Слово и тело

Любому читателю, хоть сколько-нибудь знающему генетику, понятно, что хромосома – это практически не подверженный редактированию «текст». Могут ли, например, ваши гневные реплики в адрес названия этой статьи изменить ее содержание? Вот и с хромосомами так же.

В 2009 году социально-психологическая служба Всероссийского детского центра «Орленок» выпустила брошюру для педагогов детских лагерей «Слово о сквернословии». В этой брошюре читателю рассказывалось о семнадцатилетней научной работе некоего доктора биологии (несуществующее научное звание!) Ивана Борисовича Белявского. Белявский, утверждалось в брошюре, обнаружил, что, когда человек произносит матерные слова, его хромосомы разрушаются. В брошюре повествовалось также о происхождении мата, надо заметить, сообщались там весьма сомнительные вещи. Именно такую информацию об источнике мифа можно почерпнуть в публикации, сделанной в ЖЖ-сообществе «Научная кунсткамера» программистом Ильей Каревым.

Дальше интереснее. Харьковский библиотекарь Татьяна Жадан обнаружила возможный первоисточник, из которого черпала информацию социально-психологическая служба «Орленка». Это статья Каревой и Ковтуненко «Сквернословие разрушает гены», опубликованная в 2001 году. Совпадение текста брошюры с текстом статьи близко к 100%.

После выхода брошюры «Слово о сквернословии» с ее текстом начинают происходить странные трансформации. К нему прибавляют рассказы об опытах с проростками риса, на всхожесть которых якобы удалось повлиять, просто наклеив на посуду ярлыки с оценочными словами. Опыты проводились доктором альтернативной медицины Масару Эмото – человеком в отличие от Белявского хотя бы реально существовавшим. Воспроизвести результат Эмото, используя двойной слепой метод, не удалось никому, включая самого Эмото.

Почему же сомнительная информация продолжает распространяться, задается вопросом Жадан? И отвечает на него: потому что она сенсационная, а тема сквернословия очень актуальна и доступна для понимания почти каждому рядовому человеку. Значит, ее распространяют, потому что она… производит впечатление? Но что в ней впечатляющего?

Когда мы ответим на вопрос, что же в рассуждениях о влиянии слов на генетический аппарат производит впечатление на общество, тогдато мы получим наконец шанс понять, почему такие рассуждения бездумно распространяются в этом самом обществе.

Когда кто-то употребляет нецензурные выражения, его манера выражаться, очевидно, влияет на окружающих, это интуитивно понятно каждому. Окружающие могут оскорбиться, если инвективы направлены на них, они могут быть шокированы, если сами себе такого не позволяют. Состояние людей, услышавших нецензурную брань, изменяется, есть у этих изменений и физиологический компонент – может повыситься, например, частота дыхания и сердцебиения. Это нормальный телесный субстрат эмоциональных реакций.

Но интуитивно понятна каждому и более широкая закономерность: слово в принципе способно влиять на людей. Если бы слова не влияли на людей, люди ими не пользовались бы.

Влияют ли слова на физиологические параметры человеческого организма? Для меня ответ очевиден: конечно, да. Готовясь писать эту статью, я долго и безуспешно искал данные об очень любопытном опыте, проведенном одним из наших соотечественников. Ученый ставил испытуемых на качающуюся платформу, его ассистент читал им стандартный текст, в который были вставлены слова, несущие разную эмоциональную окраску, и приборы регистрировали способность испытуемых поддерживать равновесие при прослушивании этих текстов. В зависимости от окраски вставленных слов эта способность менялась.

К сожалению, информации об этом опыте я так и не нашел и сильно переживал, почему не сохранил ее для себя пятнадцать лет назад. Зато вспомнил, что сам проводил исследование похожего явления. Правда, без приборов – я просто опрашивал респондентов, как на них физиологически влияют стихи. Выяснилось, что влияют весьма разнообразно: опрошенные отмечали потоотделение, мурашки на коже, слезы, глотательные реакции, задержку дыхания, даже появление изжоги. Вот так: слово может не только убить и спасти, но и вызвать изжогу и многое-многое другое.

Давайте теперь зададим более конкретный вопрос: а как именно слово влияет на состояние человека? Каков путь этого влияния?

Путь начинается издалека. Прежде всего человек должен распознать слово как единицу. Те, кто распознает слова на родном языке, этот этап не замечают. Хотя даже просто вычленить слова из иностранной речи – одна из самых сложных задач для обучающегося.

Дальше воспринимающий идентифицирует слово. Это тоже процесс, требующий активности слушателя; человек даже строит гипотезы о значении услышанного слова, а затем проверяет их, опираясь на следующие слова. Гипотезы могут быть и ошибочными, и это не всегда связано с омонимией или явлениями вроде нее. Иногда слушатель может ошибиться, не понимая говора или даже дефектов речи говорящего. На этом построен, например, анекдот про Владимира Даля, записавшего за ямщиком слово «замолаживает», а затем услышавшего: «Замолаживает, балин, пола ехать».

Кроме того, или даже до того, слушатель принимает решение, относить ли услышанные слова к себе, имеют ли они для него значимость. Результат этого решения проще всего заметить, когда мы оборачиваемся в публичном месте, услышав свое имя, и понимаем, что звали не нас. Меньше заметно для нас обратное явление: в какой-то момент мы можем принять решение, что все важное уже услышали, и перестаем слушать собеседника. В таких случаях гораздо заметнее (может быть, потому что гораздо обиднее) момент, в который перестают слушать нас.

И это только то, что касается значения слов. А ведь помимо значения, общего для всех носителей языка, у слов есть еще и смысл, и он касается того, как конкретному человеку на них реагировать. Воспринимать ли их как побуждение к действию? Следует ли понимать тот или иной вопрос как риторический или как требующий ответа по существу? Для распознания смысла мы часто подключаем более широкий контекст, чем только речевой. Например, если мы смотрим кино в кинотеатре, мы по-разному отреагируем на возглас «Пожар!», услышанный из динамиков или из зала. Эмоции будут сходны, но поведенческая реакция при восприятии художественного слова тормозится.

Перед нами разворачивается сложная картина восприятия речи. И мы говорили пока только о сознательной стороне этого процесса. Свои эмоциональные, тем более физиологические, реакции на речь человек отслеживает очень редко, эта область выведена из-под сознательного контроля, для того чтобы не перегружать сознание.

Что же предлагает нам несуществующий доктор биологии Белявский в качестве альтернативы? А предлагает он простоту. Согласно брошюре, ссылающейся на исследования этого персонажа, слово влияет напрямую на хромосомы. Никакой многозвенной цепи восприятия и переработки информации, никаких ошибок вроде «замолаживает» и никаких трудностей вроде отсутствия пробелов в устной речи.

Такую же простоту предлагает и упоминавшийся выше Масару Эмото. Написал на чашке Петри «плохой» – и рис потерял всхожесть. Тонкости вроде того, что по-валлийски слово «друг» (drwg) означает «порча», а пятьсот лет назад немецкое слово schlecht («плохой») означало для германцев того времени «хороший», не учитываются.

По сути, и безвестный автор брошюры «Слово о сквернословии», и именитый японец отказывают слову в праве на условность. Я уже написал было, что для указанных авторов слово имеет абсолютное значение, но понял, что неправ: для них слово вообще не имеет значения. Оно не может и не должно указывать на что-то другое, чем не является само («указывать на другое» – это ведь и есть «иметь значение»). Оно действует на вещи вокруг себя напрямую, физически, по неизвестным науке законам.

Не эта ли простота картинки впечатляет общество и в тиражируемом тексте про Белявского, и в фильмах типа «Вода», отсылающих к исследованиям Эмото?

И вот здесь, чтобы ответить на этот вопрос, будет очень уместно задаться вопросом: а зачем нужно знание?

Прежде всего давайте обратим внимание на модели вроде «выучил – сдал – забыл», в которых знание выполняет функцию пропуска в мир, где само оно не нужно. Обратим, запомним и подумаем о знании, что нужно не на входе, а именно внутри того мира, в котором мы оказались.

На заданный выше вопрос существует традиционный ответ, применимый к знанию «внутри мира»: оно помогает нам на практике. Если советский человек знает, где сегодня дают колбасу, он накормит семью.

Но знание «внутри мира» не обязательно настолько прагматично. Зачем-то же люди обнаруживают себя в полчетвертого ночи интересующимися причинами распада Австро-Венгерской империи, не так ли?

Прагматичное знание активно, оно позволяет действовать в мире. А знание о причинах распада пресловутой империи для неспециалиста пассивно. И его задача – защитить человека от хаоса. Человек окружен хаосом, и чтобы не быть поглощенным им, он пытается как-то организовать мир у себя в голове. Именно эту защитную функцию и выполняет пассивное знание, не применяемое в жизни.

Активное прагматичное знание неизбежно должно быть сложным. Зная что-то о способах действия в мире, человек включает в свою картину мира множество оттенков, учитывает и правила, и исключения из них, и те правила, по которым организованы исключения, и исключения из этих правил второго рода. Чем выше мастерство человека в его деле, тем сложнее знание, которым он обладает, иначе он перестанет быть мастером.

Знание-«ключ», нужное только на входе, устроено проще. Но никак не проще внешних требований, предъявляемых к нему. Если в учебную программу входит информация об исключениях, экзаменуемый должен знать об исключениях. Если не входит, не должен. Зачем знать лишнее?

Защитное знание организовано проще всего. Оно вообще тяготеет к простоте. К этому знанию не предъявляются никакие внешние требования: нет ни практики, опровергающей вчерашние знания, ни экзаменатора, вчерашние знания утверждающего. Единственное требование к защитному знанию – оно должно хорошо укладываться в голове (этим свойством, как известно, обладают плоские мысли). А всего, что не соответствует защитному знанию, можно попросту не видеть.

Если вы занимаетесь генетикой или лингвистикой профессионально, ваше знание о хромосомах или о бранных словах будет самым полным, и оно, по всей видимости, не будет соответствовать учебникам. Вы буквально сталкиваетесь лбами с предметом вашего знания ежедневно, и предмет не позволяет вам застыть на месте.

Если вы изучаете генетику или лингвистику в школе или в институте, ваше знание будет неполным, зато оно будет соответствовать учебникам. Выучил – сдал – забыл.

А вот если вы даже не изучаете эти предметы, ваше знание может оказаться защитным. Есть нормы русского языка. Есть ненормативный языковой хаос, который доносится до вас с задворков бедных кварталов. Вы ничего не можете сделать с этим хаосом, вы не в силах приказать людям вокруг вас не ругаться матом. Тем более вы не в силах повлиять на генотипы этих людей. И вы с удовольствием подхватываете измышления о том, как мат влияет на хромосомы.

Поскольку защитное знание не имеет дела с предметом познания, оно не обязано соответствовать хоть каким-то критериям истинности. Проще говоря, оно может быть враньем. И это ложь во спасение. Именно поэтому человека, носящего в себе защитное знание, так трудно в нем разубедить: предлагая ему другую картину мира, вы ставите его перед лицом хаоса.

А вот активное профессиональное знание предполагает мужественно смотреть хаосу в лицо.

Сергей АЛХУТОВ, практикующий психолог, педагог, соучредитель студии психологического консультирования «Каштаны»