На чтение: ≈ 6 мин.В декабре 1954 года в Москве состоялся Второй съезд советских писателей – спустя 20 лет после первого. Из тех, кто в 1934‑м выступал, голосовал, аплодировал, треть были уничтожены государством. Дожившим предложили обсудить проблему положительного героя. Литчиновник Алексей Сурков заявил, что это «не тот, кто изначально обладал «идеальными» качествами, а тот, кто подвергся множеству испытаний».
При ином политическом раскладе таким образцовым героем стал бы вернувшийся с Колымы Варлам Шаламов. В реальности он даже не мог найти работу в Москве. Но за съездом следил. Хотя такие дискуссии выглядели курьезом для человека, верящего: после ГУЛАГа литература должна измениться.
Автор «Колымских рассказов» был одиночкой. Его бескомпромиссность приводила к разрыву отношений с близкими людьми, даже с Борисом Пастернаком. И после смерти Шаламов не воспринимается как часть некоей когорты. «Он всегда в стороне, отдельно от потока», – констатирует Ксения Филимонова в книге о нем. Да, после ада лагерей и у него были семейная жизнь, чтение газет, походы в кино. Но даже популярную комедию писатель воспринимал крайне небанально. Вот реакция на «Карнавальную ночь», запомнившаяся очевидцу: «Он высказывался в том смысле, что этот герой Ильинского – Огурцов, главный и единственный отрицательный персонаж, – герой наподобие Дон Кихота, который борется против всех. У него своя правда, он ее знает, а все против него… Я потом, задним числом, подумал, что, может, он представлял себя на месте Огурцова в каком-то карикатурном, искаженном виде, в полном противостоянии абсолютно всем».
Веселых комсомольцев, лихо победивших на экране бюрократа Огурцова, Шаламов вряд ли воспринимал всерьез. Легко угадать, как относился даже к творчеству их даровитых ровесников, печатавшихся в журнале «Юность», человек, который заявил: «Я – прямой наследник русского модернизма – Белого и Ремизова».
Филимонова реконструировала круг чтения своего героя: информацию содержат не только дневники и переписка, но и доносы осведомителей. Картину-то сложить удалось, но буквально из лоскутков. От задуманного сборника статей остался список, иные записи малоразборчивы. «Личные его вкусы были, с одной стороны, временами снисходительными, неожиданно снисходительными, с другой – очень категоричными», – вспоминал один из знакомых. Стихи Евтушенко, например, Шаламов хвалил. Но хвалил и Дюма. Интересовался литературой нехудожественной, вплоть до научной.
После первого ареста писатель надолго выпал из литпроцесса. Но пропустил в том числе превращение пламенных энтузиастов в бюрократов от литературы. Его попытки создать теорию «новой прозы» были вызовом соцреалистическому «неоклассицизму». Шаламов внимательно читал тексты западных авторов, только благодаря «оттепели» опубликованные у нас. Высоко ценил Кафку, Беккета, Ионеско. Хвалил французский «новый роман», добавляя, правда: «Победа не на этом пути». Был близок ему и роман Фолкнера, ибо «не имел связи с классической формой». Добавлю: это авторы, преодолевавшие дискредитированную XX веком формулу «Человек – это звучит гордо».
Мысли Шаламова о ценимых им авторах остались в черновиках. Но понять его эстетические взгляды помогут и писавшиеся для заработка рецензии на рукописи, что поступали «самотеком» в журнал «Новый мир»: «Это тексты в традициях соцреализма (случаи на производстве, быт рабочих, изобличение прогульщиков и пьяниц); присутствуют «деревенские» и «молодежные». В наши дни они многих россиян растрогали бы больше, чем «Колымские рассказы», но до нас не дошли. Хотел написать «к счастью», но повода радоваться нет. Так же исчезла и потрясшая рецензента повесть о лагере врача Александра Чигарина. Пропали стихи и рассказы, написанные Шаламовым между лагерными сроками. И еще многое.
«Чтение чужих рукописей – худшая из худших работ», – считал писатель. С опусами графоманов он возился, надеясь, что это поможет и самому опубликоваться. По сути, был в том же положении, что и те, на кого тратил силы. Но к задаче пытался отнестись со всей серьезностью. По словам Ксении Филимоновой, «Шаламов-рецензент не терпел никакой «литературщины»: украшательств в тексте, выдуманных ситуаций, неправдоподобных героев. После пожаров Хиросимы и позора Колымы искусство прошлого умерло, и никакие силы в мире не воскресят толстовский роман, считал он… Проза будущего – это эмоционально, душой и кровью окрашенный, «прокричанный» в пустой комнате документ. Такой, как «Колымские рассказы».
Главное, чтобы этот «человеческий документ» не сожгли в печке.
Ксения Филимонова. Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970‑х годов. – М. : НЛО, 2023. – 332 с.
Выбор читателей
Комментарии