Сокровенное

Пришлось убедиться: роддом – не место для сантиментов. Здесь все словно старательно противостоит романтике деторождения. И длинные барачные коридоры, и цементный пол у лифтов, и пренебрежительный плеск постного варева в твою тарелку.
В дородовом отделении есть нечто, объединяющее всех. Ожидание. Поэтому мало кто обращает внимание на недовольные сонные физиономии дежурных акушерок, на забытые и не выданные ими же лекарства, на грязный туалет. Здесь тревожит один-единственный вопрос: когда? Ушла в родзал соседка, затем следующая. А ты? И чтобы унять нарастающую тревогу, в палатах шуршат журналами, воркуют о сделанных заранее покупках, кричат из окон посетителям и наслаждаются (пока еще можно!) фруктами. Серьезных разговоров намеренно избегают. Роды представляются чем-то отвлеченным, и о них рассказывают со слов бывших рожениц. С обязательным оттенком легкой иронии. Без нее – сердце полно страха. С ним – будто роды не роды, а сплошной курьез.
Однако роддом – не место для сантиментов. Чем дольше лицезреешь кровь, чем больше слышишь стонов и криков, тем сильнее тупится острие переживаний. И сопереживаний. Оно уже не режет живую ткань сердца, чтобы пустить туда отголоски чужой боли. Конвейер из десяти рожениц в ночное дежурство раздражает, и на воспаленных веках врачей ты замечаешь вызванную тобой и другими нехорошую усталость.
Такая же усталость бродит по коридорам послеродового отделения. Акушеркам и детским медсестрам любой твой вопрос кажется надоедливым и глупым и вызывает неподдельную злость. Похоже, тебе надлежит знать не меньше их, дабы не отвлекать персонал от уютного просмотра сериалов и уж тем более не беспокоить после десяти вечера.
Заразительной раздражительности счастливо избегают лишь новоиспеченные мамочки. Кудахчут около своих чад, меняют пеленки, целуют хмурые лобики. Впрочем, доля отрицательного воздействия затрагивает и их. То здесь, то там из их уст – истории о покинутых детях. Мамочка пятнадцати лет. В роддоме от ребенка не отказалась. Заверила, что будет любить и лелеять. Через неделю после выписки ушла в поход. На три дня. С ребенком гулял ее пятилетний брат, суя в рот голодному младенцу бутылочку с чаем.
Еще одна мамочка уходила “работать”, оставляя на ночь за запертой дверью троих детей: девочку четырех лет, мальчика трех лет и месячного малыша. “Перекусить” клала батон. Попить – кастрюлю кипяченой воды.
Слушая такие разговоры долгими предосенними вечерами, невольно жмешься к крохотному существу, которое отныне и навсегда дано тебе Природой. Жмешься, потому как только в нем и чувствуешь спасение от безнадежной резкости акушерок и детских медсестер, от профессиональной холодности врачей, от длиннот сумрачных коридоров. Только с ним тебе тепло.
В вырванной у ночи, быстротечной тишине думается о грустном. О том, что на лицах людей, встречающих новорожденного человека, давно нет особого выражения. Выражения радости. Или готовности эту радость с тобой разделить. На них лишь ставшая неистребимой печать равнодушия. Словно ничего нет чудесного в рождении малыша. Ни-че-го. Не оттого ли сразу после родов на глазах у многих мам слезы? Может, это вовсе не послеродовая депрессия, а горечь от сознания, что входить в этот мир тебе и твоему ребенку придется без улыбки. Без праздника. Тяжело. Буднично. Серо.

Наталья АЛЕКСЮТИНА
Санкт-Петербург