Ситуация – трагическая. Надо срочно вводить критерий «дуракоустойчивость»

«…Тяжелые условия, маленькая зарплата, неблагоприятные обстоятельства не оправдывают работу вполсилы. Настоящий учитель никогда не унизит себя халтурой. Как бы ни складывалась жизнь, хорошая школа всегда живет по законам Добра и Справедливости, по законам порядочных людей». Эти слова из Кодекса учителя московской школы №825. Сегодня мы беседуем с ее директором, доктором педагогических наук, членом-корреспондентом РАО Владимиром Караковским.

– Владимир Абрамович, ваша школа одна из немногих, которая дает устойчиво высокое духовное воспитание в любых социальных условиях. Как вы сами оцениваете нынешнюю социальную ситуацию, в которой оказалась школа?

– Как трагическую. И для педагогов школы, и особенно для детей. Дети живут в перевернутом мире: то,что считалось хорошо, стало плохо, то, что плохо, стало хорошо. Например, много десятилетий мы старались воспитывать творческое отношение к жизни, разностороннюю развитость ребенка…

Сейчас уже никому разносторонняя личность не требуется, никакого разнообразия, никакой вариативности развития детей, никакого творчества.

– А как же «личностно-ориентированное образование», о котором говорится на каждом шагу?

– Не более чем популярный термин, а ситуация такова, что у людей уже нет веры даже в самые правильные слова. На деле же требуется только то, что кратчайшим путем ведет к деловому и личному успеху. Все этому жестко подчинено. Сегодня это доминирующая идея во многих семьях, не говоря уже об обществе в целом и политической элите, которая руководит в том числе и народным образованием. В науке даже появилось выражение «экономический человек». Это значит человек, который выдвигает по отношению к другим людям одно главное требование: умение делать деньги. Оно измеряет сегодня качество развития личности, приспособленность к жизни и все остальное. Стало быть, все минимизировано настолько по отношению к личности ребенка, что сейчас можно учить на уровне табуретки. И всякие творческие потуги заменены натаскиванием. Выражением этого является ЕГЭ, который требует «методом тыка» определять свое будущее в эдакой анонимочке.

Это самое трагичное в сегодняшней социальной ситуации: отношение к личности человека. Раньше в семье, когда спрашивали папу-маму, кем вы хотите, чтоб ваш ребенок стал, отвечали обычно: мне не важно, кем он будет, важно, чтоб он человек был хороший. Сейчас все говорят так: человек хороший – это не профессия. И в семьях происходит смещение ориентиров, замена нравственных ценностей на ценности деловые, прагматические. И удар приходится по самим основам национального самосознания.

– Каковы, на ваш взгляд, самые болезненные из этих ударов?

– К примеру, раньше в России всегда сочувствовали слабым, у которых не удалась жизнь, нет нахальства и сил толкаться локтями. Среди русских людей всегда было много людей мягких, мы старались прежде думать о других, а не о себе – многие так жили. Сейчас все наоборот: не только не любят слабых, но презирают их, но не всем же быть такими «крутыми», какими в общем представлении являются «новые русские» – к тому же их число явно раздуто в общественном сознании.

А вот слабым быть теперь нельзя – тебя задавят, затопчут, никто не поможет. И человек, ребенок должен воспринимать социальную жизнь в этом трагическом одиночестве.

Крайне болезненно я воспринимаю и ущемление, нивелировку самой национальной системы образования за счет ориентации на зарубежные критерии. Время от времени в мире проводится изучение уровня образованности детей разных стран. И мы последние годы систематически оказываемся на каком-нибудь 24-м месте. Это нереально, и я никогда не поверю, что страна с такими культурными традициями, как Россия, в образовании может быть на 24-м месте!

Просто мы всегда составляли очень сильную конкуренцию в образовании именно европейским и особенно американской модели образования, и они, конечно, заинтересованы в том, чтобы «подстричь» нас под свои собственные критерии. А заказывает измерения уровня образованности Международный валютный фонд. Сами же критерии попросту ложны – так считает, в частности, и ректор МГУ Садовничий. К примеру, есть американская теория приспособления юного человека к социуму. Эта идея приспособления абсолютизирована, и в этом русле выдвигается в качестве одного из главных критериев образованности так называемая функциональная грамотность. Не просто грамотность, а функциональная: умение заполнить декларацию, написать деловую бумагу – то есть то, что немедленно, сиюминутно в жизни пригодится. В этом они видят практическую направленность сегодняшнего образования. Но этим-то они готовят учеников к своей социальной системе, у нас-то другая, почему мы должны готовить своих ребят к вступлению в американский социум? Естественно, мы этому критерию не соответствуем. Вот такая идет подтасовка, и в результате мы занимаем нижние места.

Но помимо этих искусственных результатов есть реальные объективные факты: в американских вузах сегодня американские преподаватели математики не имеют работы – всю математику преподают русские, это самые сильные математики в мире. Что же касается школ, то сами американцы школы Нью-Йорка называют «бастионы невежества» – под эгидой либерализма учеба попросту пущена на самотек, предельно примитивизирована.

Конечно, сегодня в принципе нет ни одной страны, которая была бы довольна своим образованием, но взять и просто пересадить с американской на русскую почву образовательную модель – это значит начисто разрушить русское образование. Это унижает мое педагогическое достоинство.

– А как вы воспринимаете в этом контексте свою школу – неким оазисом? И что вам помогает противостоять сложившейся социальной ситуации?

– Вы знаете, я последнее время являюсь сторонником существования нескольких реальностей. Пусть это не покажется мистикой. Вот есть объективная реальность, данная человеку и независимая от него. Мы в большинстве случаев изменить ее не можем. Но есть другая реальность. Человек поступает в школу, десять лет он в ней находится. Школа соединяет в себе и детей, и учителей, и родителей – то есть довольно значительную часть населения. Я очень люблю слова Френэ о целях воспитания: самое главное – это максимальное развитие личности ребенка в разумно организованном обществе. Первое – цель, второе – средство. Мне говорят: да где ты это разумно организованное общество найдешь? Как где? Его можно сделать. Что такое школа? Это сообщество людей, которое мы сами можем организовать, как мы того хотим. Тем более что сейчас, что ни говори, посвободнее стало работать, школа имеет определенную дозу самостоятельности, так не давят, как давили в прошлом.

Поэтому мы можем создавать, как говорит Тубельский, уклад. Свой, школьный. Создавать субъективную реальность, вторую реальность. Которая существует как будто бы внутри большого социума, но живет и строится по своим, другим правилам и законам. Некоторые говорят, что это утопия, особенно те, кто знает, что такое наш коммунарский сбор. Да, это утопия. Но почему-то 27 лет подряд дети с необычайным энтузиазмом требуют эти сборы, хотя вокруг уже сменились правительства, общество, и ребята лучше нас знают объективную данность и к чему надо готовиться. Но потребность в другой, более духовной и светлой жизни, в другом проживании жизни у них, как во всякой юности, остается.

В России общинность в крови, у нас такая трудная история, что без объединения люди не смогли бы преодолеть многих исторических проблем. Коллективизм придумал не Ленин с большевиками, корни коллективизма не в политике, а в нашей истории.

Наши сборы – это община. И мы переносим то, что так нравится ребятам на сборах, в повседневную жизнь школы. И эта жизнь строится по законам гуманности, честности (стараемся не врать друг другу), уважения человека к человеку, дружбы, братства.

Мы организуем в школе как бы «инобытие» по сравнению с тем, что делается за стенами школы. Это не борьба с социумом. Это, повторяю, один из вариантов проживания жизни, опыт социального, человечного взаимодействия, которого не хватает в той реальности, а детям он по природе совершенно необходим. И мы в эту реальность их погружаем, они ею пропитываются. В хороших школах, как правило, атмосфера, уклад носят общинный характер, и поэтому ребята воспринимают школу не просто как учебную обязаловку – это их дом, которым они дорожат и в который приходят в течение всей своей жизни. У нас на сборах отбоя нет от отряда «старичков», выпускников прошлых лет, меньше тридцати не бывает.

– Длительное время о воспитании в стране вообще не говорили, даже слово почти не употреблялось, речь шла исключительно об образовании. Сейчас оно опять звучит со всех трибун, говорят даже о «приоритете воспитания». Как вы оцениваете эту ситуацию?

– У нас воспитание в стране всегда развивалось волнообразно. Лет тринадцать назад у нас начался ледниковый период, когда это было ругательным словом и бытовал лозунг «Чем советское, лучше никакого воспитания». Но прошли годы, и те люди, которые предлагали уничтожить все воспитание прошлого, как извращение человека, схватились за головы. И весь мир схватился за голову. У нас одних, что ли, проблемы? Во всех странах – социальная апатия у детей, наркомания, алкоголизм, преступность. Мир понял: мы теряем молодежь и надо заняться воспитанием.

– Сейчас министерством изданы критерии оценки воспитательной работы образовательного учреждения. Как вы относитесь к самому факту оценки воспитания «сверху»?

– Настороженно. Ибо эти критерии будут сразу же поняты как оценка уровня воспитанности личности. Одно дело измерить уровень развития воспитательной работы, воспитательной системы, у нас тут есть и свои собственные критерии, но как можно измерить уровень воспитанности каждого ребеночка в отдельности?

Ведь мы работаем с вечно меняющимся человеком в вечно меняющемся мире. О каких критериях можно говорить? Пока ты их придумал, уже изменился мир, сам человек. Вечных критериев не бывает. Как можно замерить личность? Это кощунство. Воспитание можно как-то измерить, а воспитанность – только почувствовать. Я помню, когда я, молодой и глупый, приехал к Сухомлинскому и спросил: «Как вы измеряете воспитанность своих детей?» (с меня это спрашивали). Он на меня посмотрел, как на сумасшедшего, и ответил: «А зачем? Это и так видно. Вы что, не можете отличить воспитанного ребенка от невоспитанного?».

Действительно, что с того, что я не могу назвать, какой процент у него трудолюбия, какой процент патриотизма. Так этого и не надо. А все остальное педагог в ребенке печенкой чувствует. Иначе – дикий формализм. Так вот, я люблю несколько грубоватое выражение «дуракоустойчивость». В нашем педагогическом деле, в любых образовательных документах непременно должен быть как-то заложен этот «критерий»…