Сколько умных мыслей в голове у лодыря! Обломов и “узор его жизни”

В школе нас наставляли, за что нужно не любить Обломова. И добавляли: за лень нужно его не любить. А вот то, за что любили Обломова Штольц, Ольга, Агафья Матвеевна Пшеницына, это мы должны были самостоятельно и вовсе не обязательно “отлавливать” в романе. Ну а поскольку наших учителей интересовала только лишь лень и тунеядство Обломова, то это “отлавливание” велось исключительно на добровольных началах и без помощи учителей.
Скажу сразу: неприязни к Обломову у меня не было, мне было по-человечески жалко его, хотя в этом я открыто и не признавался, более того, я был вынужден “клеймить” Обломова за лень. А человеком он был добрым, отзывчивым и, самое главное, как мне в ту пору казалось, никому не причинил вреда. Правда, потом я понял: если и был какой вред от него, то только в том, что его лень и равнодушие к ведению хозяйства разлагающе действовали на его крестьян, из его образа жизни извлекали для себя определенную выгоду различные тунеядцы и проходимцы. Вред же от того, что он ел чужой, не заработанный своим трудом, хлеб, был не так уж велик по сравнению с тем, если бы он своим “трудолюбием” нещадно эксплуатировал крестьян…
Жалел я Обломова потому, что он отказался от прелестной девушки Ольги… Меня в ту пору из девочек никто не любил, а я жаждал любви, страшно завидовал тем, кого любили. Так, я завидовал Обломову, Базарову…
Но все это было в прошлом, когда я сидел за школьной партой. Сегодня я отчетливо понимаю, что устами Ильи Ильича Обломова зачастую говорил со своими современниками сам Иван Александрович Гончаров. Была такая манера у иных писателей: иногда, чтобы не делать своих отрицательных героев безнадежными глупцами, они вкладывали в их уста умные мысли. Возьмем, к примеру, Клима Самгина: сколько положительного было сказано им… У меня такое ощущение, что Гончаров, жалея Обломова, любил его. И это ощущение возникло давно. Потом оно сменилось убеждением: да, Гончаров любил своего Обломова, а иначе не получился бы у него образ такой силы.
Сегодня, когда я еще раз перечитываю роман, Обломов мне нравится еще больше. Посмотрите, сколько умных мыслей, добрых советов вложил в его уста Гончаров. И что самое главное – эти мысли и советы и по сей день актуальны.

Уроки Обломова на сегодня
Гончаров:
“Обломов думает о Судьбинском: “Увяз, любезный друг, по уши увяз. И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома – несчастный!”
В школе по существу все мысли классика были обращены в прошлое, в то время, когда он жил. И только для лени Обломова делали исключение: мы бичевали не только помещика Обломова, но и наших современных Обломовых, хотя прямых аналогий не делали, да их и не могло быть: помещики остались в прошлом.
А ведь смотришь сегодня не только на иного чиновника или хозяйственного руководителя, но и на некоторых журналистов, и думаешь: “В исполнении ими своих служебных обязанностей так мало человека, иначе говоря, человечности, так мало чувства сопереживания с теми людьми, которым они призваны служить”. Впрочем, по части сопереживания я слишком завысил шкалу ценностей: сегодня для них это качество как бы анахронизм, нечто вроде пережитка прошлого, зачастую надо говорить не о человечности, а о бесчеловечности. Как может директор завода получать ежемесячно свою довольно приличную зарплату, когда рабочим неделями, а то и месяцами задерживают выплату зарплаты, и их дети по несколько дней даже хлеба не видят? Как может тележурналист пытаться взять интервью у женщины, близкие которой только что погибли под обломками взорванного дома?..
Человек, может, и не ленится, но если в нем нет человека, то он вреднее ленивого, поскольку, лишенный чувства сопереживания с другими людьми, озабочен лишь собой, своей семьей и своей карьерой.
Гончаров:
“Вы одной головой хотите писать! – заметил Обломов в разговоре с журналистом Пенкиным. – Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтобы поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, – тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову… – сказал он, улегшись опять покойно на диване. – Изображают они вора, падшую женщину, – говорил он, – а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензий на поэзию.
– Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь…
– Человека, человека давайте мне! – говорил Обломов, – любите его…”
Умный Обломов, а мы все о нем – ленивый. Ленью его воспользовались. А умом?
Я был и остаюсь сторонником журналистики, созидающей, а не разрушающей человека. Фельетон, как правило, ставил предпоследнюю или даже последнюю точку в разрушении человека, редко кто после фельетона выздоравливал. Фельетон ставит диагноз болезни, но не лечит ее. Поэтому я не любил писать фельетоны и никогда не писал их.
В своей журналистской работе я придерживаюсь мнения: даже в очень плохом человеке обязательно есть что-то хорошее. Поэтому, отправляясь в командировку с целью покритиковать какого-то человека, обычно начинал со сбора положительной информации о нем. Местное начальство порою удивлялось: “Вы что, собираетесь представить его героем, а нас клеветниками?” “Вовсе нет, – отвечал я. – Просто привык придерживаться правила: когда пишешь о плохом в человеке, ни в коем случае не упускай из вида его хороших качеств”. И еще: стремясь объяснить негативные поступки человека, я старался поставить себя на его место, чтобы не в одиночку, а вместе с ним найти выход из той ситуации, в которой он оказался. Только в этом случае он готов был в полной мере отвечать за свои поступки, а я – за свой материал о нем…
Сколько хороших мыслей вложено в уста лодыря, а ведь мысль, как не трудно догадаться, – это работа ума. Что же получается? Тело ничего не делает, а ум работает. Однако в школе мы проходили мимо работы ума, потому что мысли рождались в голове отрицательного героя. Вот если бы эти мысли озвучил Чацкий из “Горя от ума” или какой-нибудь другой положительный герой, тогда этими мыслями, выходит, можно было бы воспользоваться… Так обстояло дело не только с “Обломовым”, но и с другими произведениями золотого века русской литературы.
Гончаров:
“Михей Андреевич Тарантьев, земляк Обломова, готов бранить все и всех на свете, как будто какой-нибудь обиженный несправедливостью или непризнанный в каком-то достоинстве, наконец, как гонимый судьбою сильный характер, который недобровольно, неуныло покоряется ей.
Говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом не ходил и вообще постоянно был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей.
Человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридически запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в том или другом случае и очень тонко поведет доказательства.
Между тем сам, как двадцать пять лет назад определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос. Ни ему самому и никому другому и в голову не приходило, чтоб он пошел выше”.
Одно из своих школьных сочинений я закончил словами Ленина: “Был такой тип русской жизни – Обломов. Он все лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист”. На этом я поставил точку в цитате. Далее в своей речи “О международном и внутреннем положении Советской республики” Ленин говорил: “Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел”.
Однако мы так долго и старательно мыли, чистили, трепали и драли старого партийного Обломова, что я не уверен, получили мы нового партийного Обломова, а вот нового партийного Тарантьева определенно получили.
Ну как не узнать в его портрете иного партийного, общественного или государственного деятеля – того самого, кто в одночасье перевернулся из одного партийного лагеря в другой. Перевернуться-то перевернулся, а ведет себя по-прежнему: всех поучает, наставляет. Запутавшись в новых делах, начинает рьяно бранить то, что сам же натворил. И оказывается, что Илья Ильич Обломов, по сравнению с Михеем Андреевичем Тарантьевым, – сущий ангел во плоти. Он добр, безвреден и самое главное – настолько умен, что не ввязывается в какие-то дела, в которых ничего не смыслит. Сегодня немало партийных, общественных или государственных деятелей создают иллюзию кипучей деятельности, организуют какие-то фонды своего имени, партии, движения, объединения, лезут во власть, пишут программы, проекты законов, строчат мемуары, налево-направо раздают интервью. А ведь все мы грешны перед своей страной: слишком много говорили о планах ее процветания, но слишком мало делали для воплощения этих плавов в жизнь.
Гончаров:
“Что же он делал? Да все продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не исчерпаешь никогда без книг и учености”.
Думаю, у многих из нас, школьников 30-х годов, был свой “узор собственной жизни” – мечта о будущей профессии. И в этом не было ничего плохого, как не было ничего плохого и в случае с Обломовым. Наши учителя не мешали, а, наоборот, помогали нам чертить эти “узоры”. В то же время они не чертили для нас свои “узоры”, да и не было в этом надобности: в условиях острого дефицита практически во всех профессиях высшей квалификации была полная свобода выбора.
Еще в школе очень полезно как можно раньше начертить такой “узор”, а иначе можно заблудиться в жизни. Свой “узор” я назвал сказкой собственной жизни. С нею я вышел из школы. Несмотря на ухабистую дорогу с завалами, я не бросил, не предал ее, свою сказку. Сегодня, правда, с некоторыми потерями, без которых, как оказалось, трудно пройти по жизни, она стала для меня былью.
Гончаров:
“Никто не знал и не ведал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали”.
Так и мы о нем толковали в школе. Хотя роман многие из нас читали целиком, наше внимание на внутренней жизни молодого Обломова не задерживалось: и потому, что эта внутренняя жизнь не значилась отдельной темой в школьной программе, поскольку вся педагогическая мысль в школе была сосредоточена на главном – как на происхождении лени Обломова, так и на самой лени, – и потому, что в ту пору мы были гораздо моложе молодого Обломова.
В который раз я хочу повторить: по-настоящему классическая литература читается только собственной жизнью: чем богаче и образованнее жизнь, тем глубже проникаешь в мысли книги. Наша же собственная жизнь в пору школьного “прохождения” “Обломова” только-только пошла в рост, поэтому-то так много в изучении русской литературы оказалось пропущенных уроков.

Николай ФИЛИН