На чтение: ≈ 17 мин.Почему детям скучно читать русскую классику? В первой части этой статьи («УГ» №38 от 19 сентября) я писал, что языковая культура современного школьника, видимо, определяется не столько знанием значений слов, сколько умением эти слова понимать, то есть разворачивать в сознании именно те образы, которые эти слова породили. Ребенок должен иметь с автором текста хоть какие-то общие представления, кроме языковых. Таких общих представлений (общих воспоминаний детства, если хотите) у российских школьников и студентов XXI века и у русских писателей XIX-XX веков остается все меньше. Значит ли это, что большая часть русской литературной (да и другой) классики уже сегодня остается непонятой, а следовательно, не востребованной большинством школьников России?
На самом деле, все не так плохо. Во всяком случае не везде. Разобранная в первой части в качестве примера ситуация со студентами из Приморья необычна хотя бы по месту действия. Хуже Дальнего Востока в сегодняшней России освоен только Крайний Север. Почти все расположенные там крупные города (за исключением, пожалуй, Якутска, Охотска и Петропавловска-Камчатского) имеют весьма короткую историю. Культурная же составляющая этой истории еще на порядок беднее. В ней нет ни архитектурных памятников, ни исторических ландшафтов, ни запечатленных классиками XIX века жанровых сцен. Гончаров и Чехов доехали до Сахалина, Чернышевский и Короленко весьма фрагментарно описали Якутию, Солженицын и Шаламов сидели на Колыме. «Разгром» Фадеева, «Жень-шень» Пришвина… И все.
Естественная удаленность от традиционных культурных центров России осложняется еще и тем, что значительная часть населения этих регионов не успела укорениться в какой-то определенной историко-бытовой среде. В отличие от коренных народов, до сих пор имеющих возможность «припасть к истокам», русскоязычные жители побережья Карского или Японского моря не могут похвастать ни собственным фольклором, ни твердой религиозной ориентацией, ни выросшей на их основе местной художественно-этнографической традицией. Даже семейная история у многих из них часто обрывается на втором-третьем поколении. В отличие от уральцев, сибиряков или хотя бы алтайцев. Кстати, эти местные сообщества тоже живут довольно далеко от мест обитания героев русской классической литературы, однако более продолжительное, а главное, глубокое освоение вновь заселяемой территории позволило им не только сохранить традиционную (главным образом, крестьянскую) культуру, но и подарить русской литературе таких самобытных мастеров слова, как Бажов, Распутин, Астафьев, Вампилов, Шукшин.
Но все-таки главным резервом русской классики сегодня остается пространство старой усадебной России, приблизительно совпадающее с Центральным и Северо-Западным федеральными округами. И дело не только в том, что здесь местами до сих пор сохранилась описанная в старых книгах среда. В областных и особенно малых городах этой зоны классика все еще подпитывает местный патриотизм. Елец гордится Лесковым, а Вологда – Рубцовым совсем не потому, что им больше нечем гордиться. Они умеют ценить свою культурную уникальность. Не только литературную. В подмосковном Сергиевом Посаде размещается множество современных предприятий и даже НИИ. Но все они могли бы возникнуть и в любом другом месте. Неповторима лишь Троице-Сергиева лавра. И человек, выросший около ее стен, так же естественно помещает на вершину своей культурной иерархии святого Сергия Радонежского, как туляк – оружейника Мосина, а орловец – Тургенева и Бунина. Чтение их произведений в этом случае реально помогает местным жителям лучше понять и принять окружающее пространство.
Значит ли это, что иркутский школьник при прочих равных условиях будет воспринимать Герцена лучше, чем сахалинский, а псковский лучше, чем иркутский? Вряд ли. Ведь условия здесь никогда не будут равными. В конце концов конкретным местом жительства одного может оказаться лишенный какой-либо культурной привязки безликий панельный микрорайон, а родители другого решат регулярно с трехлетнего возраста читать своему чаду Пушкина и Толстого. Но в целом возможностей для входа в классическую культуру, безусловно, больше у детей, живущих в ее историко-географическом пространстве.
А как же тогда москвичи? Бескультурье и безграмотность жителей Первопрестольной давно стали притчей во языцех. Каждый год любознательные гости столицы, полжизни мечтавшие насладиться ее несметными духовными богатствами, сталкиваются не просто с хамством, а с дремучим невежеством обладателей заветной прописки. Особенно это касается школьников. Истощенные москвоведением и культурологией, обвалянные в бесплатных эксурсионных программах, как в панировочных сухарях, они тем не менее толком не знают ни улиц родного города, ни его исторических памятников (о музеях, театрах и библиотеках нечего и говорить).
И ладно бы просто «не знают», не хотят знать. Даже читающая «элита» предпочитает Пушкину Хармса, а Толстому Коэльо или Толкиена. Причем дело здесь не в конфликте «старого» и «нового». Модной, интересной, «своей» для юных москвичей является именно чужая литература. Над стильным чудаком, в 14 лет читающим исландские саги или Михаила Булгакова, одноклассники могут хотя бы поиздеваться. Бескорыстный любитель Лермонтова (кстати, родившегося в Москве), скорее всего, не дождется от них никакой реакции. Он так же банален, как Кремль и Красная площадь.
На мой взгляд, эта столичная литературная дикость (ведь только варвар может сознательно предпочитать чужую культуру своей) объясняется теми же причинами, что и дальневосточная «глухота». Дело даже не в том, что две трети населения 860-летнего города сегодня «внутренние эмигранты», для большинства из которых Москва – редкий в России очаг бытового комфорта, выгодное место работы, а то и хорошая ступень для дальнейшей карьеры где-нибудь в Гамбурге или Нью-Йорке. Повседневная жизнь среднего москвича проходит сегодня в культурном вакууме, мимо сохранившейся рядом традиционной социокультурной среды. Русская литература воспринимается им так же функционально, как уцелевшие особняки Замоскворечья, сохранившие свой нарядный фасад и полностью перестроенные внутри. Отреставрированный Кремль и восстановленный храм Христа Спасителя производят впечатление не памятников, но хорошо выполненных моделей. Муляжей. Чтобы приобщиться к их реальному культурному значению, человек должен каждый раз сдирать толстый поверхностный слой стереотипной рекламной глазури. Путешественник может задаться такой целью специально. Но вечно спешащему по делам местному жителю просто-напросто некогда. Точно так же, как его ребенку некогда по-настоящему читать «Войну и мир», чтобы потом по-настоящему написать сочинение. Тем более когда рынок услужливо подсовывает под руку такие удобные муляжи, как «Вся русская литература в одном томе» и «500 золотых сочинений».
Приходится признать, что чтение русской классики (в отличие от изучения информатики или английского) воспринимается даже самыми «продвинутыми» детьми нашего времени как архаическая государственная повинность.
Впрочем, винить в этом нужно, как минимум, их родителей. Они вовремя не озаботились тем, чтобы их культурные ценности в новой ситуации стали доступными для их ребенка. Но взрослые при желании всегда могут переломить ситуацию. Давайте подумаем, как это можно сделать?
Читать классику (да и любые хорошие старые книги) сегодняшним детям, а вернее, читать ее вместе с ними, следует, скорее всего, не затем и не так, как читали мы сами. И уж тем более не так, как читали современники авторов. Ведь со временем меняется не только восприятие литературы, но и ее задачи.
В XIX – начале ХХ века главной целью русского писателя было найти в обыденном, привычном для читателя бытовом окружении нечто во всех отношениях необыкновенное. Малозаметное, но при ближайшем рассмотрении необычайно ценное, поражающее своей уникальностью. Причем уникальностью не внешней, не эпатажной, не абстрактно-формальной (которая и без того колет глаза в творениях разного рода модернистов и постмодернистов), а рядовой, можно даже сказать, общечеловеческой.
Стоит, к примеру, на улице дом, в одной из комнат которого целыми днями лежит на диване человек, а мимо этого дома идет студент со свертком под мышкой. Есть ли у случайного стороннего наблюдателя повод вглядеться в эту картину попристальней? Но вот Гончаров меланхолично произносит: «Обломов», а Достоевский скороговоркой добавляет: «Раскольников», и перед нами уже не «просто люди», а лица, колоссальные по своей сложности и неоднозначности миры. Даже гоголевский Ноздрев или чеховский Беликов становятся не просто интересны, а близки, важны для читателя. Даже и герценовский дом со всем своим скрипом – он ведь тоже живой, одушевленный персонаж. Одним словом, классическая литература XIX века не столько сообщала человеку новые сведения и занимала его ум, сколько связывала его с миром через смех или слезы, умиление или возмущение. Она пыталась заставить его вновь полюбить внешне пустую и бессодержательную действительность.
Долгое время считалось, что задача школьной литературы на этом исчерпывается. Что, приковав вслед за Гоголем внимание ребенка к ничтожному Башмачкину, страдающему посреди холодного и величественного Санкт-Петербурга, учитель уже выполнил свою основную роль. Заставил его полюбить «маленького человека». Но в том-то вся и загвоздка, что никакой человек, никакой объект, даже выдуманный, не может быть «маленьким» или «великим», «уродливым» или «прекрасным», «богатым» или «бедным» вообще. Любое его с большим или меньшим мастерством описанное качество проявляется лишь на фоне, сравнительно с окружением.
Фон этот в литературных произведениях, как правило, написан бледнее. Окружающие главных героев картины и лица обычно имеют контурный, декоративный характер («Медный всадник» Пушкина или «Корабельная чаща» Пришвина описаны ярче действующих вблизи них людей, но это лишь подтверждает правило, – просто художники выбрали здесь не совсем обычных главных героев). Во-первых, потому что они призваны оттенять впечатление от центральных персонажей. Во-вторых, фрагментарность, контурность фона заметно облегчает работу, по крайней мере, нескольких первых поколений читателей.
Ведь часто кажется невозможным подобрать прямую ситуативную аналогию, найти в своем окружении «прототип» резко и подробно выписанного художником героя. А вот пунктирно намеченный фон: деревня, город, дом, улица, интерьер, одежда, сервировка стола, типичные случаи и словечки – все это легко узнаваемо. И тогда, увидев, почувствовав привычное, можно легче отыскать или, в конце концов, вообразить в нем особенное.
В наше время вся эта хитрая (впрочем, вполне бессознательная) писательская механика почти не работает. Ребенок не только не может узнать в Андрее Болконском себя или близкого себе человека, он не может толком вообразить ничего из того, что привычно окружает князя Андрея в романе и естественно сопутствует его прототипам в жизни.
Почему? Не потому, конечно, что жизнь стала «принципиально иной». Но вот выглядит эта «та же самая жизнь» в современной России существенно иначе. И если отец, учитель или кто-то еще не захочет потратить своего времени на установление видимой связи между литературной реальностью Толстого и современной ему жизненной действительностью, он неминуемо столкнется с тем, что юные читатели пошлют Толстого подальше задолго до того, как выйдут на его нравственную проблематику. Кто-то должен приложить усилие и в языковой сфере, наглядно помочь переводу образов и смыслов множества слов. Одним словом, то, что прежде происходило в детской душе бессознательно, теперь требует сознательного труда взрослых.
На первый взгляд, работа по оживлению художественного фона выглядит не слишком благодарно. Ее цель тоже не очень ясна. Положить столько сил лишь на то, чтобы очередное поколение могло в очередной раз насладиться чтением общеизвестных текстов? Но в том-то и дело, что, во-первых, в случае успеха эти тексты будут прочитаны совершенно по-новому. А во-вторых, русская художественная (в самом широком смысле этого слова) классика сможет вновь вернуть смысл и значение существованию старой русской интеллигенции. Кто еще, кроме интеллигенции, в состоянии взять на себя задачу хранения и расшифровки русского культурного наследия? Да и само наследие… Ведь оно сохранится, лишь если будет и дальше принадлежать не одной элите, а всему народу. С таким условием оно создавалось и только при таком отношении выживет.
Только вот захочет ли нынешняя интеллигенция отвлечься от пересудов на темы политики и экономики и взяться за эту тяжелую, черную культурную работу?
Выбор читателей
Комментарии