“Солнышко”

А мать собиралась на фабрику, натягивала сапоги, пила чай с селедочным бутербродом и одновременно одевала своего единственного, любимого Толика, десятилетнего мальчоночку – “солнышко мое”, как она его называла. От бутерброда он кривил свой красивый полногубый рот, только чай отхлебывал и все куда-то рвался, ранец набивал учебниками-тетрадками, как попало, все совал.

– Куда все-то берешь? Сегодня много уроков? – спрашивала мать, тут же и губы подкрашивая, и ему ворот застегивая, и книжки подавая. – Дневник не забыл? Во, посмотреть приятно, это ж любая мать гордиться может! Завтрак вот возьми, с’ешь обязательно на второй перемене, ладно? Как придешь из школы, тоже обязательно пообедай. Щи на полу в кухне, мясо там. Учись, учись…

Как многие бабы-то у нас мучаются, думала она по дороге, дети невесть где целые дни, приходят домой к ночи пьяные-наколотые-нанюханные, а вот мой в школе, слава Тебе, Царица Небесная. Вечером приду, а “солнышко мое” со мной и уроки уж выучил. Эх, мужика нету, к делу б настоящему направлять его, не в ПТУ, в институт бы, в инженеры. Да… Так-то оно так, и слушается, и все хорошо, а вон на той неделе принес он ей откуда-то восемьдесят тыщ: “Откуда взял? Своровал где?” – “Нет, – говорит, – что ты, мама, после уроков чегой-то поехали с Сережкой в центр, кому-то чего-то поднесли, он заплатил”. Не нравится это. Мало ли чего… Добавила семьдесят своих, справила австрийские сапоги. И с этими мыслями ее втянуло с людской кучей на эскалатор метро.

А Толик забежал к Сережке -“Серому” на Бакунинскую, тот жил – сирота – с бабкой, а ей же все равно, где внук и что он, она и пила-то на его деньги, оставил свой ранец у дружка, и они покатили на “Пушку”, в “трубу” – так народ называет подземный переход под Пушкинской площадью с выходом к американскому кафе “Макдональдс”, там, где раньше московские домики начинали правую сторону Большой Бронной.

Вот тут и работали ребятки. Наши двое да еще трое постарше – компания из пятерых. Игорек четырнадцати лет, уже нахальный, давно работает, хорошо еще, что не гоп-стопник, а двое – “Любка” и “Машка” – эти растлены Костей-сутенером, в “девках” у него, предлагают на час клиентам и ведут к машине. Они имеют гораздо больше “разносчиков”, но всегда пьяные и утомленные.

А вон чуть поодаль стоят Костя – мужичок в возрасте, бывший артист оперетты, худой, длинный, с бородкой и безумными глазами, все время оглядывающийся вокруг, его “охранник” – парень-бык в пуховике, делающем его похожим на шар, и кличка у него “Бычара”. А меж ними к стене привалились, беспричинно хохочут – главный “товар” – девчонки Маринка и Наташка, только окончившие школу, неумело крашеные, в распахнутых полуманто из поддельного меха, с открытой грудью, чтоб видны были лифчики. В “трубе” холодно, гвалт, шарканье ног, несущих на улицу и обратно грязный снег, торговля с рук, со столов, из палаток, ветрище гуляет, но они – слегка поддатые, им еще жарко. Они очень дешевые, не то что “валютки” у “Националей”, одеты хуже, везут их, как скотину, в Богословский переулок, рядом, на машине клиента (это обязательно чиновные и коммерческие воры, а особенно иностранцы, боятся чужого транспорта – например, “Москвича”- сутенера – мало ли…), а там у Кости хаза снята у запойной тетки; везут на время, как клиент “успеет”, и обратно доставляют девчонок.

Толик с Сережкой на пару работают, скорей к кафе, пока очереди нет. У Сережки с собой несколько пакетов из-под картошки, накупили по шесть “гамбургеров” (они дорогие), в пакеты их для сохранения тепла, и к машинам. Вот подкатил и аж дернулся назад на резком тормозе коричневый, грязный “БМВ” – лихие водилы нынче. Только пассажир вынул ногу вылезать, а уж Сережка ему:

– Дяденька, горяченькие “гамбургеры”, возьмете? По пять “кусков”.

Отлично, по тридцатнику в карман, и не торгуется. А то и так было: странный негр с усами, как у Буденного, взял лепехи и… захлопнул дверцу. Ку-ку! Поэтому Толик придерживает дверцу авто.

Но из “тридцатника” надо 20 процентов Косте, а как же. Побежали, у Кости еще проституток не взяли, плохо работают Любка-Машка, отдали 12 “кусков”, тот осклабился: “Молодцы. Каждый делает себя сам”. Что ж, это теперь лозунг времени. Бизнес. Мы так хотели его…

* * *

Рано стемнело. Снег густой повалил. В белом мареве, в свете фонарей обдаваемые брызгами из-под колес снуют детские вязаные шапочки, сует детвора в открывающиеся двери машин свои “гамбургеры”, в закутке где-нибудь считают, радуются. “СДЕЛАЙ СЕБЯ САМ!” – “САМСУНГ” – “МАКДОНАЛЬДС” – “САМСУНГ” – “МАКДОНАЛЬДС”… – вспыхивают разноцветные буквы рекламы.

Рассчитались с Костей, похвалил: “Так держать!”, и скорей на метро. В соседней с Сережкой квартире живет сердобольная тетя Зоя, учительница английского в спецшколе, она ставит Толику в заранее заполненный по всем правилам дневник красной ручкой отметки – “пять”, “четыре”, “пять”, “четыре”.., а внизу даже пишет для достоверности: “Разговаривал на уроке математики”. Красота! Из школы все равно никто не придет домой к нему проверять, где ж мальчик. А был ли мальчик-то вообще? В школе директор с учителями озабочены сотрудничеством с богатой фирмой, занявшей весь первый этаж. Новой жизнью живет теперь школа, более эффективной.

А вот уж он и дома. Солидно сидит за столом, пьет чай, смотрит в учебник для внеклассного чтения. Будто читает, а глаза слипаются. Тетрадки в беспорядке валяются: много занимался. Что уж там понаписано – где маме разобраться?

А вот и она. Измотанная, серая, но довольная: три суповых набора оторвала на Бауманской, где их вечером поймаешь, а тут подфартило.

– Солнышко мое, – шепчет она сынуле, обнимая его, целуя, – совсем ты у меня заучился. Много задали, да? Ну что – телевизор перед сном поглядишь или спать? Ну иди, иди…

Бубнит телевизор, а в своей спаленке думает, засыпая, Толик: пятьдесят четыре тыщи сегодня “снял”, через неделю пора с Сережкой отдавать его дяде Леше накопленное – уж два раза он ребятам деньги клал куда-то на Варшавку, с бабочками фирма: после нового года – дивиденды. Толик еще в школе проценты не проходил, но вот уже знает. При таких темпах, считает он, через год-полтора машину можно купить, пускай “четверку”, тогда уж…

Спит Лефортово. Теперь все крыши белые, все слилось в этом мире в сплошной саван. Печально глядят вниз ангелы.

Владимир ГАЛКИН,

писатель