Смирением… да по голове! Такой метод воспитания выбрали в одной православной гимназии

Меня послали… И не где-нибудь, а в православной гимназии. Причем вместе с ребенком.

Живем мы в поселке, в ста метрах от Московской кольцевой автодороги, а кажется, что на острове Сахалин. До любых “плодов цивилизации”, будь то хорошая библиотека или школа, аптека или кинотеатр, если по Гоголю, то три года скакать.
Вот почему я очень обрадовалась, когда одна из немногочисленных православных школ Москвы приняла мою десятилетнюю дочь в свое “лоно”. Как здесь хорошо! Школа в старинном парке, возле действующей церкви – еще одна, не отреставрированная, семнадцатого века. Говорят, в ней молился сам Серафим Саровский и ходил теми же тропами, что и мы!.. Какое блаженство осознавать это!
Вот с такими чувствами шла я и в православную школу в первый раз. Мнилось мне, что тут, пустив, по слову Евангелия, детей ко Христу, лучше меня знают, как их воспитывать. И что это прежде всего школа нравственного воспитания. Постоянного, каждодневного, упорного.
Знаю, какая проблема и для верующего взрослого сегодня найти в церкви хорошего духовного наставника.
…Задумалась по дороге, а навстречу мне мужчина, в галстуке. Я нарочно опустила глаза, чтобы не решил, что чего-то ищу во взгляде незнакомца. А он вдруг рявк мне в спину: “Ты кто? Куда? Почему не здороваешься?”. Теряюсь в раздумьях, а почему, собственно, “ты”? Знаю, конечно, что эта простоватая грубость свойственна некоторым нынешним священникам. Которые слишком прямолинейно понимают, что поставлены “пасти” именно “стадо”. И все же мысленно оправдываю “батюшку”: что ж, на мне ведь не написано, что я журналист и детский писатель. Так с чего бы ему испытывать ко мне уважение? А он продолжает наступать: “У нас тут чужие не ходят! Я – священник местной церкви!” И отчужденно отошел, сам так и не сказав ни “здрасте”, ни “до свиданья”.
А в школе уже начались уроки, и потому директора жду в коридоре. Школа – деревянный барак. Но и в этом видится мне что-то патриархальное, русское, волнующее душу.
Замечаю радостно: раздевалка не закрывается! Значит, не воруют, как в предыдущей Машиной гимназии. Учеников в пятом классе – четыре человека! Значит, заниматься будут с каждым!
Правда, стоя в коридоре, слышу, как из-за четырех разных дверей доносятся до меня четыре женских учительских голоса: “Тупицы!.. Сколько раз объясняй, ничего не запоминаете!” Но и это в конце концов оправдываю: “Значит, радеют без меры, выучить хотят!”
Да и надоело мне, честное слово, всякое безначалие. Во многих семьях нет кормильцев и воспитателей. В школах… Когда пятнадцать девяти-одиннадцатилетних учеников так шумят, что учителя не слышно, как было в Машиной предыдущей, до учения ли?
Что же меня подкупает в Русской Православной церкви – добрая, но справедливая строгость священства, осуществление мужского начала власти – власти, что без сомнения и внутреннего раздора личности. Все ступени восхождения к святости расписаны в духовных трудах чуть ли не по минутам! Тут только играй по нотам, если, конечно, слух у тебя есть!
Вот так случилось, что лицезрение безначалия повсюду в стране как-то незаметно оправдало в моем сознании и авторитарность учителей. Хотя бы потому, что вместе с авторитарностью стал уходить из многих школ и сам авторитет педагога. Слышала своими ушами, как на родительском собрании учителя осуждали своих коллег: “Бегают из школы в школу из-за двухсот рублей прибавки к жалованью! Утеряли честь…” А ведь мнение это через родителей докатывается и до детей…
Я была в командировке, когда мой ребенок отправился первый раз в новый пятый класс. Позвонила, тревожась, домой, но услышала радостный голос Маши: “Я так счастлива! Потому что мне здесь все рады!”
И поэтому, когда спустя несколько дней она сказала, что ее обижают все три мальчика – одноклассника, я искренне удивилась: “Не может быть!.. А что они, собственно, делают?” Оказалось, всем своим видом показывают, как неприятна им эта девочка. На переменах корчат рожи, прыгают перед ее лицом, дразнят, кривляются, закрывают перед носом дверь, толкают. “Ну, – вдруг успокоилась я. – Это они, наверное, просто шалят. А ты обращай все в шутку, смейся и старайся показать свое беззлобие!”
Мне чудилось, что пройдет время, мальчики привыкнут к Маше, и отношения наладятся.
Не знаю, как Маша старалась, но, когда она опять пожаловалась мне с несчастным видом, что ее пинали ногами, запирали в классе, хватали ее вещи и не возвращали, я даже нахмурилась: “Слышать ничего не желаю! Да пойми же ты, наконец! Эти мальчики просто НЕ МОГУТ быть плохими! Они ведь из православных семей! Коля причащается каждую неделю!”
И Маша больше не жаловалась. Только взяла в школу пластилин, чтобы затыкать себе уши: “Не хочу слушать, как они говорят разные гадости про меня!”
Первый раз я насторожилась, когда ко мне на улице подошла милая и очень скромная женщина, временный классный руководитель пятого класса. Она с сочувствием спросила меня: “Наверное, Маша каждый день жалуется вам на мальчишек? Они ее так донимают!” “Нет, что вы! Не жалуется!” – испугалась я, потому что не хотела, чтобы мой ребенок рос нытиком и казался этим малознакомым пока людям конфликтным человеком. “Я ведь постоянно внушаю ей, что эти трое – ее братья по вере! Это наш мир – тесный, православный”.
Но меня все больше интересовало: а что же сама школа, ослепла, что ли, не замечает раздрызга в пятом классе! Четыре-то человека при желании организовать в дружную семейку можно! И тут я вдруг вспомнила, что, когда на улице подошла ко мне классная руководительница, она задумчиво произнесла: “Знаете, в комнате пятого класса висит одна икона. На ней изображены четыре мученика – трое мужчин и женщина, которые исполнили какой-то общий духовный подвиг”. Какой – она пока не знала, но ей виделся в этой иконе высокий знак: “Перед тем, как вы к нам пришли, с этими мальчиками училась другая девочка, Нина. И вот опять их четверо! Случайного ничего не бывает! Я хочу через смысл этой иконы постичь: почему мальчишки так упрямо преследуют вашу Машу!”
Из уважения к этой доброй женщине я не сказала ей тогда: “Помилуйте! Да может ли быть в садизме хоть какой-нибудь высокий смысл?!”. Но эйфория моя постепенно улетучивалась. Да и “высокий смысл”, видимо, все не находился. И я все чаще приходила к выводу, что эти трое – просто обыкновенные, самые заурядные хулиганы. Были бы они хотя бы заняты на переменах: мели полы или помогали поварихе, у них не оставалось бы времени творить мелкие гадости. Но школа их не нагружала, старшие школьники над ними не шефствовали. Священники их не воспитывали. Оставалось одно – взяться за них самой.
Однажды Маша пришла из школы и сказала грустно: “Вот, нашлось-таки объяснение их поведению!” Оказывается, сегодня Коля, Ваня и Володя объявили ей причину своей тирании: “Ты – не смиренна! Но если ты христианка, то должна терпеть от нас все со смирением! Первая заповедь православного – это смирение! Вот мы тебя смирению и учим!” Это был уже интересный поворот событий. Конечно, в них самих смирения не было ни на грамм. О чем тут и говорить? Потому что я-то знала, что такое смирение. Это когда один святой падает в ноги другому, виноватому перед ним, и говорит ему: “Прости меня, батюшка!” И тогда другой тоже валится на пол, ему в ноги, и со слезами говорит: “Нет, ты меня прости! Виноват-то я!”
Но как же детки пришли к своему цинизму?
На другой день учитель естествознания, только что назначенная новым классным руководителем пятого класса, выдала моей свекрови: “Ваша девочка плачет, когда ей ставят двойки. Это значит, что она не смиренна. А как православная, она должна это наказание со стороны взрослых воспринимать со смирением”.
Вот оно – начало веревочки! И вообще, смиренен ли был Иисус Христос, когда изгонял торгующих из храма? Это еще большой вопрос – когда смирение проявлять, а когда нет. Ведь если подавлять в человеке любой протест, он и себя потеряет.
В православии есть много добрых и хороших правил. Но, во-первых, православная школа все-таки не монастырь. Ее задача не святых и юродивых воспитывать. Во-вторых, одно дело – мужественно потерпеть за веру, а другое – от мальчишек-хулиганов.
И мне захотелось поговорить с директором школы. Ведь мой собственный разговор с этими мальчиками имел такое последствие: они сказали Маше, что отныне ей будет в школе хуже, чем в аду. Они ведь накануне довели ее до истерики. Не железные у нее нервы…
Прихожу в школу, вижу директора. По своей привычке она проходит мимо, не здоровается. Спрашиваю в волнении: “Не уделите ли вы мне всего пять минут?” – “Приходите после уроков!” – голос непреклонный, вид надменный. Хотя и в черном платке, только что после молебна. “Вы поймите, я не могу Машу вот так оставить в классе”. – “У меня урок, а вы мешаете!” – директор уже злится. Видно, что ей до чертиков неприятно объясняться и оправдываться. Нас уже окружили другие учителя в платочках, пожилые и с постными, бесцветными лицами. Они смотрели на меня и прижимавшуюся в моей руке Машу с негодованием и только осуждающе жужжали: “Ишь, учить она нас пришла! На свои грехи посмотрела бы!”. И не было в их сердцах любви, той влюбленности в людей, по которой только и можно определить: верит ли человек. Озарена ли его душа истинным христианским светом. Потому что Бог – это любовь, и только любовь, как сказал святой Василий Великий. А уж он-то знал!
Корпоративная гордость заставляла их защищать своего директора, самих себя и свой метод работы: “Все дело в вашей девочке! Только в ней!”. И, знаете, они меня совсем не уважали, нет. И ничего достойного во мне не видели, как тот священник в галстуке. И мне просто стало страшно. За мою бедную Машу, которая с открытым ртом смотрела на четырех женщин, осуждавших ее мать только за то, что она ее защищала, как умела.
– Знаешь что, Маша? – сказала я ей. – Я тебя здесь не оставлю.
…Но все равно я буду учить ее любить людей. Потому что от зла, которое нас окружает, есть только одна защита – любовь.

Ирина ЛАНГУЕВА