На чтение: ≈ 16 мин.В первых частях этой статьи («УГ» №№38, 45 за 2006 год) я писал, что языковая культура современного школьника, видимо, определяется не столько знанием значений слов, сколько умением эти слова понимать, то есть разворачивать в сознании именно те образы, которые эти слова породили. Ребенок должен иметь с автором текста хоть какие-то общие представления, кроме языковых. Таких общих представлений (общих воспоминаний детства, если хотите) у российских школьников и студентов XXI века и у русских писателей XIX-XX веков остается все меньше.
В начале ХХ столетия русский интеллигент стоял перед выбором: активная политическая деятельность (парламентская или революционная) «во имя народа» или малозаметная кропотливая культурно-просветительская работа с народом. Интеллигенция в массе своей выбрала политику. Русская классическая культура осталась практически бесхозной.
На наше счастье, породившая классику социокультурная среда оказалась довольно прочной. Несмотря на революцию, а может, и благодаря ей значительная часть пространства бытовой повседневности предшествующей эпохи продолжала жить и питать собой людское сознание. Это кажется удивительным, но созданный государством дефицит потребительских товаров буквально подарил вторую жизнь множеству традиционных вещей. В городах полуподпольно возродились забытые ремесла и кустарные промыслы. Учителя начали варить мыло (и до сих пор варят варенье!). Чиновники пекли хлеб. Все, что крестьянин, а тем более горожанин, еще вчера спокойно выбрасывал, теперь вынужденно запаивалось и заштопывалось.
Можно предположить, что русская литература разделила судьбу старых велосипедов и швейных машинок. Из элитарной забавы современников Серебряного века она стала гарантией культурного выживания как человека, так и всего общества. Единственным легальным его источником. Религиозная духовность к тому времени оказалась под запретом. Развитие народной культуры (особенно русской) ограничили фольклорными ансамблями. Та же «марксистская» идеологическая жвачка, которой все это первоначально собирались заменить, быстро приелась даже самим идеологам. Нельзя сказать, что классика стала главной опорой сопротивления коммунистическому режиму. Чем дальше, тем больше на нее опирался и сам этот режим. Именно поэтому Маяковский еще до войны уступил место Пушкину, а школьные эксперименты и вольности времен НЭПа окончились жестким (вплоть до школьной формы) возрождением гимназического стандарта.
Большая часть общества воспринимала эту эволюцию с радостью. Чтение, а потом и систематическое изучение русской классики быстро стали в СССР важным общенародным делом. Речь не шла о какой-то «национальной идее». На фоне чрезвычайщины, на фоне идеологического и житейского беспредела русская литература прежде всего утверждала незыблемые культурные и бытовые нормы. Причем вторые значили едва ли не больше первых. Даже обличительные рассказы Максима Горького, не говоря уже о Тургеневе или Толстом, исподволь подкармливали сознание советского человека зрелищем нормально налаженного быта. Настолько крепкого, что автор может позволить себе роскошь рассуждать о каких-то революциях и реформах.
Параллельно, разумеется, существовала никогда не умиравшая мода на чтение книг «из заграничной жизни». Но это была именно мода, увлечение чем-то экзотическим, престижным, мало подходящим для повседневного культурного питания. К тому же многие еще помнили и «германскую войну», и англо-французскую интервенцию, и чехов в Самаре, и японцев в Забайкалье. Так что единение советского народа вокруг классической культуры в годы Великой Отечественной оказалось почти абсолютным. Как не похожи «Мужество» Ахматовой и другие военные стихи на бунинское или даже волошинское переживание Гражданской войны. Интеллигент в 1942-м уже не «глас вопиющего» в культурной пустыне, а голос сотен тысяч дорожащих своим наследством людей. Людей, знаменем которых стали не только Ленин и Сталин, но и Пушкин с Гоголем.
Один из немецких офицеров в том же году записал в своем дневнике: «Разница между немецким и русским народом заключается в том, что мы держим наших классиков в роскошных переплетах в книжных шкафах и их не читаем, в то время как русские печатают своих классиков на газетной бумаге и издают бесформенными изданиями, но зато несут их в народ и читают». Согласитесь, сегодня эта разница несколько стерлась.
Осознанная большинством народа культурная преемственность не только помогла ему тогда победить врага. Она стала настоящей победой тех русских интеллигентов, которые, не ввязываясь в политические игры, в меру своих сил помогали новой власти на ниве народного просвещения и науки.
Вообще роль интеллигенции в подобных процессах сложно переоценить. Та ее часть, что не сумела смириться с утратой политической роли в прежнем обществе (монополию здесь захватила партийная бюрократия), умудрилась-таки, пройдя сквозь государственный репрессивный аппарат, подготовить себе смену в лице знаменитых «диссидентов». Те в свою очередь вновь оторвали своих мирных ученых собратьев от дела, бросив их в очередной бой с государственной машиной. Бессмысленный бой, в котором проиграла прежде всего русская школа.
Тем временем к 60-м годам ХХ века старая культура была уже обречена. Одиночки не могли удержать ее базовое пространство. Интеллигенция умела лишь художественно оформлять существующую действительность или бережно реставрировать уходящую. Истинно творческие слои народа медленно сходили со сцены. Дворянское имение без дворян – в лучшем случае музей. Крестьянская усадьба без крестьян – чаще всего дача. Даже сохранившиеся в них детали прежней реальности неминуемо меняют свое значение, а часто даже имя. Амбар и флигель превращаются в «пристройки», тулуп и архалук – в «старые тряпки» (или не менее безликий «костюм прошлого века»). В канделябры вставляют электролампочки, а в корыте катаются с горки дети. Рядом нарождается и пытается оформить себя в рамках каких-то своих традиций и ритуалов новый «советский быт». Старые книги покрываются пылью. Людская память тускнеет и меркнет…
Перестройка и реформы 1990-х лишь довершили этот процесс. Но завершение оказалось столь резким и болезненным, а действие хлынувшей во все щели «советского быта» современной массовой культуры столь агрессивным, что покачнулись даже взрослые. Если уж многие старики, прожившие в России всю жизнь, сейчас едва узнают свои города, что же должно было случиться с детьми?
Сегодня они буквально не имеют почвы под ногами. Социокультурное окружение, на которое они все же кое-как опираются, настолько не связано с русской историей и культурой, что они фактически смотрят на свое собственное прошлое чужими глазами. Речь не идет о недостатке «патриотического воспитания». Многие молодые русские дворяне XVIII века были горячими патриотами, но «Повесть временных лет» казалась им дикой абракадаброй. Современный российский школьник находится приблизительно в таком же положении по отношению к Пушкину. Он его не видит, слабо чувствует, плохо и превратно понимает… но должен «любить».
«Частный и личный характер русской литературы, составляющий всю красоту ее, есть вместе с тем удивительно мелочный характер ее». Этому брюзгливому замечанию Василия Розанова нет еще и ста лет, а мы уже можем расшифровать его по-новому. В свое время Розанова возмущало, что русская литература в своем увлечении бытом – «туфлями Обломова», «трубкой Тараса Бульбы» – оставляет без внимания русское государственное строительство, все то серьезное и глубокое, чем создавалась история России. В конце жизни он полагал даже, что литература таким образом «съела Россию».
Как бы там ни было, сегодня классика способна раскрыть перед нашими детьми именно то «мелочное», повседневное культурное богатство нашего недавнего прошлого, которого они больше нигде не сыщут. Именно с усвоения и освоения этого фонового, «декоративного» культурного пространства и следует ныне начинать изучение русской литературы, лишь на втором этапе вводя в дело ее «героев». И если прежде художники возвращали читателю лишь вкус к жизни, то сегодня с их помощью хороший учитель может вернуть подростку огромные пространства и эпохи этой самой жизни. Не только расширить его кругозор, но и отточить, углубить взгляд.
Рекомендовать, разумеется, легче, чем осуществить. Никто ведь так никогда литературу в России не изучал. Разве что древнегреческую. Или древнерусскую. Но ни та, ни другая не были так важны для сохранения культурной преемственности. Ясно одно – формального, литературоведческого подхода следует избегать. Заучивать определения стилей и стихотворных размеров, запоминать и воспроизводить отличия аллегории от гиперболы и сатиры от юмора, значит, не возвращаться к утраченной повседневности, а погружаться в некую параллельную языковую действительность. Простая беседа с пожилой крестьянкой или даже молчаливая прогулка по валам древнего города будет здесь куда более содержательной и эффективной.
Фоном, идущим непосредственно «от языка», могут стать разучиваемые вместе с ребенком народные или исторические песни, выученные наизусть стихи. В последнем случае нужно выбирать максимально прозрачные произведения, скрытый символический смысл которых не перевешивает понятного ребенку сюжета. Некрасов в данном случае целительней Блока. А «Сказка о царе Салтане» «напрягает» меньше «Евгения Онегина».
Но прежде чем требовать от ребенка усвоения, а тем более понимания того или иного произведения, взрослый (учитель или родитель) должен понять и пережить его сам. Причем начинать здесь нужно не с фотографий «Медного всадника» в шестом классе, а в три года с Курочки Рябы, которую стоит хотя бы нарисовать. «Сказка о рыбаке и рыбке» тогда же может быть разыграна в лицах. Дело здесь не в тех или иных методических приемах. Для того чтобы человек выучил язык, ему нужно с кем-то разговаривать. Погружение в язык русской литературы предполагает не только знание тех или иных реалий, но и их совместное переживание.
Те же, кто надеется исключительно на аудиопособия или видеофильмы, могут здорово прогадать. Самое хорошее, адекватно отражающее ту или иную историческую эпоху кино никогда не ответит на вопрос: «А зачем это знать?». Поставить этот вопрос перед собой взрослый должен гораздо раньше, чем услышит его от ребенка. Тогда очередной телесюжет о Чечне станет не просто поводом для чтения рассказа про Жилина и Костылина, но и темой для разговора после такого чтения. Многие родители сегодня жалуются, что им не о чем говорить со своими 14-15-летними детьми. Но много ли времени для общения у них было
10-12 лет назад? Да и нынешний учитель… Часто ли он говорит с детьми о том, что важно для него лично?
Напоследок мне хотелось бы еще раз спросить всех тех, кто считает себя небезразличным к судьбе русской культуры. Помним ли мы, что эта культура не наша собственность, а только наше наследство? Чтим ли мы память тех, кто помог нам его освоить? Достаточно ли мы сделали для того, чтобы передать его дальше? Думали ли мы об этом? Хотели ли мы этого?
Ведь все проблемы детей в конечном итоге – проблемы взрослых.
Артем ЕРМАКОВ, кандидат исторических наук
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах.
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, –
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
Анна АХМАТОВА
Выбор читателей
Комментарии