На чтение: ≈ 12 мин.Как-то летом, собираясь с первокурсниками одного из дальневосточных вузов на археологические раскопки, я нарочно прихватил с собой томик Герцена. «Былое и думы», конечно, не самая увлекательная книга для молодежного чтения, но ведь через год-полтора они все равно ее не минуют. Будут, как обычно, какие-то куцые выдержки, наспех перелистанные обрывки. И вся великолепная (хотя местами и довольно тенденциозная) картина повседневной жизни России ХIХ века пройдет тогда мимо перегруженного студенческого сознания.
…На полдороге останавливались мы обедать и кормить лошадей в большом селе Перхушкове, имя которого попалось в наполеоновские бюльтени… Запущенный барский дом стоял на большой дороге, окруженный плоскими безотрадными полями, но мне и эта пыльная даль очень нравилась после городской тесноты. В доме покоробленные полы и ступени лестницы качались, шаги и звуки раздавались резко, стены вторили им будто с удивлением. Старинная мебель из кунсткамеры прежнего владельца доживала свой век в этой ссылке; я с любопытством бродил из комнаты в комнату, ходил вверх, ходил вниз, отправлялся в кухню. Там наш повар приготовлял наскоро дорожный обед с недовольным и ироническим видом. В кухне сидел обыкновенно бурмистр, седой старик с шишкой на голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг, бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: «И то – пожалуй, что и так» – и невесело посматривал на всю эту тревогу, думая: «Когда нелегкое их пронесет»…И.А.ГЕРЦЕН «Былое и думы», глава III
А тут выпадает замечательная возможность в стороне от ежеминутного информационного шума вечером у костра не только спокойно прочесть несколько первых глав классического исторического источника, но и неформально обсудить их, подробно разъяснив и прокомментировав все те неясные места, которые обычно пропускают при чтении «литературы к зачету». На комментариях-то я и споткнулся. Да так серьезно, что размышления о моей неудаче привели меня к постановке проблем, весьма далеких от русской истории позапрошлого столетия.
Хочу предупредить читателей, что я с самого начала далеко не был уверен в успехе своего эксперимента. Более того, я заранее спокойно относился и к тому, что мое «внеклассное чтение» вообще никто не захочет слушать, и к тому, что возникшее увлечение будет быстро перебито каким-нибудь новым, типа игры в карты или бесконечных анекдотов. Если уж мой младший брат в свои 16 не дает лишний раз загнать себя в литературные дебри, то что особенного можно ожидать от мальчиков и девочек двумя годами старше?
Давайте сразу отбросим модные толки о «неактуальности» классической литературы или о «подсознательном недоверии» к слову, возникшему как реакция на агрессию современной рекламно-пропагандистской машины. Классика, может быть, один из немногих «культурных островов», помогающих эффективно противостоять подобной агрессии, и молодежь интуитивно это чувствует. Что же до «актуальности»… Любое написанное человеком слово устаревает максимум через 10 лет. Все это не мешает «Анне Карениной» до сих пор быть на порядок актуальнее, да и просто интереснее очередных примитивных и пошлых программ по этике и психологии семейной жизни.
В моем случае события развивались следующим образом. Слушать и обсуждать Герцена студенты согласились практически сразу. Начав с большим энтузиазмом, мы в первый же вечер едва дошли до середины первой главы. Чтение захлебнулось под шквалом вопросов. Причем не столько исторических или этимологических (кто, к примеру, сегодня знает, что значит «векша» или mesalliance?), сколько смысловых, контекстуальных. Приходилось объяснять каждый непривычный современному уху авторский пассаж, буквально каждое слово. Не «что оно значит?», а «что автор хотел им сказать?», «зачем он употребил именно этот оборот?». Формальные объяснения почти не помогали. Более того, всплывавшие в них новые подробности, новые грани жизни человека ХIХ столетия вызывали новые волны всеобщего недоумения. Недоумения, относившегося опять же не к сути событий, а к форме их описания. Собственные толкования прочитанного, иногда произвольно возникавшие у первокурсников при обсуждении, выглядели чудовищно неадекватно. Сочувственные описания ужасающей бедности воспринимались как упреки нерадивым хозяевам, изящное острословие героев относили на счет их невоспитанности, дружеская мужская нежность возбуждала подозрения в гомосексуализме, риторические вопросы возмущали скудоумием. Возникало такое ощущение, что мы читаем иноязычный текст. Одним словом, автор и читатели говорили (а главное, думали!) на двух разных русских языках.
Приведенный исключительно в качестве иллюстрации отрывок из третьей главы книги не самый лучший, но отнюдь и не самый худший во всем тексте «Былого и дум». Более того, в нем нет почти ничего специфически герценовского. Я читал его разным ученым людям, и многие слышали здесь Толстого, а кое-кто – даже Бунина. Но никто не мог объяснить, почему 10 человек на закате страдальчески морщили над ним лбы, искренне желая заглянуть в описанную автором действительность. Желая! Но не имея для этого какой-то внутренней возможности.
В чем же тут дело? На первый взгляд в расшифровке и переводе нуждаются только «бюльтени», «кунсткамера» и «бурмистр». Все остальное, казалось бы, не должно вызывать никаких вопросов даже у малокультурного человека. Однако дело в том, что культура определяется не столько знанием значений слов, сколько умением эти слова понимать, то есть разворачивать в сознании именно те образы, которые эти слова породили. Иметь с автором текста хоть какие-то общие представления, кроме языковых.
Таких общих представлений (общих воспоминаний детства, если хотите) у российских школьников и студентов ХХI века и у русских писателей ХIХ – ХХ веков остается все меньше. Объяснить, кто такой «бурмистр», не так уж сложно, но – «кормить лошадей»?! Хорошо, если кто-то видел по телевизору. Но никакой домашний кинотеатр не сумеет помочь человеку представить взаправдашние «запущенный барский дом», «большую дорогу», «плоские безотрадные поля». Это нужно увидеть самому. Хоть однажды. Хоть краем глаза. Тогда писатель сможет опереться на наше мимолетное, почти бессознательное переживание и развернуть его в глубину. Но как быть, когда разворачивать нечего?
Предложение о деревянной лестнице не содержит ни одного иностранного слова. Но для человека, ни разу в жизни не бывавшего в деревянном доме, его реальность представима сугубо абстрактно. Хорошо еще, если бессознательное сохранило в себе скрип дверных петель. А если нет? Это ведь целое, утраченное душой переживание, восполнить которое чтением так же немыслимо, как объяснить слепому зеленый цвет.
Мне могут возразить, что литература с давних пор писала о дальних краях и незапамятных временах, о мирах, вещах и людях, которых вообще не существовало. Что ж, фэнтэзи и сейчас пользуется большим спросом на молодежном рынке. Но русская критика позапрошлого века недаром изобрела термины «натуральная школа» и «критический реализм». Когда сознание не опирается на память, оно с удовольствием грезит. И грезить о «властелине колец», разумеется, приятнее, чем о Евгении Онегине. Ведь если лицо Онегина мы еще имеем право вообразить, то его одежду или, скажем, его усадьбу мы уже будем обязаны представить. Точно так же, как «повара» и «плиту» из герценовского отрывка. И если наше представление не будет иметь хотя бы ничтожной опоры в окружающей нас действительности, то выйдет уже не греза, а кошмар. Или абсурд.
Между прочим, абсурдные (или абсурдистские?) виды искусства тоже пользуются у нынешней молодежи большим успехом. Дети перестройки повседневную жизнь «шестидесятников» уже воспринимают с трудом. Герценовский бурмистр с его косноязычным: «И то – пожалуй, что и так» – представляется им большим кретином. А Герцен пишет о нем с любовью. И это отнюдь не слезливое народническое преклонение перед «мужичком». Это любовь Пушкина к своей няне и восхищение Бисмарка русским ямщиком, беспрестанно повторявшим среди снежной бури единственное слово: «Ничего».
Много лет спустя прусский посол полагал, переведи он тогда ямщицкую присказку буквально, наверняка принял бы ее за констатацию безвыходного положения и замерз бы в пургу со страху. Но будущего германского канцлера спасло невежество. Не зная языка, он вынужден был пристальнее наблюдать за поведением своего возницы, который всем своим видом внушал непоколебимую уверенность в благополучном исходе поездки. Буквальный перевод идиомы, на всю жизнь ставшей его любимой поговоркой, Бисмарк узнал уже позже. А узнав, в очередной раз поразился сложной гармонии характера, воспитанного русской жизнью. Жизнью, понять которую никак не могло большинство иностранцев. А теперь и наших детей.
Артем ЕРМАКОВ, кандидат исторических наук
Выбор читателей
Комментарии