Сны о чем-то большем

Спустя без малого двадцать лет, после того как я дал в школе свой последний урок, и спустя почти тридцать лет, после того как окончил педвуз, меня снова пригласили поработать. Только теперь уже без права отказаться. И с расчетом на то, что в школу придет не просто человек со стажем, но педагог, долгие годы проработавший в газете, писавший о проблемах преподавания, руководивший методическими приложениями к «Учительской газете» «Сто друзей» и «ИКТ в образовании», бывший на разных профессиональных конкурсах и т. д. Мол, добро пожаловать к нам, а мы будем на вас смотреть и у вас учиться.

И вот мой первый урок. Дети с шумом рассаживаются за партами, достают все необходимое для полноценной работы. А где-то в уголке сидят две женщины-методиста – посмотреть на действо, как оно будет происходить.

Судорожно пытаюсь собраться, вспомнить, как это было раньше, в те далекие времена, когда все шло как по маслу и урок начинался «в одно касание». И вдруг с ужасом понимаю, что это урок не биологии, а географии! В которой я, само собой, разбираюсь так же «хорошо», как в физике, литературе или истории.

Последний шанс – незаметно взять со стола у кого-нибудь учебник и хотя бы понять, какая сегодня тема. Но, как назло, в пределах досягаемости ни у кого учебников нет.

– Так, ребята, кто напомнит мне сегодняшнюю тему? – пытаюсь сделать вид, будто так и надо.

– «Континенты и острова», – отвечает кто-то. На последней парте замечаю недовольное перешептывание методисток.

– Отлично! А кто попытается дать мне определение, что такое континент? И что такое остров? И чем они отличаются друг от друга? – я судорожно хватаюсь за возможность раскрутить тему устами самих школьников, оставляя за собой право последнего слова. Мол, вы тут сначала потренируйтесь, а я уж потом скажу как надо.

Ребята что-то выдают кто в лес, кто по дрова. Но наконец настает момент, когда мне надо, обобщив их версии, дать правильное определение под запись. А его-то я как раз и не знаю! Поэтому леплю что-то, мало похожее на правду, под недоуменные взгляды детей и оскорбленное ворчание коллег: «Это что такое?! Он сам не знает, что преподает! И это называется урок географии?!»

В учительской меня встречает натянутая тишина. Зашедшие за журналами учителя отводят глаза, переглядываются, а во взгляде читается одно: да, мы здорово ошиблись в нем, и если даже сделать скидку на первый блин, все равно сразу видно, чего этот «преподаватель» стоит.

Из последних сил пытаюсь сохранить невозмутимый вид. Ну нельзя же все бросить и убежать, у меня же впереди еще целый рабочий день. Надо попытаться реабилитироваться. Если, конечно, такое возможно…

Звонок. Теперь у меня второй урок. И в очередной раз с ужасом осознаю, что теперь это даже не география, в которой я дуб, а… английский язык! Который никогда раньше не изучал, поскольку в школе и вузе у нас был нелюбимый deutsch, а я его как тогда не знал, так и теперь. Что делать?!

К тому же в классе теперь уже помимо детей и тех двух методистов сидят сама леди директор и два ее заместителя. Это катастрофа, фиаско, полный и окончательный провал.

– Ребята, здравствуйте! – начинаю я занятие, собрав остатки воли и самообладания в кулак. – Хочу сделать чистосердечное признание: я на самом деле учитель биологии, английский никогда не учил и, разумеется, не знаю. Поэтому вряд ли я могу за эти 45 минут научить вас ему. Но попробуем все же провести это время с пользой для всех. Вы ведь учите его не первый год, а значит, любой из вас знает его лучше меня. Давайте представим, что я попал в какую-нибудь англоязычную страну, например в Австралию, и мне надо попробовать объясниться с местными жителями, чтобы понять, где я нахожусь, как мне найти дорогу до ближайшего оте­ля, как попасть в аэропорт, магазин и так далее. Вообразите, что вы те самые местные жители, а я ваш гость. И, разумеется, я буду разговаривать на русском, а вы – на английском. И попробуем друг друга понять…

Детям, похоже, такой неожиданный поворот нравится. Они с восторгом отодвигают в сторону приготовленные тетради и дневники, тянут руки и, не дожидаясь, предлагают свои версии начала общения. Краем уха слышу, а краем глаза вижу, как директор что-то говорит своим сотрудникам, и в ее жестах и мимике я читаю главное: «Отличный ход, коллега, я знала, что не ошиблась в вас!» А методисты что-то там толкуют про «перевернутый» класс… Через минуту, не обращая ни на кого внимания, директор с заместителями встают и уходят, напоследок показав мне большой палец. Я понял, что реабилитирован! Огромная тяжесть сваливается с плеч…

…Как вы уже успели понять, я пересказал вам не реальную ситуацию, а всего лишь свой сон. Конечно, рассказывать или описывать свои сны – занятие весьма неблагодарное, ибо это в огромной степени символизм чистой воды, а то, что имеет огромное значение лично для вас, другим либо неинтересно, либо непонятно.

Тем не менее, как это ни странно, сюжеты многих произведений, книг, кинофильмов основаны именно на этом. Мы с самого начала погружаемся в мир буйной фантазии автора, а потом, в конце, внезапно выясняется, что герой все это время спал и все ему приснилось. Как, например, героиня книги «Алиса в Стране чудес». Или Шурик из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Или Иван Сергеевич Травкин из фильма «Тридцать три». И ведь зачем-то же нам рассказывают про сны Раскольникова, Веры Павловны, мальчика Бананана…

Признаюсь: один из самых часто повторяющихся кошмаров для меня даже сейчас, спустя годы, – это сон, в котором я прихожу в незнакомый класс и: 1) дети меня абсолютно не слушаются, совершенно не реагируют, 2) я не знаю материала, напрочь забыл тему и ничего не помню из того, что надо объяснять. В реальности такого со мной не было… почти, но «детские» страхи молодого педагога остались, как и младенческая психотравма.

Зачем же я вам рассказываю обо всем этом? Наверное, затем, что, по моему глубокому убеждению, каждый сон имеет свое предназначение. И в данном случае мне почему-то показалось, что есть в нем помимо всех прочих, лежащих на поверхности смыслов еще один, глубокий.

Начнем с того, что в педагогическом сообществе есть стойкое убеждение: учитель – это прежде всего предметник. То есть на уроке и после урока он выполняет свое главное предназначение – дает детям знания в рамках тех наук, которым его обучали в вузе. Физику – физиково, химику – химиково, биологу – биологово. Никто его не вправе заставить вести то, чему его не учили, да он и сам вряд ли на это согласится, разве что ситуация не сложится («Коллега заболел, подмени, пожалуйста, посиди с ними, пусть хотя бы учебник почитают, чтобы не дурака валяли!»).

Разумеется, с позиции данной концепции мастерство учителя-предметника должны оценивать только такие же предметники, представители «своего мира» историков, физкультурников, музыкантов, художников и иже с ними. Остальные просто не поймут или поймут неправильно. И, как следствие, предметник должен демонстрировать свой профессионализм только в рамках своей вотчины, что вроде бы абсолютно справедливо, ведь сварщик показывает, чего он стоит, именно в сварке, а не в сверлении дыр в дереве и не в покраске бетонного пола.

Но…

Что, если предложить педагогу (то есть профессионалу, который по определению куда больше, нежели просто преподаватель-предметник) выйти из зоны комфорта и пообщаться с детьми на чужом поле – примерно так, как я описал выше, или гораздо лучше, чем я описал? Предметные знания, скорее всего, можно будет просто вынести за скобки, ибо на уроке литературы химик вряд ли будет демонстрировать мастерство составления уравнений методом электронного баланса, а на уроке информатики учитель изо не сможет показать, как правильно смешивать краски, чтобы получить нужный цвет. Здесь им надо будет столкнуться с очень непростой ситуацией, когда они чего-то не знают, да и не должны этого знать (хотя, кстати, могут, если их самих в свое время в школе очень хорошо учили или если им данная наука просто нравится).

Так вот, в данной ситуации никто не будет и не должен оценивать педагога как предметника, зато появляется великолепная возможность посмотреть, чего же, собственно, он стоит именно как педагог – насколько уверенно ведет себя в абсолютно нестандартной обстановке, как умеет выстроить общение с детьми, готов ли он принять на себя роль ученика и чему-то способен научиться у ребят, а также чему он может научить их вне своего предмета.

Знаю, вы назовете это глупостью и бредом. Ну в каком-то смысле это действительно так. Ведь если человека учили чинить телевизоры, то он должен чинить телевизоры, желательно быстро и качественно, а не лечить корь и не строить гаражи, этим должны заниматься другие люди, которых этому и учили. Тем не менее, когда в силу обстоятельств (а такое случается сплошь и рядом) мастер по ремонту телевизоров попадает в команду волонтеров, работающих в госпитале, или к штукатурам, отделывающим помещение, очень ценными становятся не его обширные знания, умения и навыки в области электроники, а способность перенимать новый опыт, приобретать новые компетенции, слушать тех, кто знает дело лучше него. А может, чем черт не шутит, посмотрев на происходящее со стороны незамыленным взглядом, он предложит что-нибудь необычное, что другим и в голову не пришло бы!

…Когда-то давно, еще в 90-е, у меня родилась мысль: что, если взять любого учителя-предметника, поместить его в класс с детьми, у которых нет ничего, кроме листка бумаги с карандашом, и предложить ему провести урок по своему предмету? Ведь здесь не будет возможности подключить к делу ТСО (технические средства обучения – термин, который современные учителя, наверное, даже не знают), призвать на помощь ИКТ, привлечь разного рода учебники, задачники, тетради, определители, словари и т. п. Никакой наглядности, только ты и я! И вот тогда бы было понятно, чего ты стоишь без всей этой амуниции. Ведь многие, к сожалению, выглядят выигрышно только за счет «периферии», как женщины в дорогой одежде, с маникюром, макияжем, украшениями и прочими прибамбасами. А лиши их всего, что от них останется? Правильно, только ум и душа, с помощью которых любой человек всегда сможет наладить отношения с кем угодно. А нет – значит нет.

Так вот, тогда мне сказали, что это все глупость и очень странно в век электроники лишать учителя возможности использовать ее во благо всем. И, кстати, то же самое мне говорили и в нулевые. И в десятые. То же повторяют и в двадцатые. Я это понимаю. Но продолжаю считать, что лишь тот педагог чего-то стоит, который способен организовать три­еди­ный процесс воспитания, обучения и развития, имея только собственные мозги и умея выстроить коммуникацию с мозгами своих учеников.

А теперь я понимаю: не предметом единым жив педагог.

Можете считать это бредом. Я не обижусь!