Со мною вот что происходит

Статья Гачева спровоцировала отношение к правде только как к горькой, тяжелой, безысходной, трагической. Да, такой она предстает и в пьесе Горького. Но ведь правда о человеке – это и правда о любви, мужестве, верности, благородстве, силе духа, нравственной несгибаемости, самоотверженности и самопожертвовании. То же, что стоит за словом «ложь», как мне тогда открылось, для учеников это стремление найти опору, это то, что помогает выстоять. Это жажда положительного, позитивного, жизнеутверждающего.

Вернемся к сочинениям.
«Правда должна быть рядом с надеждой на лучшее. Нужна правда, которая не задавила бы человеческих достоинств. Главное – не терять надежды и сил и стараться добиваться лучшего, какой бы правда ни была». «В жизни всегда найдется что-нибудь плохое. Но вот попытаться отыскать в ней хорошее обязательно нужно».
Сам я принадлежу к тем миллионам советских людей, которые постоянно ощущали дефицит правды в жизни и искусстве, страдали авитаминозом правды и потому-то так набрасывались на вернувшиеся из небытия фильмы, книги, спектакли, несущие ту правду о нашей жизни, которую старались держать взаперти. Но, как учитель, я тогда, в девяностые, особенно хорошо понял, что поколение моих тогдашних учеников испытывало прежде всего дефицит положительных эмоций, твердых опор, нравственных устоев – их не было. И я вспомнил американское кино времен Великой депрессии. Депрессия эта давала бесчисленное множество материала для драм и трагедий, отчаянных трагедий. Но кино говорило зрителю о победе добра и о том, что зло должно быть побеждено. А из нашей школьной программы убирали роман Катаева «Белеет парус одинокий», «Сына артиллериста» Симонова, «Как закалялась сталь» Николая Островского. И многое столь необходимое новое занимало свое законное место не вместе с тем нужным из старого, а вместо него.
Но не могло не тревожить довольно сильно звучавшее в сочинениях отношение к правде, которая не нужна, если «она не нравится человеку», если она «делает ему больно» и релятивистское отношение к правде и лжи, между которыми нет никаких точных разграничительных линий. Посудите сами:
«А зачем делать человеку больно, если этого можно избежать?» «Нужно говорить человеку только то, что ему нужно, что ему не навредит, не причинит ему боль». «Я считаю, что в нашей жизни нужна и правда, и ложь, но нужно знать, кому говорить правду, а кому она вообще не нужна». «Правда не нужна, если не хочется ее слышать». «Человеку не нужна правда, которая расходится с его интересами». «Я считаю, что правда должна быть такой, какой ее захотят видеть люди». «Я считаю, что правда – понятие относительное». «Все должны решать сами за себя: что правда, а что ложь». «Каждый человек должен решать этот вопрос сам: что удобнее ему в жизни». «У каждого человека своя правда. Правда одних может быть ложью для других. Ведь отчего гражданская война? Правда идет на правду, вера на икону, земля на цветы. И все они по-своему правы».
В таком контексте совершенно иначе, многозначно, полно звучит и сама пьеса Горького «На дне».
Но мне часто думается, что сегодня мы из советского методического наследия берем не то, что было хорошо, а то, что было плохо. Вот я сейчас приведу вам выписку из одной книжки о том, как надо писать сочинение:
«Сочинение, или письменный экзамен по литературе и русскому языку, скажем прямо, штука препоганая. Призрак сочинения, как тень отца Гамлета, внушает будущему студенту суеверный ужас. Экзамен – это лотерея, жесткая игра с регламентированным сводом правил. Не знающий этих правил изначально обречен, ибо он играет в другую игру. И, как бы он ни был хорошо к ней подготовлен, для экзаменаторов это будет чужая игра, игра не по правилам. Следовательно, не понятая и не принятая им. Постарайтесь, пожалуйста, проникнуться той несложной мыслью, что экзаменатор меньше всего в вашем блестящем опусе хочет видеть ваше уникальное творческое лицо. Сочинение – одна из самых жестких и догматических схем, строго ограниченных рамками темы. Это тот коридор, где шаг вправо и шаг влево считаются побегом. Ваше сочинение вообще и ваши выводы в частности должны лежать в русле официальной (той, что из учебника) точки зрения на данную проблему. Помните, что «умеренность и аккуратность», два отвратительных достоинства Молчалина, – вот ваш козырной туз в тяжелом и неравном сражении за первый экзаменационный балл. Следовательно, вашим девизом должны быть именно «умеренность и аккуратность».
Книга эта вышла в 1996 году. Мы уже жили в другой стране. Многие прежние постулаты были отринуты, цензура ликвидирована. Время было довольно свободное, но не в сочинении. А как этот наказ звучит современно!
Книги классиков живут во времени, обретая новые смыслы. Но и в одном и том же времени разные читатели воспринимают написанное нашими классиками тоже по-разному.
Вернемся к «На дне». Когда я учился в школе и когда я учил в школе первые лет десять своего учительства, смысл «На дне» был однозначен: «Ложь – религия рабов и хозяев. Правда – бог свободного человека!»
В шестидесятые Г.Гачев пишет работу, где проблема «правда – ложь» рассматривается как утратившая свой смысл. Ибо смысл в другой системе координат. Об этом писали мои ученики. В 1972 году Галина Волчек ставит «На дне» в «Современнике», где Сатина играет Евгений Евстигнеев. Он снимает со своего героя романтический плащ и монолог о человеке поизносит без пафоса, даже во многом скептически.
А вот у меня на столе две книги 2018 года, где тоже идет речь о правде и лжи. Одна книга М.Веллера «Вертифобия». Автор объясняет этот термин. Veritus – «истина» (лат.), fobos – «страх» (греч.). Vertifobia – так можно назвать «упорное нежелание и неспособность воспринимать правду, достигающие силы иррационального и полного ее отрицания и боязни».
Для Веллера антиподом познания правды жизни во всей ее полноте и сложности является тест. «Всеобщее применение в мире экзаменационной системы тестов-опросников абсолютизирует роль зубрежки. Думать не надо, надо знать. Нечего рассуждать – нужно знать правильный вариант. Все! Хоть литература, хоть физика, хоть медицина. Зубрежка – это информация, не дающая ответов на главные вопросы: «Почему?», «Зачем?», «Как?», «Для чего?»
В том же году выходит первый том книги Дмитрия Быкова «100 лекций по русской литературе XX века»: «Время потрясений. 1900‑1950 гг.». Нахожу лекцию о пьесе Горького «На дне»: «Я думаю, что актуальность этой пьесы для нас сегодня в том, что любые формы утешения и примирения уже нас пресытили. Хватит терпеть, нужно сказать однажды себе: «правда – бог свободного человека!» Не важно, кто это говорит, пусть говорит Сатин, лучше Сатин, который это говорит, чем Лука, который нас утешает и в конечном итоге доводит до самоубийства».
Уже потом я прочту книгу Олега Лекманова «Ключи к Серебряному веку». В ней есть глава «Максим Горький – между спасительной ложью и разоблачительной правдой». По мысли автора книги, пьеса Горького не поддается однозначному прочтению. Трактовка пьесы «в конечном итоге приводит к многомерности пьесы «На дне» и вольной или невольной стереоскопичности ее автора».
Обо всем этом можно думать, можно спорить. Но вот что самое страшное. В класс входит учительница литературы: «Сегодня я вас ознакомлю с тремя трактовками пьесы Горького «На дне». Ей дружно отвечают: «А зачем три? Скажите одну, ту, которую мы должны отвечать, ту, которая сгодится на экзамене». Я не раз читал ученические сочинения, авторы которых были не согласны с тем, что я говорил на уроках. Но для них все-таки существовало нечто исходное, отправное: есть истина, и ее нужно найти.
Но теперь слишком часто исходное, отправное другое: истина нам не нужна. Нам нужно то, что приносит баллы на экзамене. При этом я не раз потом в частном разговоре слышал от тех же самых ребят, что они, конечно, с тем, что им предложили на экзамене, и соответственно с тем, о чем они писали, не согласны. Но это ведь экзамен, им нужно поступить в вуз, и они не могут терять баллы.
Вот почему мне иной раз кажется, что совсем не та ко мне приходит, и то, что я делал всегда и делаю сегодня, уже школе и родителям тоже не нужно.
Много лет назад одна моя старшеклассница написала в своем сочинении по литературе: «Я пишу вам не как ученица, а как человек». Она написала о самом главном в преподавании литературы и в постижении литературы.
В течение очень многих лет, входя на свой первый урок в свой новый девятый (потом десятый) класс, я начинаю вот с чего:
«У меня были три собаки. Я прожил с ними больше сорока лет. Наверное, и у кого-то из вас тоже есть собака. Но и вообще с собаками вы знакомы. Есть собаки и в литературе. Назову сейчас только двух – Муму и Каштанку. Скажите, чем реальная собака в жизни отличается от той собаки, с которой мы встречаемся в художественной литературе? В русской истории было такое важнейшее событие: битва при Бородине. Я три раза был на Бородинском поле. Один раз с мальчиками из своего первого учительского класса, с которыми мы зимой на лыжах шли к Бородинскому полю. Потом с другим классом во время похода на Бородинское поле. И потом уже со своими знакомыми на юбилее сражения, когда разыгрывалась эта битва любителями истории в костюмах и тем же оружием. Бородино мы встречаем и в литературе. Назову стихотворение Лермонтова и роман Толстого «Война и мир». Но чем Бородино Лермонтова и Толстого отличается от Бородина исторического? Мой любимый фильм о школе – «Доживем до понедельника» режиссера С.Ростоцкого по сценарию Г.Полонского. Я видел его множество раз. И есть реальная школа, скажем так, в которой сейчас проходит наш урок. Чем школа в фильме отличается от школы в жизни? Короче: чем факт в жизни отличается от, казалось бы, того же факта в искусстве? Или точнее: чем воспроизведенное в искусстве отличается от своего жизненного прототипа?»
Разговор всегда идет очень трудно. И не всегда находится тот, кто выходит на самое главное. Тогда я позволяю себе, может быть, не совсем корректный ход: «Представьте себе, что Дмитрий Менделеев, будучи студентом, однажды утром пошел в университет, по дороге его сбила карета, и он погиб. Что было бы с его таблицей?» «Ее бы не было», – отвечают одни. «Ее бы открыл кто-нибудь другой», – считают не согласные с первой точкой зрения.
Приходим к выводу, что именно они правы. Атомную бомбу пытались создать немцы. Сделали американцы. Потом мы. А вот вышли в космос первыми мы. Но потом и американцы. Так вообще движется наука и техника.
«А теперь представьте себе (пусть меня простит Пушкин), что то же самое, что произошло в нашей фантазии с Менделеевым, случилось бы с Пушкиным. Так что же стало бы с «Евгением Онегиным»?» Класс дружно кричит: «Его бы не было!»