Со мною вот что происходит

Директора школы, в которой я проработал 16 лет, единственной в СССР школы, где были театральные классы (не «драмкружок, кружок по фото», а профессиональные занятия по истории театра, актерскому мастерству), все время ругали, что в школе нет кабинета литературы. Она давила на меня, а мне не хотелось делать банальный кабинет с традиционным иконостасом портретов классиков.

И вот что я придумал. На месте нашей школы была церковь. Рядом с ней маленький домик. В нем жила семья Чехова, и сюда Антон Павлович приехал прямо из Таганрога. Первая московская квартира Чехова. Я предложил сделать чеховский кабинет литературы. Так вот одну из стен и сделал по идее Гуревича. Ребята принесли фотографии конца XIX – начала XX века. Мы коллективно обсудили, кто на какой фотографии изображен из чеховских персонажей. Один из стендов у нас так и назывался: «Фотографии героев чеховских произведений».
Как ученик я не учился у Гуревича. Но два года занимался в литературном кружке, который он вел в городском Доме пионеров и школьников, что был в переулке Стопани. Это были интересные занятия. К нам приезжал Фадеев с героиней «Молодой гвардии» Валей Борц. Семен Абрамович тайным ходом проводил нас на мероприятия в Доме актера. Обсуждали творения друг друга (сам я за эти два года, кроме трех пародий, ничего не написал).
Потом я встречался с Гуревичем на разных педагогических посиделках.
В 1963 году я пришел на работу в Московский городской институт усовершенствования учителей. В школе я уже проработал одиннадцать лет и многое в ней понимал. Но как работать с учителем? Как изучать передовой педагогический опыт? Ничего этого я не знал. И две недели не ходил в институт, потому что две недели в 201‑й имени Героев Советского Союза Зои и Александра Космодемьянских школе я сидел на всех уроках Зинаиды Николаевны Кулаковой. Кулакова училась в той же школе вместе с Зоей.
Это были уроки литературы, где читали и думали над прочитанным. Я знакомился с тем, что в советское время называли внеклассной работой. Литературные вечера, курс экскурсий для всего класса в Третьяковской галерее, концерты в школе выдающегося чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева, наглядные пособия по литературе (в изготовлении принимали участие все)…  Это было погружение в культуру и приобщение к культуре. Зинаиду Николаевну избрали депутатом Верховного Совета РСФСР. Она надеялась, что в комитете по образованию сможет сказать министру просвещения о наших болях и проблемах и хоть на что-то повлиять, но очень скоро поняла, что может только помочь в чем-то какому-то конкретному учителю или даже какой-то заброшенной школе. «Если у вас нет домашнего телефона, – сказала она как-то мне, – пробить его вам я могу». Мнение же ее о школе никого не интересовало.
Когда я читал лекции учителям литературы в Улан-Удэ, сказал устроителям, что хотел бы ознакомиться с Байкалом. Меня тут же повели к Альберту Алексеевичу Соболеву, учителю литературы из Усть-Баргузина. Альберт Алексеевич пригласил меня к себе. Так я оказался на берегу Байкала. Я прожил у Альберта Алексеевича несколько дней. Он взял меня на ночную ловлю омуля, а потом достал мне билет на старенький пароходик «Комсомолец», который объезжал Байкал. В доме вся стена была заставлена книгами. Как Альберт Алексеевич там, где и книжного магазина не было, только книжный закоулок в промтоварном магазине, смог собрать такую библиотеку? Но он был хорошо начитан и в литературе художественной, и в литературоведении, и в методике. Когда строили БАМ, ему предложили директорство в Северо-Байкальске. Он получил за БАМ орден. О нем писала «Учительская газета». Мы переписывались до самой его смерти. Он приезжал в Москву (потом у меня был его сын, тоже учитель-словесник). В 90‑е годы я получал от него горькие письма о судьбе учителя на трагическом сломе эпох. Ограничусь тремя короткими цитатами. «У сына небольшая радость: выдали зарплату за прошлый учебный год и четыре месяца нынешнего. Но недолгая была радость. За февраль и январь ни гроша. В лучшем случае дадут отпускные. Приближается весна. Еще одна весна без всяких надежд на лучшее». «Я раз в неделю ухожу в лес. Мало-помалу с Божьей помощью промышляю. В течение уже десяти лет охота для меня спасительный круг для утопающего. Но пока жив, надо действовать. Работы сейчас меньше. В свободное время читаю. И пока сын с женой и старшим внуком в школе, вожусь с младшим – у двух учителей с высшим образованием нет денег, чтобы отдать ребенка в детсад. В таком положении многие сейчас». «Многие учителя сейчас крайне мало читают. Более того, не имеют возможности читать, в результате безденежья почти ничего не выписывают. Униженный до предела учитель вряд ли сможет сделать в школе что-то значительное».
Я часто слышу о том, что беда современной школы в том, что в ней все еще много учителей старшего поколения. Конечно, школа всегда должна молодеть. Но во многом это не происходит оттого, что часто молодые, придя в школу, скоро из нее и уходят. У учителей старшего поколения много чего не было. Они были многого лишены. Но была верность школе, верность своим ученикам даже в самое отчаянное время. Была верность делу, которому служишь.
Я не был в городе Алатырь. Но с работой учителя из Алатыря Ирины Михайловны Львовой я хорошо знаком. Знаком по многим годам нашей переписки, по многочисленным разработкам ее уроков, которые она мне присылала, по ее стихам, по долгому разговору у меня дома в Москве. Знаю о том, что у нее в кабинете литературы вся программная литература представлена в количестве, которое позволяет каждому ученику взять книгу домой, прочитать и «Вой­ну и мир», и «Преступление и наказание», и «Мастера и Маргариту». В 2012 году я встретился в Москве с ученицей Ирины Михайловны, студенткой филфака МГУ, чтобы передать ей две свои книги и отвезти их в Алатырь. Я спросил, пришлось ли ей перед поступлением на филфак МГУ заниматься с репетитором. «Что вы, что вы, я же училась у Ирины Михайловны!» А как-то Ирине Михайловне кто-то из начальства за что-то, с точки зрения начальства, непотребное сделал втык. Ирина Михайловна сослалась на мою статью в «Учительской газете». Ей ответили, что «Учительская газета» им не указ – вот когда будет соответствующее распоряжение министерства, тогда другое дело.
С колебаниями генеральной линии, конъюнктурными поворотами и разворотами, очередными реформами и трансформациями, модами и очередными приспособлениями Ирина Михайловна была слишком хорошо знакома. О чем и написала в своем стихотворении «Реформаторская лирическая»:
Мы точно знаем, что, зачем,
Когда и где. И, очевидно,
Мы сокращаем круг проблем,
Чтоб дальше было не обидно.
Что? С неба падает звезда?
Кто посоветовал ей, кайтесь!
На ерунду не отвлекайтесь.
Не отвлекайтесь, господа!
Так много сделать предстоит:
Реформы, графики, системы.
А вот зеленый лес стоит –
Основа для грядущей темы.
В ручье прозрачная вода?
А кто журчать ему позволил?
Как говорите – он на воле?
Не отвлекайтесь, господа!
Цепь – вот основа всех основ.
И тут не надобно таланта.
Была бы искренней любовь
К вышестоящим на пуантах…
Пригнуться надобно? Куда?
Ответ один: «Куда попросят!»
Прикажут – зиму сменит осень,
А вы не правы, господа.
Из методистов старшего поколения мне ближе всех была и по-человечески, и по направлению работы Зинаида Яковлевна Рез. Войну она провела в Иране, работая в советской разведке – сгодилось ее знание французского языка. О ее уроках лучше всего сказал поэт Александр Кушнер: «Когда в школе появилась Зинаида Яковлевна, уроки литературы преобразились». Свою докторскую диссертацию она посвятила изучению литературы. Когда она стала заведующей кафедрой методики преподавания литературы, каждый год в Ленинграде на этой кафедре проходили курсы повышения квалификации преподавателей методики литературы педагогических вузов.
Перед своим свободным днем, в пятницу, я садился в ночной поезд. Утром завтракал на Невском. Приходил в институт, на кафедру. Две или даже три пары лекций. Затем вся кафедра вела меня в ресторан обедать. Далее мое свободное время. Но у меня в кармане уже лежал билет или в БДТ Товстоногова, или в ТЮЗ Корогодского. Ночным поездом я возвращался в Москву и прямо с вокзала шел в школу, где меня уже ждал портфель с материалами для урока. Каждый раз мне предлагали остаться на субботу, но я не считал возможным осложнять жизнь школы по причине сугубо личной.
Высшим авторитетом в нашей советской педагогике был для меня Василий Александрович Сухомлинский. Я никогда и никому не писал писем, если не был с этим человеком знаком. Но, когда начали нападать на Сухомлинского, обвиняя его в том, что он проповедует чуждые нашей идеологии идеи и потому так радостно был воспринят на Западе, я написал Василию Александровичу письмо. Он ответил: «Просто я не знаю, какие найти слова, чтобы выразить Вам признательность за сердечные слова». Так началась короткая, к сожалению, переписка. В каждом из писем Сухомлинский просил меня, «если сможете», прислать тот или иной журнал, ту или иную книжку.
В письме от 27 мая 1970 года я прочел: «Вопрос «Зачем учиться?» и что говорить ученикам об этом – сейчас один из самых сложных, и к нему еще не раз будут возвращаться, пока не найдут истину». Сегодня это сейчас звучит не менее, а может быть, и более остро.
Василий Александрович прислал мне свою книгу «Сердце отдаю детям», надписав ее: «Дорогому другу Льву Соломоновичу Айзерману с чувством глубокого уважения на память о том, что мы идем к одной цели, любим одну красоту, одним и тем же изумляемся, одно и то же ненавидим».
Но с одним из писем я согласиться не мог, точнее не с письмом в целом, а с высказанной в нем мыслью. 11 апреля 1970 года Сухомлинский написал: «Нам надо воспитывать людей стойких, несгибаемых, готовых пойти скорее на смерть, чем примириться с неправдой. Это красная нить нашей практики воспитания».
В 1941 году Сухомлинский добровольцем ушел на фронт. В 1942‑м был тяжело ранен, чудом остался жив, осколок немецкого снаряда остался в его теле до конца жизни. У него было нравственное право говорить о выборе между жизнью и смертью. У меня такого права нет. Но дело не только в этом. Учитель, как я думаю, не вправе распоряжаться судьбой и жизнью своих учеников. У него нет права посылать их на плаху, на жертву, на гибель.
Вот на уроке литературы я читаю монолог гражданина из стихотворения Некрасова «Поэт и гражданин»:
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди, и гибни безупречно.
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
Я никогда не обращаю эти слова к своим ученикам. И потому что сам я не погибал и не умирал, и потому что у меня нет права звать «гибнуть безупречно». К тому же есть и другая причина. В советской школе эти слова гражданина толковали как выражение позиции Некрасова. Между тем все стихотворение о поэте и гражданине – это спор Некрасова с самим собой.