Шорох снов

Весною слышен шорох снов, написал однажды Борис Пастернак, сейчас как раз весна, и самое время замолвить словечко о ней и о любви, конечно, и о тех, в ком она воплощается в полной мере – женщинах. Художник Вячеслав СЕМЕРИКОВ тут собеседник самый что ни на есть подходящий: он, по-моему, пишет не просто женщин, но представление о женском идеале. Хотя по жизни и кажется человеком достаточно прагматичным.

– Слава, недавно разговаривал с известным живописцем Никасом Сафроновым. Рядом стоял недописанный портрет юной девушки-провинциалки. Кончив работу, Никас собирался подарить его той, с кого его писал. Жест широкий, потому что Сафронов художник дорогой. Ты на подобные подвиги способен?

– Даже не знаю, если когда свои работы и дарил, то очень редко. Не видел в этом большой необходимости. И потом, зачем равняться на Сафронова, мы – в разных измерениях, я живу только на то, что делаю. Начнешь сплошь дарить – бессмыслица какая-то получается.

– Тогда оставим презренный металл. Тот, кто знает твои работы, обращает внимание, что ты редко пишешь мужчин.

– Объясню. Сейчас для одного проекта пришлось делать много мужских набросков. Ребят приходило много, хорошо сложенных, атлетических, симпатичных, молодых. Пытался их рисовать – ничего не получалось. Начал думать, в чем проблема, и понял – не нравится, не по душе, не люблю. Один был такой хорошенький, голубенький, такие позы принимал, так соблазнительно, как ему казалось, глазки строил. А мне не нравится…

– Из чего следует, что художник Семериков всегда пишет только то, что ему нравится?

– Разумеется. И не я один: убежден, все так работают. Иначе какой смысл вообще что-то делать?

– Так что, получается, всю жизнь ты поешь один-единственный романс в честь женщины. Что это за романс?

– Я тебя разочарую: женская суть или психология женщины меня интересуют меньше всего, может, вообще не интересуют. Мне нравится ее физика – силуэт, цвет тела, глаза, волосы, я наслаждаюсь ее пластикой. В женщине с ее плавностью и округлостью есть что-то от кошки, одно ее созерцание наполняет радостью.

Может, и тут лежит ответ на вопрос, почему я не рисую мужчин. Когда пишу женщин, то словно бы обнимаю их живописью, извини, оглаживаю. Перспектива оглаживать мужчин меня не прельщает.

– Слушаю тебя и не могу избавиться от мысли, что ты говоришь о женщинах с позиции технолога. Выходит, тебя привлекает совершенство без любви?

– Давай только не будем путать одного с другим. Любовь, в отсутствии которой, надо полагать, ты меня сейчас упрекаешь, на самом деле тут ни при чем. Я профессионал, и меня интересует функция, а не чувство, не взаимоотношения мужчины и женщины. Разумеется, как и у всякого мужчины, у меня есть сексуальные потребности, но они рождаются не из духовной связи мужчины и женщины.

– Как же тогда возник замечательный цикл карандашных набросков, персонажами которого стали великие влюбленные – Дафнис и Хлоя, Петрарка и Лаура, Ромео и Джульетта? Неужели это только техническое упражнение?

– Нет, не упражнение, скорее некая игра. Та самая гамма, когда пианист совершенствует исполнение, оттачивая какие-то приемы. Я же тоже должен постоянно совершенствоваться, поддерживать форму.

– Зачем же тогда призывать великие тени?

– Говорю же, что это игра: я не только беру тему, но и стараюсь ее развивать.

Ведь можно определить тему и по ходу создавать композицию, почему нет, это же не запрещается? Вот мне и захотелось создать определенную интригу, внести в нее какой-то конфликт, движение. Я поставил рядом двух незнакомых, не связанных друг с другом людей, но когда подбирал их, то старался, чтобы композиционно, динамически, психологически они совпадали, попытался ощутить своего рода внутреннюю драматургию.

– Разговор мы начинали с денег, но эти наброски, можно понять, изначально для продажи не предназначались?

– Нет, тут не было коммерческого подхода, этот цикл – концептуальный. Честно говоря, никогда раньше я не делал подобного, и мне была очень интересна реакция зрителей на такой поворот событий. Игра игрой, но как она будет воспринята, тоже много значит. Будет ли зрителю понятен этот язык, когда только карандаш, бумага и штрих, иногда острый, иногда вялый. Я-то все это понимаю, но понимает ли и зритель? Притягивается он или остается безразличным?

– Карандашных работ, кстати, на твоей последней выставке было неожиданно много.

– На самом деле работа с карандашом идет беспрерывно, постоянно что-то обдумываешь, и это не для зрителя – для себя, хочется понять, смогу ли высоко прыгнуть. Иногда кажется, что даже сплю, не выпуская карандаша, идея же всегда может прийти. Другое дело – потом вспомнить трудно, Менделеев вот вспомнил, и получилась Периодическая система.

– Кто-то может упрекнуть тебя, что пишешь только красивых женщин…

– Мне кажется, я пишу только некрасивых.

– Не рискуешь, утверждая, что женщины некрасивы?

– Так ведь красивая женщина, соответствующая собственному представлению о красоте, – большая редкость. Часто пытаюсь представить себе, какой она должна быть, пытаюсь ее написать, но получается редко. Понятно, что фантазия природы богаче моей, подскажи она мне – обязательно бы воспользовался. Но так много обстоятельств. Во-первых, женщина должна согласиться позировать. В моей жизни всего пару раз случалось, раз, когда был готов умереть при виде женщины, не ее красоты, а создаваемого ею образа, от впечатления, что произвела.

– Помнишь, один из героев любимого фильма «Покровские ворота», куплетист Велюров, бросает в лицо молодому герою: «Вы ее вожделели!». Не в обиду будет сказано, но, глядя на муз твоих акварелей, о плотском, извини, думается нечасто.

– Но я же и не призван возбуждать в зрителе сексуальное желание. Речь идет об эстетических категориях, эстетических переживаниях.

Когда я кладу розовый или зеленый, провожу горизонтальную или вертикальную линию – я же не просто так это делаю, кроме собственного наслаждения процессом, мне хочется, чтобы его испытали и другие, глядя на линию плеча, руки, бедра, разрез глаз. При этом и сам я к модели не отношусь как к предмету вожделения. К женщинам – да.

Когда пишешь, вообще работают другие части мозга. На самом деле образ идеальной женщины сидит у нас внутри. Иногда мы пытаемся сопоставить его с реальностью, и чаще всего безуспешно. Другое дело, что он с годами не меняется, и совсем не имеет значения, сколько тебе – 16 лет или 50, 70…

– А модель иногда на картине требуется улучшать?

– Не без этого, естественно. Но и, наоборот, – было бы смешно посадить красивую женщину и изуродовать ее до безобразия. А в некрасивой женщине обязательно можно найти что-то интересное.

– Выходит, модель для тебя только повод?

– Чехов говорил, что поводом к чему-то может послужить даже чернильница. И дерево, и чайник – у меня есть просто замечательный, – и снимающая одежду женщина. Хотя все объекты нельзя, конечно, ставить в один ряд.

– Как относятся модели к тому, что видят в результате?

– По-разному, особенно если речь о портрете. Тут сложность заключается в том, что каждый человек представляет себя иначе, чем его видят со стороны. Кроме того, человек ищет себя, а я пишу образ. А тут часто случаются несовпадения.

– Иногда, не скрою, глядя на твои работы, не покидает ощущение, что порой ты работаешь на грани фола: еще немного – и кич. Где здесь граница?

– У меня таких ощущений нет. Я могу комплексовать по поводу качества картины, впечатлений, которое она может вызвать. Кич или не кич, определять не мне, поймай себя на этом – не делал бы. Другое дело, что в искусстве есть направления, эпатирующие зрителя принципиально, по-моему, Сафронов, кстати, – это чистый кич, но он же не отдает себе в этом отчета.

– Великие художники всегда поражали тем, что писали на своих полотнах человеческую судьбу.

– Я понимаю, куда ты клонишь… У Пикассо есть замечательный портрет мальчика с каким-то музыкальным инструментом. Все, кажется, очень просто сделано, а понимаешь, эта работа – на века. Конечно, хочется подняться до такого. Но не жду, когда осенит, просто работаю. Если получается – хорошо, нет – что ж тут тогда?

– Как с дистанции лет ты относишься к сделанному раньше?

– По-разному, вижу несовершенство и ошибки, но мне кажется, что чувства там присутствовали более убедительные, искренние, даже прошлые ошибки мне симпатичны. Глупостью сделанное тогда не было уже хотя бы из-за искренности.

В жизни, хотя это и невозможно, хотел бы пережить еще раз ощущение первого поцелуя, первого прикосновения. Навсегда запомнил это волнение, эту дрожь. По-моему, это единственное, что ушло, пропало навсегда. Что-то осталось, а это исчезло – пронзительное до дрожи, до ужаса – предвкушение новизны.