Шестьдесят шестой сонет. Рассказ

Не прощаясь, только кивнув, Светлана вышла в шум и гам коридора и направилась к себе в класс, осторожно отводя рукою клубящуюся под ногами малышню. Грубоватая Юлина речь всегда действовала на нее успокаивающе, отрезвляюще, будто холодная вода. Нет, в ней хватало характера и самостоятельности, чтобы не соглашаться, продолжать думать и делать по-своему, но резковато-практичный Юлин взгляд на вещи помогал принять правильное решение: либо утвердиться в своем мнении, либо задуматься о другом варианте.

(Окончание. Начало в №№ 1, 2, 3, 4, 5, 7, 2003 г.)

Первыми у нее были «пятачки». Работать с ними, десятилетними детьми, было и легко, и трудно одновременно. Легко потому, что материал несложный, не надо проверять многостраничные сочинения, много объяснять. Трудно потому, что они не умеют делать элементарные вещи, и если, например, попросишь начертить табличку, то жди поднятых рук:

– А сколько сантиметров отступить сверху? А справа? А слева?

– А у меня линейки нет.

– А Петька у меня карандаш отнял и не отдает…

И каждому надо ответить, объяснить, пристыдить Петьку, похвалить Машу, успевшую раньше других, подбодрить отстающих, занять чем-то первых, чтобы они от скуки не начали шалить….

Вот так и пошел урок, с небольшой бестолковщиной, с упрямым сопением пишущих учеников, с быстрыми хитрющими взглядами на учителя. Здесь ли? Бдит ли? А нельзя ли немного пошалить?

Светлана объясняла, поправляла, иногда делала замечания, ставила отметки, кого-то хвалила, кого-то ругала, но сам урок проходил где-то вне ее сознания. Она уже давно заметила, что может нормально вести урок, в то время как мысли ее находятся далеко от этого класса, от этих детей, от расшатанных парт, от стен, увешанных портретами русских писателей, от такого родного и такого опостылевшего школьного здания.

Ближе к концу урока ей показалось, будто кто-то стоит за дверью и смотрит в небольшую щелочку. В общем, ничего необычного в этом не было, мало ли кто мог быть в коридоре, но все же через минуту она не спеша подошла к ней, приоткрыла и выглянула. По коридору в дальний конец, к лестнице, уходил Александр Иванович. Он шел как обычно, тихо, приглушая свои шаги, стараясь не помешать учителям, чуть ссутулясь и задумчиво наклонив голову. Он уходил от нее опять, как и все эти десять лет, уходил спокойно и безнадежно, не оборачиваясь, не оставляя сомнений. Светлана уже даже приоткрыла рот, чтобы окликнуть его, но остановилась, у нее перехватило горло. Ей показалось, что уходит от нее ее жизнь, ее мечта, то, что поддерживало ее, не давало опустить руки и разреветься горькими бессильными слезами.

И еще она вдруг поняла, что сегодняшние Юлины слова она уже говорила себе сама, только не с такой беспощадной откровенностью, и что решение свое она приняла еще ночью.

* * *

Александр Иванович в школу пришел позже, чем обычно. Давно прошли те славные годы, когда он, после ночной попойки, приняв контрастный душ и выпив крепкий кофе, бодро бежал на работу. Теперь процесс воскрешения занимал гораздо больше времени. Тупо ныл затылок, глаза не хотели открываться, во рту было омерзительно. Приходилось долго плескаться в ванной, чистить зубы, глотать таблетки, кряхтеть и охать, вызывая незлое, но занудливое ворчание жены. Наконец он вывел себя из коматозного состояния, проглотил пару чашек крепкого кофе и на час позже чем обычно вышел из дома. В школе он был к девяти. Вообще-то особой необходимости в его раннем присутствии не было, даже сегодня он вполне мог прийти и к десяти, и к одиннадцати, и вообще мог денек отлежаться дома. Но многолетняя привычка быть в школе без нескольких минут восемь просто въелась в кровь, и, если он появлялся даже минут на пятнадцать позже, возникало какое-то странное чувство виноватости. Вначале, будучи молодым учителем, он прибегал пораньше, чтобы спокойно продумать уроки на этот день, подобрать к ним материалы, таблицы; потом, став завучем, он приходил рано, чтобы успеть сделать замены уроков для заболевающих ежедневно учителей; теперь, будучи директором, он появлялся раньше всех потому, что просто не представлял – как это учебный день сможет начаться в его отсутствие.

Вчерашние посиделки с Женькой ничего, конечно, не решили, но внесли странное успокоение. «Посмотрим, – думал Александр Иванович, – поглядим, как оно все повернется».

Проскочив в свой кабинет, он включил чайник и принялся готовить себе третью за утро чашку кофе. Лучше было, безусловно, глотнуть граммов так пятьдесят вчерашнего «Хеннеси», можно и с кофе, но такого Александр Иванович не позволял себе никогда, подобно англичанам, искренне полагая, что начинать пить до обеда – прямая дорога к алкоголизму.

Налив себе кипятку с ложкой растворимого кофе в здоровенную чашку «Аквариум», как он ее шутливо называл, Александр Иванович принялся за бумаги, скопившиеся на столе. За дверями послышалось движение, стук каблучков – пришла секретарша.

Бумаг, как всегда, было полно.

В дверь постучали. Вошел подросток. «Ах да, Павловский» – вспомнил директор.

– Александр Иванович, а вам папа звонил? – спросил парнишка.

– Зачем? – не сразу понял директор. После вчерашнего визита мамы он вовсе не горел желанием общаться с этими родителями.

– Ну вы же сами сказали, чтобы я без родителей в школу не приходил, а папа сегодня утром никак не может, он позвонить вам обещал, а я вот жду. Можно я на уроки пойду?

– Иди, иди. Только перед Светланой Павловной извинись.

– А я еще вчера извинился, она больше не сердится, честное слово! – уже из-за дверей радостно выкрикнул Павловский.

Надо же, то на уроки не загонишь, то… Он не успел додумать, как зазвонил телефон. Это был Павловский-старший.

– Александр Иванович, слушай, я сегодня никак к тебе подъехать не могу, а вот завтра обязательно. Я вчера с Димкой поговорил, думал, может, правда его в какой частный колледж, но он говорит: «Никуда из школы не уйду, это моя школа, мне другой не надо, я себя тут человеком почувствовал». В общем, ты его прости, он правда не со зла, а школу он твою любит, прямо горой поднялся.

– Да его-то я давно простил, он ребенок, уже на уроки отправил, а вот…

– Слушай, не надо, я знаю, что вчера жена моя приезжала. В общем, обсуждать мы это не станем, но я твой должник. Если что надо, говори, что могу – сделаю. А завтра сам заеду. Бывай.

– Бывай, – буркнул Александр Иванович в уже замолкшую трубку.

«А может, мне его задействовать? – подумал он. – А что, мужик он со связями, скажет кому надо в правительстве Москвы, позвонят в округ, просто поинтересуются судьбой школы и директора, может, большего и не понадобится. Нет, рано я лапки поднимать начал, мы еще побарахтаемся».

Грянувший в коридоре звонок заставил его вздрогнуть так, что кофе даже плеснулся через край чашки. «Нет, точно надо музыкальный поставить», – привычно подумал он.

В дверь зачастили то учителя, то дети, то еще кто-то. Начавшийся второй урок принес кратковременное затишье. Зашла завхоз и стала с бессильной плаксивостью в голосе объяснять, что двор убирать нечем, что грабли поломаны, лопаты погнуты, а носилок нет совсем.

– Вы что, голубушка, всерьез полагаете, что я возьмусь чинить грабли и носилки? Договаривайтесь с трудовиками, рабочими, можете от моего имени, ищите мастера на стороне, но предупреждаю, денег нет и не предвидится.

После ее ухода он еще минутку посидел, побарабанил пальцами по столу.

«А ведь не сделает, ни черта сама не сделает», – раздраженно подумал он и, резко встав, пошел в мастерские.

Мастерские в школе были отличные. Лет восемь назад, когда окончательно встал и начал растаскиваться соседний завод, Александр Иванович подсуетился и добился передачи школе столярного и слесарного оборудования да еще соблазнил пойти работать в школу классного мастера на все руки. Мастер прижился, вокруг него всегда вились дети, строгали, сверлили, точили. Зная, что во многих школах мастерские переделывают под компьютерные классы, Александр Иванович с гордостью говорил: «Мы мужиков настоящих растим, они и напильник, и пилу – все в руках держать умеют, а ваши что, на кнопки нажимать?» Хотя в глубине души понимал: возникни перед ним альтернатива – мастерские или компьютерный класс – выбор бы был однозначный. Просто ему еще не предлагали второй компьютерный класс, да и первый-то всего год как дали.

Договорившись с трудовиком, он еще раз с гордостью осмотрел мастерские. «А ведь если бы не я, не было бы этого, – подумал он. – Если уйду, развалят в момент, немодно сейчас рабочий класс воспитывать».

Из мастерской он зашел в столовую, полюбовался на новую мебель, «выбитую» им для школы год назад, поболтал с поварихами, позубоскалил.

После столовой поднялся к учебным кабинетам. Он шел по коридору, привычно приглушая шаги, мягко ступая с носка на пятку. За дверями кабинетов слышались то голоса детей, то учителей. За дверью физического кабинета неожиданно грянул взрыв хохота. Грянул и так же неожиданно затих. Что смешного ухитрялся находить в объяснении своего предмета пришедший осенью молодой физик и зачем, оставалось загадкой, но его уроки-лекции в старших классах проходили чуть не под аплодисменты. Александр Иванович как-то спросил его об этом. «Вы знаете, – ответил тот, – я как-то прочитал, что в американских университетах посещение лекций свободное. Если студенту не нравится лекция, он просто встает и уходит. Вот я и задумался, а много ли у меня осталось бы учеников в классе, если бы посещение моих уроков стало необязательным? Почему-то профессора из американских университетов не считают зазорным придумывать для своих лекций шутки, а мы, школьные учителя, пыжимся, боясь уронить свой авторитет. Хотя любой психолог скажет, что непринужденно излагаемый материал запоминается гораздо лучше». Такое, конечно, не могло понравиться «старичкам», которых старшеклассники тут же начали сравнивать с новым учителем, пошли разговоры о комедиантстве, о том, что дети перестали заниматься физикой, назревала склока. На зимнем педсовете Александр Иванович особо подчеркнул результаты окружного тестирования по физике, показавшего, что по этому предмету наметился даже некоторый рост качества знаний, а психолог с подачи того же Александра Ивановича сделала маленький доклад «Учет особенностей детского восприятия на уроках-лекциях». И разговоры затихли. Впрочем, физик этого, кажется, даже не заметил.

В кабинете математики стояла мертвая тишина, и только скрип половиц, прогибающихся под массивными ногами учительницы, говорил, что урок идет, а грозная Таисия Николаевна, легко и грациозно перемещающая свое стапятидесятикилограммовое тело между партами, – на посту. Александр Иванович вспомнил, как он целый год держал ее место на вакансии, отказываясь брать нового педагога, пока Таисия не решила свои личные проблемы и не вернулась.

В кабинете биологии стоял легкий шум, сперва встревоживший директора. Но, подойдя ближе, он понял, что шум этот был рабочий, деловой, ребята копались в гербариях, заглядывали в какие-то бумажки, зарисовывали, записывали. Очаровательная, изящная Нина Григорьевна что-то втолковывала подошедшей к ней девчушке. Сколько он сил потратил, чтобы сделать из нее педагога! Когда она, тридцатипятилетний кандидат биологических наук, пришла в школу из развалившегося НИИ, первые уроки у нее были просто ужасающими. Дети не слушали, чуть ли не ходили на ушах, материал излагался непонятно, сумбурно. Пришлось ходить к ней на уроки, объяснять основы методики преподавания…. Но дело пошло. Хотя на ее уроках все равно было шумновато.

К следующему кабинету он подошел совсем на цыпочках. Это был кабинет Светланы. Дверь была приоткрыта совсем чуть-чуть, и ему пришлось почти припасть к щели глазом, хотя он понимал, насколько комично и странно выглядит подсматривающий в щелку директор.

Светлана стояла у доски, ее милое, усталое, с обнажившимися морщинками лицо было словно освещено изнутри какой-то грустью, одной рукой она придерживала за тонкие плечики худенькую девчушку с торчащими в стороны косичками и огромными глазищами, а второй что-то поправляла на доске. Упрямый завиток волос то и дело падал ей на глаза, и она, легким взмахом головы, стряхивала его в сторону. Потом она повернулась и, скользнув взглядом по неплотно закрытой двери, обратилась к классу, только ее рука продолжала все так же нежно и ласково сжимать плечики девчушки.

«Не отдам! Так просто не отдам! Мы еще посмотрим кто кого!» – думал Александр Иванович, идя от Светланиной двери к лестнице.

Он не видел, как сзади приотворилась дверь и вышедшая в коридор Светлана проводила его грустным, потухшим взглядом.

Он шел и вспоминал слышанные накануне стихи Шекспира:

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца,

пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг.

Василий ВАШКОВ, заместитель директора по УВР СШ №1004, Москва