Шестьдесят шестой сонет. Рассказ

В квартире во всю мощь орал телевизор. Светлана, устало прислонившись спиной к стене, стаскивала сапоги, когда в прихожую вошла мать.

– Светочка, дочка, что случилось? Ты почему так поздно?

– Ну что ты, мама, совсем не поздно, как обычно.

– И вовсе не как обычно. Что ты там так долго высиживаешь? Или ты с кем-нибудь гуляла? Тебе, конечно, нужен свежий воздух и общение, но ведь я волнуюсь, в конце концов можно позвонить, предупредить…

Светлана молча, ничего не отвечая, прикоснулась щекой к седым волосам матери, не то обняла, не то поцеловала, и прошла в свою комнату, закрыв за собой дверь. Что-либо отвечать не имело никакого смысла, любая фраза, даже междометие, вызвала бы лишь новый поток слов. Желание говорить стало у матери в последние годы просто неудержимым, и хоть как-то остановить ее могло лишь мертвое ответное молчание. Телевизор за стеной продолжал орать, мать жаловалась, что стала плохо слышать, хотя слух имела отменный, услышала же она сквозь этот шум, как Светлана открывала входную дверь.

Сбросив с себя юбку и свитер, Светлана устало сидела в кресле. Хотелось прилечь, но она прекрасно знала, что расслабиться все равно не удастся. Телевизор неожиданно замолк прямо на полуслове, Светлана, зная, что будет дальше, непроизвольно внутренне подобралась. Раздался осторожный, но неотвратимый стук в дверь. Дождавшись ответного «Да, мама, заходи», мать открыла дверь.

– Света, я понимаю, что тебе надо отдохнуть, но, может быть, мы сначала поужинаем, а потом ты ляжешь и отдохнешь? – сказала мать, усаживаясь прямо на юбку и свитер, лежащие на стуле. Почувствовав под собой что-то постороннее, она привстала, вытащила из-под себя измятые вещи.

– Светлана, ну почему ты никогда ничего не положишь на место? Что за манера разбрасывать свою одежду по всей квартире?! И потом, нехорошо сидеть в таком виде, накинь хотя бы халатик.

«Господи! – подумала Светлана, – сколько себя помню, лет, наверное, с трех, все одно и то же. Эту фразу про разбросанные вещи я уже сорок лет слушаю!»

Объяснять, что этот стул и есть то место, куда она многие годы кладет свои вещи, а отдыхается ей лучше всего именно так, без халата, было бесполезно, это вызвало бы лишь новую порцию нравоучений.

– Сейчас, мама, я немного отдохну, и мы будем ужинать, ты иди к себе, я тебя позову.

Мать хотела что-то еще сказать, даже приоткрыла рот, но потом губы ее обиженно поджались, и она, тяжело, в два приема привстав, повернулась к двери. Почувствовав, что у нее что-то в руке, она подслеповато прищурилась и, больше на ощупь, поняв, что это юбка и свитер дочери, положила их туда, где только что сидела, и, тяжело шаркая тапочками, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Если бы Светлану спросили, любит ли она мать, она бы не знала, что ответить. Любим ли мы часть себя? Свою руку, ногу, ухо или палец? Ведь не скажешь: «Я люблю свой палец!» Пока он у тебя есть, ты его просто не замечаешь.

Мать, казалось, была от нее неотделима. Сколько помнила себя Светлана, мать всегда была рядом. Был, конечно, и отец, но он умер, когда Светлана только окончила первый класс. Летом ее отослали в пионерский лагерь, когда она вернулась после первой смены, отец был в больнице, а, встретив ее после второй смены и ведя за руку домой, мать вдруг как-то строго сказала:

– Света, ты уже большая, поэтому должна знать: папа умер две недели назад…

Сначала она не поняла, как это «умер», потом вспомнила, как хоронили бабушку из соседнего подъезда, но та была уже совсем, совсем старенькая… Она хотела спросить что-то у мамы, но у той было такое напряженное лицо, что она не рискнула, а только тихонько заплакала, скорее от испуга, чем от горя.

От отца в памяти остался, пожалуй, только запах табака да надсадный кашель. Она знала, что он воевал, но тогда, в 60-х, фронтовиками были вообще почти все, кому за сорок. Когда она подросла, ее вдруг удивило, что от отца не осталось военных наград и что если война кончилась в 1945-м, то почему тогда с мамой они встретились только в 1956-м, а она родилась в 1959-м. И только уже будучи студенткой, в конце 70-х, она узнала об отце все.

Он был того поколения, чей школьный выпускной вечер закончился 22 июня 1941 года. «Наш будущий Менделеев», как его называли последний год в школе, шел домой полный радужных планов и не знал, что уже три часа, как его судьба предрешена, и то, что он считал нормальной жизнью, закончилось для него навсегда. Через две недели он пошел работать на химзавод, а в конце октября его, необученного и почти безоружного, в составе московского ополчения бросили под немецкие танки. Ему повезло, он остался жив и даже не раненый, а слегка контуженный попал в плен. Когда он, ничего не соображая, отталкивая комья мерзлой земли, выполз из обрушенного окопа, сзади его ткнули стволом автомата, и хмурый небритый дядька, бормоча что-то по-своему, повел его в будущее. Ему снова повезло – он не замерз на сборном пункте под открытым небом, а быстро попал в эшелон, везущий пленных в Рейх. Этот страшный путь до Эссена он тоже пережил, его, пацана, оберегали, подкармливали как могли, и, хотя на каждой остановке выгружали по нескольку трупов, он доехал живым. Учительница немецкого у них в школе была зверь зверем, и то что он благодаря ей худо-бедно мог объясниться и раньше работал на химзаводе, спасло его снова. Он так и проработал на одном из немецких химических предприятий до весны 45-го, пока не пришли союзники. И хоть звали его и в Австралию и в Канаду, он рвался домой, где и угодил сразу в лагерь. Выпустили его в 54-м. Если из плена он ехал исхудавшим, но крепким молодым человеком, то из лагеря – уже тридцатилетним, седым, без половины зубов изможденным стариком. Кроме того, лагерь наградил его отбитыми почками и туберкулезом. Вернулся он к матери в коммуналку, недалеко от Смоленской Сенной площади. Мать его, Светланина бабка, прожила потом еще шесть лет, женила сына, дождалась рождения внучки и умерла «от сердца», источенного слезами о погибшем муже, многолетним недоеданием и работой. Знакомство отца со своей будущей женой и матерью Светланы вообще было лишено всякой романтики. Просто однажды, не выдержав попреков матери в своем пьянстве и что у всех уже внуки давно, отец выкашлял: «Хрен с тобой, жени, если дуру такую найдешь». Через два дня соседка заглянула «на чай» со своей «жиличкой», двадцатисемилетней учительницей младших классов. Свадьбу играли через три месяца, но Светлану ждали еще три года: у отца отбиты были не только почки. С рождением дочери он почти перестал пить, только в День Победы напивался в одиночку и, тупо глядя на бутылку, все повторял: «За что? За что?» Дочку он любил, но ласкал мало, боялся заразить туберкулезом. Собственно, благодаря туберкулезу им и дали отдельную двухкомнатную квартиру, в которой отец прожил только год и умер от рака желудка. Мать была с ним до конца, честно выполнив свое обещание, данное когда-то свекрови – беречь сына. Умирал он дома, за неделю до смерти его выписали из больницы со словами «Ну, дома вы быстрее поправитесь!» Умирал быстро, легко, как бы закончив тяжкий труд, даже как-то распрямился, будто скинул с плеч непосильную ношу.

– Вот так, Светик, мы и жили, – закончила свой рассказ мать, когда однажды вечером Светлана, замученная смутными мечтаниями о замужестве, пристала к ней с просьбой рассказать о них с отцом.

Мать была рядом всегда, и когда была нужна, и когда особой необходимости в ней не было, и особенно часто когда ее присутствие вообще должно было быть исключено. В начальных классах она взяла дочку к себе в класс и была Светланиной «Учительницей», именно так, не мамой, работающей учительницей, а «Учительницей» с большой буквы, по недоразумению оказавшейся Светланиной мамой.

Дисциплина в ее классах всегда была отменная. Знания она вдалбливала намертво, требуя абсолютной точности, пятерками не разбрасывалась, но и двойками не засыпала, просто ухитрялась так «выматывать душу», что проще было выучить. Ученики ее боялись и не то что бы не любили, а просто, ощущая холодное строгое равнодушие, старались избегать и, перейдя в пятый класс, быстро переставали здороваться, но родители уважали, и каждый раз, как она, сделав очередной выпуск, набирала новый класс, отбоя от желающих не было.

Родительские собрания у нее больше походили на разнос, который начальник дает своим подчиненным. Сидя за малюсенькими партами своих чад, родители с трепетом выслушивали безапелляционные комментарии строгой учительницы, песочащей всех «в хвост и в гриву», и, как ни странно, им это нравилось. Светлане ярко запомнилось, как, выходя с собрания, какой-то отец, слегка ошарашенно крутя головой, пробасил: «Вот это учительница!» На пенсию мать вышла в 65 лет, в 94-м году, потому что стала катастрофически слепнуть. Дали знать о себе тетради, те самые тетради, которые она проверяла каждый день, все 45 лет своей работы в школе – 30 по русскому и 30 по математике. Светлана как-то подсчитала, что мать проверила за свою жизнь никак не меньше полумиллиона тетрадок, а если их все сложить в стопку, то получилась бы гора высотой 7500 километров. И глаза не выдержали. Нужно было лечиться. Но в глазных клиниках были либо многолетние очереди, либо многотысячные цены в долларах, галопирующая инфляция превращала пенсию в миф, а Светланину зарплату – в гроши. Что-то продали, что-то заняли, немного помогли протекцией родители Светланиных учеников. Две операции зрения не вернули, но надвигающуюся полную слепоту остановили. Читать мать не могла, телевизор различала смутно, могла только слушать и говорить, кое-как разогреть себе еду, сходить на рынок или в магазин, и то, если прохожие помогут.

Две недели назад вот так на улице ей и «помогли». Разбитная бабенка, подхватив мать под руку, стала рассказывать, что новый русско-немецкий банк проводит благотворительную акцию для пенсионеров, переживших ужасы войны, что надо только подтвердить паспортом свой возраст, показать имеющиеся наличные деньги, и банк выдаст точно такую же сумму. Все это подтвердил солидный мужчина, сидящий за столом прямо на улице, ей совали под нос какие-то бумаги, да еще прохожие подзадоривали: «Ну, бабка, счастье тебе подвалило!» Растерянная мать достала из кошелька свои жалкие две сотни.

– Ну, мать, это ерунда, – сказал мужчина, теряя к ней интерес. – Мы меньше чем на тысячу деньги не начисляем.

– Ой, деточки, а я сейчас домой сбегаю, вы только не уходите, подождите меня, старую. А вы доллары тоже начисляете?

– И доллары, и любую свободно конвертируемую валюту, – интерес к ней проснулся снова. – Вам как заслуженному человеку мы, конечно, поможем, мы с вами своего сотрудника пошлем, чтобы вас не ограбили.

Она слышала за спиной какое-то шевеление, но изношенные глаза не позволили ей увидеть, как какой-то прохожий попытался протиснуться к ней, чтобы что-то сказать, но пара крепких парней, зажав его с боков, немедленно вытолкнули в сторонку и что-то убедительно начали втолковывать, сопровождая речь малозаметными, но увесистыми тычками под ребра.

Всю дорогу до дома и назад с ней шли двое, мужчина и женщина, и говорили, не останавливаясь ни на секунду. И слова их были такими ласково-уважительными и убедительными, что, вернувшись к столу, мать без всякой тревоги протянула и паспорт, и вложенную в него Светланину тысячу долларов.

– Так, мадам, – уважительно отметил мужчина, – деньги ваши мы вносим на ваш валютный счет, который открываем в нашем банке, и в качестве премии начисляем туда еще одну тысячу долларов США, вот ваш паспорт и чековая книжка, на вашем счету две тысячи долларов.

– А д-деньги? – неуверенно проговорила мать.

– Деньги вы сможете получить начиная с завтрашнего дня в любом из отделений нашего банка. Сотрудники вам все объяснят.

Ее потянули за руку, отвлекли, стали что-то быстро говорить про какой-то переулок, потом снова отвлекли, и она вдруг поняла, что стоит на улице у пустого обшарпанного столика совершенно одна, сжимая в руке паспорт и какие-то бумаги, что никого вокруг нет, только отдельные прохожие спешат по своим делам.

– А деньги? – тихо прошептала она.

Осознание того, что произошло, пришло к ней по дороге домой, но она отгоняла его, защищаясь, будто заклинанием, словами: «У меня есть бумаги, у меня есть бумаги».

Бумаги, конечно, оказались филькиной грамотой, что ошарашенная Светлана ей и заявила, и много еще горьких и обидных слов швыряла она в лицо матери, бегая по квартире.

– Как ты могла? Нет, ну как ты могла так спокойно распоряжаться моими деньгами? Это ты их зарабатывала? Ты их откладывала? Я за всю свою жизнь ни копейки у тебя без спросу не взяла! Ты всегда считала себя вправе распоряжаться мною как своей собственностью, а ведь мне уже пятый десяток! Ни мужа, ни детей, ни семьи, а все из-за тебя! Тогда, на втором курсе, пошла на него жаловаться в комитет комсомола, я со стыда чуть не удавилась, да какое ты имела право лезть в мою жизнь! Что ты в ней понимаешь! У меня бы сейчас уже взрослые дети были… Я не твоя собственность! А с Ильей! Кто тебе давал право звонить его жене?! Тоже мне блюстительница нравственности! Он все равно от нее через три года ушел, да только мне того твоего звонка не простил.

Она носилась по комнатам, некрасиво растрепанная, в распахнутом халате, и швыряла матери яростные обвинения в несложившейся личной жизни, в безденежье…

Мать сидела в своей комнате на кушетке, сложив на коленях морщинистые руки и низко, обреченно опустив седую голову, когда Светлана замерла на пороге всклокоченной фурией. Комната матери была, как всегда, аккуратно прибрана, все вещи лежали строго на своих местах, но такой вдруг обреченной убогостью пахнуло от этого порядка и от старой, расшатанной мебели, вышедшей из моды еще в 70-е годы, и от чистенького, застиранного, выглаженного платья, висящего на плечиках за дверью, от дешевых безделушек по моде 80-х, и от фотографий, развешанных на стенах. Все это были ее, Светланины, фотографии разных лет. Лишь на одной, самой старой, их было трое: семилетняя Светлана, идущая в первый класс, в школьном коричневом платье, белом фартучке с двумя огромными белыми бантами на маленьких косичках и широко распахнутыми глазами; с одной стороны отец, в костюме, при галстуке, худощавый и подтянутый, с другой – мать, тридцатисемилетняя нарядная женщина с узкой талией, высокой грудью, открытым лицом и профессионально строгим взглядом.

– А ведь, когда отец умер, ей еще и тридцати восьми не было, – вдруг подумала Светлана, – и я ни разу за все эти годы рядом с ней мужчины не видела, даже представить себе ничего подобного не могла.

Мать подняла голову и, слепо щуря глаза, пыталась разглядеть, почему стало тихо, почему дочь замолчала и остановилась, напрягшиеся веки мелко подрагивали, две слезинки привычно выкатились из наполненных влагой старческих глаз и стали медленно сползать по промытым дорожкам на щеках.

– Господи, мама! – кинулась к ней Светлана. – Да будь они прокляты эти деньги!

Она прижалась к ней рядом на кушетке, обняла такие родные худые, сгорбленные плечи, прижалась носом к макушке и вдохнула знакомый с детства запах.

– Будь они прокляты, эти деньги! Будь они прокляты!

Сейчас, устало сидя в кресле, Светлана снова вспомнила о пропавших деньгах, и ей снова стало до слез жалко себя. Она так хотела этим летом съездить на юг, в Крым или на Кавказ, в Гурзуф или Лазоревское, и наконец-то отдохнуть как следует, не шикуя, но и не трясясь над каждой копейкой. Этих денег должно было хватить и на мобильный телефон, чтобы каждый день звонить домой, и на покупку многих, давно нужных вещей. Присмотреть за мамой, сготовить ей иногда могла бы соседка тетя Вера, сына которой когда-то выучили, вытащили за уши сначала мама, а потом сама Светлана. Все было можно, а теперь, даже если очень напрячься, денег хватило бы только на самый необходимый минимум, а это, конечно, уже не отдых.

Светлана вздохнула, провела рукой по волосам, будто отгоняя никчемные мысли, встала, накинула халат и пошла на свою родную шестиметровую кухню.

– Мама, ну ты опять целый день ничего не ела! – воскликнула она, заглянув в холодильник.

– Ну что ты, доченька, я чай пила с бутербродом, – мать уже стояла за спиной, готовая подхватить любой разговор. – Ты знаешь, часов, наверное, двенадцать было, ну да, по телевизору еще известия стали передавать, ты представляешь, они сказали, что пенсию с мая месяца увеличат, так вот, чувствую, что-то у меня желудок будто ноет. А! – думаю, – да это я с утра ничего не ела, ну я открыла холодильник…

Светлана отключилась. Привыкнув с детства внимательно слушать мать, она еще долго после выхода той на пенсию пыталась найти в ее речи рациональное зерно, мысль, требующую ответа или обсуждения и, не находя ее, раздражалась, грубила, обрывала на полуслове. Мать сердилась, обижалась, плакала. Только со временем Светлана поняла, что мать говорит, по сути, сама для себя, что нужно только молча кивать да отпускать некие нейтральные междометия, и она научилась отключаться, думая о своем под журчание материнской речи. Сейчас она подумала о директоре, ей вдруг захотелось, чтобы он ей позвонил, захотелось услышать его голос. При этом она согласно кивала головой в такт материнской речи, а руки привычно разогревали, открывали, резали, накрывали на стол.

Зазвонил телефон. Этот звонок так неожиданно совпал с ее мыслями, что Светлана вздрогнула. Нож, режущий хлеб, сорвался и чиркнул по пальцу. Потеряв на бегу один тапочек и автоматически сунув порезанный палец в рот, она влетела в свою комнату и схватила трубку, так и не вынув палец изо рта.

– Слушаю!

– Светик? – Конечно, это был не Александр Иванович, это был Андрей. – Света, это ты?

– Да, да, это я, – наконец, сообразив вынуть палец, внятно проговорила Светлана. – Я вас слушаю.

Ей казалось, она спиной видела, как уши матери, вопреки всем законам физиологии, развернулись в ее сторону, а сама она приподнялась с табуретки и маленькими шажками приближалась к ее комнате, чтобы ни слова не упустить из разговора.

– Это я, говорите, – повторила она.

– Что, твой Цербер на страже? – хмыкнул Андрей. Ну да ладно. У тебя сегодня вечер как, не занят?

– Ну в принципе нет. Завтра уроки.

– Да я знаю, что завтра на работу, мне ведь тоже не баклуши бить. Давай проветримся просто немного, прокатимся куда-нибудь, а то одурел от дел совсем.

– Мы сейчас ужинаем.

– Понял, через часик нормально будет?

– В принципе да.

– Вот и хорошо. Через час я за тобой заеду, буду на обычном месте. Целую.

Вернувшись на кухню, Светлана молча сняла с плиты начавшую уже подгорать картошку и принялась раскладывать по тарелкам. Мать подслеповато щурилась и тоже молчала, но надолго ее не хватило.

– Это с работы тебе звонили?

– Нет, мама, это не с работы.

Мать еще немного помолчала, но не выдержала:

– А кто это звонил?

– Мама, это мне звонили, и не надо меня расспрашивать, если надо, я сама расскажу.

– Как же, от тебя дождешься, – забурчала мать, – клещами из тебя слова не вытащишь, а в детстве такой открытой девочкой была, вот помню, в первом классе прибежала ко мне на переменке и говоришь…

Светлана снова отключилась. Все эти воспоминания о прелестном детстве она знала наизусть, но если для матери они были милы и очаровательны, то Светлане порой было мучительно стыдно за себя и за мать, которая не стеснялась пускаться в них в присутствии гостей, причем иногда Светланиных.

То, что матери нельзя доверять ничего личного, она усвоила далеко не сразу. Ну в школе, собственно, и скрывать-то особо было нечего. Правда, вела Светлана личный дневник, который, как выяснилось, мать читала регулярно, о чем не постеснялась уведомить дочь. Была обида, слезы, но все как-то быстро забылось вместе с дневником. Первый шок был в начале второго курса. Весь сентябрь и половину октября они были на картошке вместе с индустриальным факультетом, готовящим учителей труда. Там она и нашла своего Славика, вернее он ее нашел, спрятавшуюся за спинами подружек на танцах, вывел на середину веранды и уже не отпускал весь вечер. Оставшуюся неделю до возвращения в Москву они разлучались только на ночь, работали вместе, в столовой сидели рядом, а вечером целовались до одури, до крови на онемевших губах, но не более того. Домой она влетела как на крыльях, счастье просто распирало ее и требовало немедленного выхода. Она все выплеснула матери, ожидая если не ответного восторга, то хотя бы понимания.

Но мать выслушала ее без улыбки и стала задавать какие-то странные вопросы: «Сколько ему лет? Ах, он уже отслужил армию! Где он живет? В общежитии? А родители где? А не позволял ли он себе лишнего, он ведь взрослый мужчина, а она – совсем девочка…» Потом мать стала настойчиво объяснять Светлане, что ей еще рано думать о любви, что встречи с взрослым мужчиной обязательно закончатся «этим самым, ну, ты понимаешь». Но у Светланы на все был готов ответ. О любви ей думать совсем не рано, Джульетте, мамочка, было 14 лет, учиться она, безусловно, будет, институт не бросит ни за что, но ведь можно и на вечерний перейти, в крайнем случае, что касается «этого самого», то это ее личное дело.

– Я запрещаю тебе с ним встречаться, – вдруг закричала мать.

Это было столь неожиданно, столь не характерно для матери, что Светлане стоило бы насторожиться, сделать вид, что уступает. Но она, переполненная какой-то неведомой ей доселе силой и уверенностью, лишь снисходительно посмотрела на мать.

– Не забывай, мамуля, что мне уже 18, я – совершеннолетняя.

– Ну, ну, – мать поджала губы и ушла в свою комнату.

Через два дня начались занятия, и Светлана сразу после первой пары побежала к трудовикам искать Славика. Но тот после лекции куда-то пропал, и ребята лишь пожимали плечами. Нашла она его только на следующий день. Вячеслав встретил ее спокойно, даже холодно, легонько обнял, но не поцеловал, сказал, что дел сегодня у него невпроворот, что сам найдет ее завтра-послезавтра. Но ни завтра, ни послезавтра, никогда больше Славик так к ней и не подошел, а она сама, напичканная материнскими разговорами о девичьей чести и гордости, тоже его не искала. И плакала она, конечно, и учебу запустила, но к Новому году все как-то переболело. А на новогоднем вечере в институте Славкин поддатый однокурсник проболтался, что ее мать приходила в ректорат и комитет комсомола, просила «оградить ее дочь», после чего туда вызывали и самого Славика и не то чтобы ругали, но попросили свое поведение обдумать. Вечером в общаге тот все рассказал, покрутил пальцем у виска и сделал вывод: «Не, они точно обе чокнутые, что мама, что дочка. Ну их к черту!»

Дома Светлана чуть не билась в истерике, кричала на мать, обвиняя в погубленной жизни, но та слушала со снисходительным спокойствием, только в конце съязвила: «Не очень-то ты ему была нужна, раз он так легко отказался, за настоящую любовь другие мужчины на смерть шли». Месяц они не разговаривали, но постепенно Светлана успокоилась, поклявшись себе, что никогда больше не расскажет матери ничего о своей личной жизни.

А личная жизнь как-то не очень складывалась. Ровесницы выскакивали замуж, рожали детей, разводились, снова выходили замуж, а она все жила с мамой. А потом появился Илья. Он-то и стал ее первым настоящим мужчиной. Они познакомились в санатории, куда она попала по бесплатной профсоюзной путевке, отработав три года в школе. Илья не скрывал, что женат, что у него маленький сынишка. Когда у них все случилось, Илья был польщен, удивлен и несколько даже смущен.

– Света, ты же знаешь, я женат, я ничего не могу тебе обещать, – сказал он тогда.

– Я все знаю, Илюша, ты мне ничем не обязан, – ответила она умиротворенно.

Роман их развивался плавно, неспешно, с нечастыми встречами и редкой близостью, пока не стало ясно, что им друг без друга плохо.

– Света, я не могу сейчас от нее уйти, – говорил он, – ребенок маленький, она не работает. Подождем немного?

– Подождем, – отвечала Светлана, сама измученная двусмысленностью своего положения и угрызениями совести.

Вот тогда-то, узнав, что беременна, она снова не выдержала и все рассказала матери.

– Света, ты должна немедленно прекратить с ним встречаться, – сразу же, еще не дослушав до конца, заявила мать. – У него жена, ребенок, ты не можешь разрушать семью.

Светлана уже поняла, что снова сделала ошибку, посвящая мать в свою личную жизнь, что сочувствия, понимания и дельного совета она не дождется. Слава Богу, она еще не успела рассказать про свою беременность.

– Я его люблю, мама, и он меня тоже, а с женой у него давно не ладится, их брак – ошибка, он сам мне говорил.

– Все они так говорят, но от жен не уходят. Ишь, как устроился, и жена у него, и любовница, прямо гарем. Тоже мне, султан.

– Мама, зачем ты так, ты же его совсем не знаешь.

– Я жизнь знаю и тебе добра хочу, ты у меня единственная, а он помурыжит тебя несколько лет, да и бросит, а то еще и родишь, ума-то хватит.

– Все, мама, давай прекратим это, считай, я тебе ничего не рассказывала.

Светлана ушла к себе в комнату, уверенная, что ничего мать сделать не сможет, ведь она даже имени Ильи не называла. Но она недооценила свою мать. Та, перерыв все Светланины записные книжки, вычислила-таки Илью и позвонила его жене. Какой уж у них там разговор произошел, Бог знает, но жена Ильи наглоталась каких-то таблеток. Таблетки были не опасные, но попытка самоубийства впечатляла.

– Света, – сказал тогда Илья в их последнюю встречу, – бросить ее и сына сейчас я не могу, это было бы нечестно. Но мне пришлось ей пообещать, что я перестану с тобой встречаться. Я просто не мог ей этого не пообещать там, в больнице. Давай сделаем паузу в полгода – год, заодно и чувства наши проверим.

– Давай, – ответила Светлана и, благо были весенние каникулы, легла на аборт.

Операция прошла не очень удачно, ей сообщили, что со следующей беременностью у нее будут сложности. С Ильей она больше не виделась, с матерью практически не разговаривала полгода. И хоть было это 17 лет назад, боль предательства и обманутых надежд помнилась до сих пор. С тех пор Светлана никогда ничего сокровенного матери не рассказывала, телефоны старалась запоминать, а не записывать, личные бумаги предпочитала держать на работе.

Если бы Светлану спросили, любит ли она мать, она бы не знала что ответить. Просто это была ее мать.

Василий ВАШКОВ, заместитель директора по УВР СШ №1004, Москва

(Продолжение. Начало в №№ 1, 2, 3, 2003 г.)