Школа – это тоже театр. Сцена сближает детей и взрослых

​Продолжается подготовка к I Всероссийской конференции школьной театральной педагогики памяти Л.А.Сулержицкого. Первым на предложение принять участие в конференции откликнулся директор московской гимназии №1543 Юрий Владимирович ЗАВЕЛЬСКИЙ. Гимназия эта известна не только в столице, но и за ее пределами. Юрий Владимирович – один из старейших и наиболее уважаемых в Москве директоров. Кроме того, он один из немногих, кто лично помнит корифеев МХТ, друзей и учеников Леопольда Сулержицкого и замечательно рассказывает о той атмосфере, которую они умели создавать. Беседовала с Юрием Завельским театровед, кандидат искусствоведения, доцент кафедры эстетического образования и культурологии Московского института открытого образования Александра НИКИТИНА.

– Юрий Владимирович, как получилось, что вы стали активно пропагандировать в педагогике театральные формы и методы работы? – Когда мне было 13 лет, я совершенно случайно прочел книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Я нашел ее в библиотеке моего отца. Она была великолепно издана. Издательство «Академия» выпускало прекрасные книги в совершенно роскошном исполнении. И эта книжка привлекла меня темно-синей обложкой,  золотым тиснением, подписью-факсимиле Станиславского, великолепными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой. Я открыл ее и прочел первую фразу: «Я родился на рубеже двух эпох. Я еще помню остатки крепостного права». И я начал ее читать. Каким-то двадцать шестым чувством я понял, что театр – это некая магия, это некая тайна, как и вообще любое искусство. И вот эта тайна меня привлекла. Станиславский писал о первых спектаклях в Любимовке, как он работал в Обществе литературы и искусства, как начались Художественный театр, сотрудничество с Гордоном Крэгом… Ясно, что 70% того, что я прочел, я тогда не понял. Но вот этот остаток что-то в душу мою заронил. Меня всегда привлекало, даже когда я был совсем ребенком, актерское искусство. А когда я прочел Станиславского, понял, что это огромное искусство, требующее от человека таких способностей, сочетания таких качеств, которые в людях встречаются довольно редко. И, наверное, с этого началось мое пристальное внимание к искусству актера и  театру вообще. А потом война… Я работал на оборонном заводе, здесь, в Москве. Мне исполнилось 14 лет. И любовь к театру возросла, когда Художественный театр вернулся в Москву из эвакуации зимой 1943 года. Я, конечно, под впечатлением от Станиславского побежал покупать билет. А там стояла уже жуткая очередь. Но все-таки мне билет достался. И первый спектакль, который я посмотрел в Художественном театре зимой 43-го года, был «Вишневый сад» с Книппер-Чеховой, Качаловым, Москвиным! Москвин играл Епиходова… С великолепным Фирсом – Тархановым Михаилом Михайловичем, великолепной Шарлоттой – Халютиной Софьей Васильевной. И Аня – молодая Степанова. Это была такая прелесть! Этот первый спектакль во МХАТе многое во мне перевернул. Но еще время такое было – война… И мне так было жалко обитателей вишневого сада, жалко Раневскую, жалко Леонида Андреевича Гаева – этого нелепого, смешного человека, особенно когда его играл Качалов! Я вышел после спектакля, перешел на другую сторону проезда Художественного театра (так назывался тогда Камергерский переулок), уткнулся лицом в стену какого-то дома и начал рыдать. Наверное, люди, которые шли мимо меня, думали, что я получил похоронку и оплакиваю кого-то из погибших. А я оплакивал этих людей. А второй спектакль – тоже чеховский, «Три сестры». Помню, как перед началом спектакля вышел Владимир Иванович Немирович-Данченко и произнес вступительное слово. Это была его постановка 40-го года. Классический спектакль. Одна из великих легенд Художественного театра. Это было мое второе потрясение. Я думаю, что если бы не чеховские спектакли в том старом Художественном театре, может быть, я был бы в чем-то другим человеком. Во мне бы не было некоторых качеств, которые во мне сейчас есть. И, наверное, в какой-то мере искусство Художественного театра и постановки Чехова в этом театре повлияли уже потом, через годы, на мою педагогическую судьбу. Искусство МХАТа выработало во мне одну очень важную, с моей точки зрения, черту,  для любого человека, – сострадание. Я способен понять ученика, войти в его положение и как следствие  помочь ему, поддержать его. Не будь этих спектаклей, не будь Чехова, я бы все равно стал учителем. Но, наверное, я был бы другим учителем.  – Расскажите, пожалуйста, когда вы впервые услышали имя Леопольда Антоновича Сулержицкого? – После Станиславского началось мое увлечение театральной литературой, и я прочел огромное количество книг об этом удивительном искусстве. Во многих книгах фамилия Сулержицкого повторялась, и я постепенно проникся вниманием к этой уникальной личности. Понял, какую роль сыграл Лев Толстой в жизни Леопольда Антоновича. Сулержицкий увлекался его нравственным учением еще в ранней юности, а затем стал близким другом семьи и помощником Льва Николаевича. Я узнал про эпопею переселения духоборов в Канаду: Сулержицкий по просьбе Толстого перевез туда целый народ, преследуемый царским правительством за отказ от военной службы. Не только перевез, но и в тяжелейших условиях помог наладить хозяйство, освоиться с местным климатом и местной культурой. Я все это прочел, изучил. А когда в 70-х годах вышел первый сборник, посвященный Сулержицкому, где собрано и его литературное наследие – две повести и рассказы, – и воспоминания о нем, и великолепная вступительная статья Елены Ивановны Поляковой, то для меня этот человек вырос во весь свой рост. Я его полюбил. Это неповторимая личность. Ничего подобного ни в русской культуре, ни в мировой нет. Иногда мне кажется, что такой человек, как Сулержицкий, мог родиться только в России. Это фигура, которая характерна, типична для России XIX века, с ее нелепостью, немыслимостью жизни, с ее внутренним разбродом, сумасшествием, с ее удивительной и неповторимой талантливостью, с ее бесшабашностью. Это черты многих людей, которые тогда жили. Удивительные самородки – Горький, Шаляпин. Ну мог ли такой человек, как Горький, появиться в какой-то другой стране? Да никогда не мог. Он мог появиться только здесь, в России. Вот так и Сулержицкий. Это чисто русское явление. – Как вы думаете, почему имя Сулержицкого не имело широкой известности при жизни, замалчивалось в советские годы и до сих пор почти не известно не только широкой публике, но даже людям, профессионально занимающимся педагогикой и театром? Ведь его судьбы хватило бы на несколько приключенческих романов –  путешественник, заключенный, солдат, военный врач в Харбине! У него столько профессий: художник, агроном, моряк, врач, режиссер! Он друг самых великих людей рубежа XIX-XX веков: Толстого, Шаляпина, Горького, Леонида Андреева, Станиславского… Человек, который, собственно, внедрил систему Станиславского в практику. Духовный отец Евгения Вахтангова и Михаила Чехова! Почему он почти забыт?- Он, к сожалению, поздно пришел в искусство. Пришел уже сложившимся человеком, личностью. И Сулержицкий многого не успел сделать. Вообще это такое несчастье для русского искусства, а в свое время для Художественного театра, что Сулержицкий так рано умер, в 1916 году! Ему было 44 года. А пришел он в МХТ, кажется, в 1906 году, ему было 33 года – это поздновато для искусства! В 1908-м он поставил «Синюю птицу» со Станиславским и Москвиным. И второе – дело в том, что его имя оказалось связано только с Художественным театром и Первой студией. Сулержицкий работал в очень узком пространстве. Даже не столько в Художественном театре, сколько в Первой студии. А она просуществовала не так уж долго… И его имя не могло стать известно широкой публике.- Что в размышлениях и работах Сулержицкого вас больше всего поразило? – Все то, что является отличительной особенностью искусства Художественного театра. То, что было написано на знамени Художественного театра. Одно слово: ПРАВДА. Когда возник Камерный театр Таирова, там другое слово было определяющим: КРАСОТА. Сулержицкий, по-моему, так умело и быстро вошел в искусство Художественного театра и так быстро сблизился со Станиславским, а Станиславский сумел его так быстро понять именно в силу этой причины. Станиславский узнал в Сулержицком своего единомышленника. Он понял в нем человека своей веры. И мне думается, это главное, что отличало Сулержицкого от многих других художников его времени. Это естественность, правдивость, это подлинность переживаний в жизни и на сцене. Это «живая жизнь человеческого духа», о которой говорил Станиславский. – Как бы вы определили педагогическое кредо Леопольда Антоновича? – Сулержицкий понял, может быть, как никто, что значит в жизни ребенка игра, которую педагог может использовать как форму своего взаимодействия с ним. Вот что самое главное. Об этом говорил не только Сулержицкий, но он умел играть, как никто! Вообще игра в жизни ребенка, в жизни большинства людей имеет очень важное значение.  Мы ведь тоже играем. И я сейчас в какой-то мере нахожусь в состоянии игры с вами. Ну хотя бы потому, что хочу чуть-чуть вам понравиться. Вся жизнь наша, в сущности, игра. И в разных обстоятельствах человек выглядит по-разному. И в педагогике это тоже чрезвычайно важно – уметь ребенка вовлечь в игру и с помощью игры помочь ему прийти к той истине, которую ему иначе трудно осознать. И поэтому так широко можно использовать игру в педагогической практике, что мы и стараемся делать. Другое дело, не всякий взрослый человек умеет стать на какое-то время ребенком. А это очень важно. Это помогает найти с ребенком общий язык, приблизиться к его пониманию. Вообще взрослый человек ребенка не может понять до конца. Это не дано ему. Ребенка по-настоящему может понять только другой ребенок, его сверстник. У нас с ребенком очень велика разница в возрасте, в психологическом настрое. А без понимания ребенка учить и воспитывать его невозможно. Это пустое. – Как развивалась во времени ваша театрально-педагогическая деятельность? – После окончания МГУ я пришел в сельскую школу на Украине. Село Большая Даниловка. 1950 год. Украинская школа: все ребята в основном говорят на украинском языке. И мне сначала было очень трудно с ними. Я окончил географический факультет. Но географию-то нужно было вести на украинском языке, а я не мог. И тогда мне дали вести русский язык и литературу. Заинтересовать украинских детей русским языком и литературой было невозможно. Тогда я стал пересказывать им сюжеты великих книг –  Диккенса, Пушкина, Толстого, Тургенева… Половину сюжетов я забыл, и тогда стал выдумывать их сам на ходу. Ну и таким образом я ребят как-то приблизил к себе, потому что им такое общение очень нравилось, они меня слушали, развесив уши. А потом я решил с ними поставить спектакль. На русском языке ставить было трудно. И получилось «Ой не ходы, Грицю, та на вечорныцю». Это была комедия, и я первый раз сам с ребятами сыграл в этом спектакле. Восторг полный! Вы себе не представляете, что это было! И мы стали ставить спектакли – небольшие. Им было трудно запомнить тексты. А потом я начал работать в Москве, в школе на Плющихе. Школа была мужская. И первый спектакль, который мы поставили, – «Друзья и годы» Леонида Зорина. По-моему это одна из первых его пьес. Великолепная пьеса, кстати говоря, такая романтическая! Зорина приглашали к себе. Кричали все: «Автора! Автора!» Зорин выходил, кланялся… Потом для малышей мы поставили сказку Маршака «Горя бояться – счастья не видать». Перед этим пошли смотреть спектакль в театре Вахтангова. Царя Дормидонта играл Рубен Николаевич Симонов. А в школьном спектакле я играл этого царя. Я, конечно, Симонова копировал совершенно бездарно, то есть я играл в сущности Симонова, а не этого царя Дормидонта. Как мы упрашивали тогда Маршака к нам приехать! Я поехал на Курскую, к нему домой, чтобы пригласить его на премьеру. А он не хотел – ни за что! И все-таки мы его уговорили. Я помню, мы потом всю ночь сидели, и он рассказывал о себе, о своем детстве, и это было потрясающе! И впервые тогда я из уст Маршака услышал не детские стихи, которые знал, как и все мы, не те стихи, которые в детстве к нам приходят, а стихи философские. Настоящую высокую лирику! Ты много ли видел на свете берез?Быть может, всего только две, -Когда опушил их впервые морозИль в первой весенней листве.А может быть, летом домой ты пришел,И солнцем наполнен твой дом,И светится чистый березовый стволВ саду за открытым окном.А много ль рассветов ты встретил в лесу?Не больше чем два или три,Когда, на былинках тревожа росу,Без цели бродил до зари.А часто ли видел ты близких своих?Всего только несколько раз. Когда твой досуг был просторен и тихИ пристален взгляд твоих глаз.А потом открыли эту гимназию в 1975 году, тогда она называлась средней школой №43. Первый спектакль, который мы поставили, – «Мещанин во дворянстве». У меня была великолепная учительница Роза Александровна Новосельцева, которая преподавала изобразительное искусство и музыку одновременно. Человек необыкновенный, уникальный, безумно талантливый. Она давно умерла… Именно она поставила мольеровский  спектакль. Потом много было всего! Мы играли, играли, играли, играли… Ну а последний спектакль – это «Вишневый сад» к 150-летию Чехова. Я Фирс, разумеется. Пришли ребята: «Без вас невозможно!» Ну, конечно, я прекрасно понимаю, в 16-17 лет сыграть 87-летнего невозможно. Вот я и сыграл Фирса. После этого спектакля они мне подарили карточку, стилизованную под старинную фотографию. На ней собраны все знаменитые исполнители Фирса. Здесь Артем – первый исполнитель Фирса в Художественном театре, тут Аненков, там Игорь Ильинский, и вот  я. Как теперь говорят? Прикол!- Какие формы театральной работы сейчас практикуются у вас в гимназии? Слышала, что есть какой-то особый школьный фестиваль, в котором участвуют все дети и все педагоги.- Есть! Понимаете, у меня когда-то очень давно появилась мысль о том, чтобы вовлечь как можно больше детей в театральную игру. Ну сколько можно вовлечь в спектакль народу? Человек 20, допустим, действующие лица. Ну режиссер, может быть, даже два  режиссера. Ну помощник режиссера. Ну сценограф, может быть. Ну звуком кто-то занимается. И так человек 30 наберется. А в гимназии 600! И всем хочется играть. И я понимаю, почему всем хочется играть. А вы никогда не задумывались? А им хочется играть, потому что в игре они себя в какой-то степени реализуют. Они проявляют те качества характера и ума, которые в повседневной жизни нечасто могут проявиться: нет соответствующих обстоятельств. А вот в игре можно. И они тянутся на сцену. И для меня участие каждого в этой игре очень важно, потому что когда ребенок играет какую-то роль, он в чем-то становится лучше. Играя доброго, он становится еще добрее, а играя злого, он вырабатывает в себе неприятие зла, способность это зло преодолевать, бороться с ним. Вот почему игра так важна в нравственном воспитании ребенка. Как вовлечь возможно больше детей в это театральное действо? Много лет назад я даже ночью думал об этом, и мне пришла такая мысль: а если мы сыграем не спектакль, а целую эпоху, время? Первое такое действо – это день XIX века! Все принимают участие – взрослые и дети. Тогда гимназию можно себе представить как большой красивый барский дом. Естественно, в этом грандиозном действе должны быть какие-то приметы времени. А что является приметой культуры XIX века? Салоны. Художественный салон, музыкальный салон, литературный салон. И вся наша гимназия превратилась в фантастический барский дом. Мы украсили этот дом. На этажах у нас были салоны. Актовый зал превратился в залу богатого особняка. И он тоже был, разумеется, декорирован под XIX век. Все наши уборщицы стали горничными, а наш учитель труда стал швейцаром, первым принимал гостей, приехавших на бал, который устраивали хозяин и хозяйка. Швейцар был с золотыми позументами – все  как полагается! Я помню, мы привезли сюда четыре фургона костюмов, и каждый должен был выбрать для себя свою роль. Мы репетировали очень долго. Год. Мы изучали эпоху на классных часах. А после этого началось погружение. Мы провели день XIX века в апреле. Все ребята участвовали! Все! Даже если ты просто пришел в этот дом, потому что тебя хозяйка пригласила, ты должен вести себя так, как мог себя вести человек, который пришел к хозяйке дворянского дома XIX века. Все учителя, в том числе и я, какие-то роли исполняли. Я пел в музыкальном салоне романсы начала XIX века, а потом в литературном салоне читал стихи, и так многие учителя и ребята. На сцене нашего театра в актовом зале мы показывали спектакли, которые обозначались на афишах театров начала XIX века. А потом бал… Он начинался с полонеза. В полонезе шли учителя и ученики. Ну а дальше самое интересное: в 12 часов ночи раздавался на улице шум, гам, и в дом вваливалось огромное количество цыган. Ну без цыганского искусства какая дворянская культура XIX века? Это были наши учителя, которые тайно переоделись, чтобы ребята их не видели, – это был сюрприз. И мы все под звуки бубнов, гитар поднялись в актовый зал. И началось самое главное действие – цыганский хор, мы пели цыганские песни, романсы. Всем понравилось. А на следующий год последовал день Серебряного века. И мы играли спектакли того времени. А потом был день 20-х годов XX века. Это уже первые годы советской власти. Рождение театра Вахтангова. Мы сыграли «Принцессу Турандот». Поехали в театр Вахтангова, взяли знаменитый вальс из спектакля. А потом были ежегодные тематические праздники под названием «Весенний день культуры» – всегда в апреле. Они до сих пор продолжаются. В прошлом году был у нас Булгаков – в честь 120-летия со дня рождения. А в этом году 21 апреля будет 24-й общегимназический праздник культуры «Живые картины русского театра. Содружество театра и живописи в истории русского искусства». Этот день мы посвящаем 255-летию русского театра и 155-летию Третьяковской галереи. – А в следующем году, получается, 25 лет школьному фестивалю – юбилей. И 140 лет Леопольду Антоновичу Сулержицкому. Вы не хотите сделать фестиваль, посвященный этой дате и этой фигуре? – Вы правильно говорите, но сначала надо познакомить ребят с этой личностью. – Был ли такой запомнившийся момент в вашей педагогической практике, когда вы придумали и реализовали театрально-педагогический проект в русле идей Сулержицкого? – Наш первый праздник культуры 24 года назад, посвященный XIX веку! Это был наш первый опыт. Потом это все повторилось, и было уже проще и легче. А поднять учителей первый раз?! Заставить учительницу надеть на себя платье со шлейфом, ходить в этом платье среди ребят по школе? Взять в руки лорнет и через лорнет на них смотреть? Надеть на себя парик?.. Уговорить их было очень непросто. Порой учитель «застегнут на все пуговицы». Строгий… Выдерживает дистанцию… Но все получилось. И я помню, как играла Ирина Николаевна Деева, учительница математики (к сожалению, ныне покойная). Она строгая была, ее все боялись! У нее на уроке была абсолютная звенящая тишина. Так вот Ирину Николаевну я уговаривал в этом кабинете: «Я вас умоляю, я все что угодно для вас сделаю, но вы должны надеть это платье!» «Вы издеваетесь», – отвечала она мне. «Так, Ирина Николаевна, хорошо, сегодня разговор закончен, но вы подумайте над тем, что я сказал…» Так я с ней раз пять говорил – и она все-таки надела платье. А как она играла! Я говорю: «Ну давайте вместе придумаем вам роль, которая не будет отличаться резко от той женщины, которой является Ирина Николаевна Деева и которую все ребята и все коллеги хорошо знают». И мы придумали! Для чего это надо? Чтобы ребята и учителя стали ближе друг к другу. Это очень важно.  – В чем вы видите основные задачи педагогики искусства, театральной педагогики в школе и вообще в образовании детей? – Искусство облагораживает, возвышает личность. Оно же учит состраданию. Искусство укрепляет в добре и отвращает от зла. Игра и импровизация помогают детям понять многие вещи, которые иначе им понять трудно. Игра помогает раскрыться и реализоваться и детям, и взрослым. И она делает нас ближе, помогает понять друг друга. А как важно для ребенка погружение в искусство, в игру для развития воображения, без которого не может состояться настоящий человек!  Это значение игры мы явно недооцениваем. Сейчас слишком часто игра и искусство в школе – это что-то такое дополнительное к основному, необязательное. А это неверно. Многое в школьной жизни должно быть пронизано игрой, наполнено искусством!