город меня впустили, и на другой день я один пошел в милицию. Без всяких проволочек меня прописали и тут же дали карточку. Мать (она работала в больнице педагогом) предложила мне за лето пройти программу пропущенного пятого класса, но я отказался. Таким образом, я стал потом самым старшим в нашем классе и закончил школу в девятнадцать лет.
Вскоре было введено раздельное обучение, и первого сентября всех мальчиков перевели в школу N 265.
Это была очень хорошая школа. О двух учителях сейчас хочу сказать особо.
Прежде всего о моей учительнице литературы Вере Сергеевне Молчановой. Она была из “бывших”, из старой русской интеллигенции, с многими языками и большой библиотекой. Вера Сергеевна не заставляла нас повторять ни за собой, ни за учебником. В основу работы была положена самостоятельная работа с книгой. Через много лет, разбирая архив кабинета литературы Московского городского института усовершенствования учителей, я обнаружил напечатанный на машинке и переплетенный сборник докладов нашего класса на тему “Островский и русский театр”. Там был и мой доклад.
Когда Вера Сергеевна умерла (а было это уже после окончания нами школы), то хоронили ее по церковному обряду. Я был поражен: для меня она была советской учительницей. Но кто знает, может быть, именно вера помогла ей выстоять и сохранить себя в столь тяжелое время.
Легендой школы был Николай Георгиевич Соловьев, учитель химии и завуч школы. Актер в прошлом, он решил, что лучше быть хорошим учителем, чем средним актером, и пошел на химфак. В его комнате рядом с кабинетом химии висели два портрета: Менделеев и Станиславский. И вел уроки он вдохновенно и артистически. Когда умер Москвин, то Николай Георгиевич, который на уроке не терял в буквальном смысле ни минуты на что-то нехимическое, почти все занятие рассказывал о Москвине и разрешил тем, кто хочет пойти сейчас в Художественный театр проститься с Москвиным, уйти с уроков. Ни один человек не воспользовался этим поводом, чтобы просто прогулять химию. Остался в памяти костюм царя Федора рядом с гробом. С того, первого спектакля.
В жизни я не видел более беспощадного учителя. Почти на каждом уроке, отвернувшись друг от друга, мы писали рассчитанные по секундам (первый вопрос – 50 секунд, второй – 1 минута 10 секунд…) небольшие контрольные работы. Раз в четверть по три-четыре человека мы приходили в школу в 7 утра, чтобы сдать зачет по пройденным темам. Единственная четвертная двойка, которая у меня была в школе, – по химии.
И вот экзамен на аттестат. Я шел на золотую медаль. Все испытания были сданы на “пять”, последний рубеж – химия. Уж чего-чего, а химии я не боялся. Мне нужно было собрать какой-то газ. Я взял цилиндр, опустил его в воду, сунул в цилиндр трубку. Газ не собирался. Я начал нервничать. Не заметил, как ко мне подошел Николай Георгиевич. Обожгли его слова, сказанные мне в ухо: “Идиот, он же в воде растворяется!” Николаю Георгиевичу мы прощали все.
Он организовал в школе концерты лучших артистов Художественного театра. Тарасову, Массальского, Кторова, Яншина мы, прежде чем на сцене театра, увидели на сцене школы. И театр начинался для нас не с вешалки, а со школы. В те годы, когда так много думалось о хлебе насущном, мы постигали, что не хлебом единым жив человек.
Именно Николай Георгиевич вдохновил нас на выпуск стенных газет. Был год, когда одновременно выходили целых три. Десятиклассники выпускали “Бегемота”, восьмиклассники “Носорога”, мы, девятиклассники, – “Зеркало”.
Вдохновлял нас Николай Георгиевич по-разному. Было и так. “Что-то давно я не видел нового номера газеты, – сказал Николай Георгиевич, входя в класс. – Если к концу недели не будет газеты, всем членам редколлегии двойки по химии в четверть”.
Но не нужно думать, что выпускали мы газету из-под палки. Делали ее с удовольствием. Безбожно грабили при этом Минаева и Курочкина, переиначивая их стихи на наши школьные темы. О том, что существуют “Новый Сатирикон”, Саша Черный, мы тогда и не подозревали.
Все это могло закончиться очень печально, может быть, даже трагически.
Ближе к экзаменам, весной 1947 года, десятиклассники перестали выпускать своего “Бегемота”. Им было не до того. Тогда мы выпустили специальный номер своего “Зеркала”. Газета вышла в траурной рамке по всему периметру листа. Посередине был изображен утопающий в цветах гроб с телом бегемота. В левом верхнем углу – сообщение о преждевременной смерти на боевом посту нашего верного друга и соратника, славного сына нашей школы бегемота. Воспоминания об усопшем. Далее сообщение о том, как нескончаемым потоком идут мимо гроба представители животного мира всех континентов. Траурная процессия направляется на кладбище московского зоопарка. Приспущены траурные флаги. Речи у открытой могилы. Слова о том, что память о бегемоте навсегда останется в наших сердцах. Имя бегемота присваивается ветеринарной академии, в ней устанавливаются три персональных бегемотных стипендии…
Через несколько дней газету увидел кто-то из пришедших в школу и был возмущен “гнусным поклепом на похороны Щербакова” (Щербаков А.С. – 1-й секретарь МК ВКП(б), зам. наркома обороны СССР. – Ред.). Не знаю, как развивались события. Но знаю, что Николай Георгиевич все взял на себя, а нас даже не упрекнул. Конечно, тогда мы не могли понять ни его мужества, ни его благородства.
Начиная с седьмого класса каждое лето я работал в пионерских лагерях помощником вожатого. Денег мне не платили, но зато кормили. В эпоху недавних реформ моим коллегам, кажется, было еще хуже: на работе их не кормили, а за работу не платили. О какой, интересно, школе будут вспоминать люди, родившиеся в “застой”, а учившиеся в годы “перестройки” и путчей? Да, что не эпоха, то “великий перелом…”
Лев АЙЗЕРМАН
Выбор читателей
Комментарии