Самое страшное наказание – это безделье. Владислав ГАЛКИН

Первый раз Владислав Галкин появился на экране в восемь лет в роли Гекльберри Финна в фильме Станислава Говорухина «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Актер рос, вместе с ним росли и его роли в кино. Он снялся еще в 18 картинах, прежде чем произошло его второе заметное появление на экране в очередном фильме все того же Станислава Говорухина «Ворошиловский стрелок», где Владислав сыграл роль участкового милиционера. А затем понеслось: «Дальнобойщики», «Спецназ», «По ту сторону волков», «Мастер и Маргарита», «Диверсант. Конец войны».

– После удачной роли в фильме «В августе 44-го», вас теперь часто зовут играть военных. Не кажется ли вам, что сейчас уже идет спекуляция на теме войны?

– Нет. Потому что очень мало снято о тех войнах, что шли у нас за последние десять лет. Чаще говорят, что военные плохие, а вот как это все происходило на самом деле, не знает никто. У нас нет героев, конкретных людей со своей судьбой, своим характером, на которых можно было бы равняться. Нет объектов для подражания. В Америке их масса. Мы же почему-то таких героев не создаем. В свое время у отца (известного актера и режиссера Бориса Галкина. – Ред.) было две картины о «героях своего времени»- «В зоне особого внимания» и «Ответных ход». И на моих глазах к нему подходили офицеры и говорили, что именно из-за этих фильмов они стали военными.

– Вам не хотелось самому снять фильм на эту тему?

– У меня есть диплом режиссера, но если бы я и захотел что-то поставить, то выбрал бы другую тему, не боевик. Мне куда интереснее социальные драмы, лирические истории.

– Несколько лет назад вышли «Дальнобойщики-2». Вы согласны и дальше играть роль Сашка?

– История с «Дальнобойщиками», на мой взгляд, исчерпана. Не хочется перекармливать зрителя этими персонажами. Я не собираюсь превращаться в Сашка. Сашок и Иваныч (а их в народе называли «два куска руды») конкретные образы в конкретной ситуации. Они потому и нравятся, что они просты, не циничны, не надуманны. Два живых человека, два мужика, узнаваемых многими людьми. Нам даже дальнобойщики говорили, что классный фильм получился. Один заметил: «Фильм хороший, только не бывает столько левых поворотов». А я потом посмотрел – и правда, мы постоянно налево поворачиваем.

– Да-да, а во время погони Иваныч постоянно скорости переключает…

– Это он от избытка чувств. Он особенно машину не водит, поэтому, не задумываясь, в самые острые моменты хватался то за руль, то за рычаги скорости.

– А как же машина?

– Так она на платформе ехала. Надо было устанавливать свет, камеру – все это на платформе укрепляли, а уже ее тащили по дороге. Почему мы не могли снимать осенью и зимой? Кабина запотевает, ничего не видно – мотор не работает, печку не включишь. Хотя мы снимали до последнего, пока погода позволяла. Промерзали до костей.

– Есть какой-то вид транспорта, на котором вы не ездили? Наверное, все прошли – от Камаза до «казанки»…

– Так сразу и не ответишь. Из автомашин я, наверное, все перепробовал. Сначала ездил на отечественных, потом пересел на иномарки. Мне нравятся большие, мощные, тяжелые машины, которые быстро ездят. Вспомнил, не сидел я за штурвалом реактивного самолета…

– Помните свои впечатления от первых съемок? В восемь лет вам хотелось сниматься в кино?

– На первых съемках дело было не в том, хотелось мне сниматься или нет. Я совершенно не понимал всего, что происходило на съемках, не разбирался в самом процессе. Мои родители, как люди, связанные с кино, всячески старались меня оградить от этого самого кино. Поэтому на первой картине для меня все было в новинку. Я просыпался чуть свет, хватал какой-нибудь сухарь и бежал на пляж. Часам к двенадцати съемочная группа прочесывала окрестности, находила меня и ставила перед камерой. Ответственности не было никакой. Все держалось на интересе, на жажде познания. Я же попал совсем в другой мир, был среди взрослых, которые постоянно что-то делали – выставляли свет, наводили камеры, делали декорации. И все это было безумно интересно.

А ведь фильм действительно получился хороший. Мы с Дашей (Дарья Михайлова, актриса и театральный режиссер – жена Владислава Галкина. – Ред.) недавно купили кассету и смотрели его запоем. Два эдаких мужичка на полном серьезе что-то обсуждают, делают какие-то свои дела. Да и актеры прекрасные… А потом начался процесс взросления, я четко понимал, что можно, а чего нельзя. Годам к двенадцати у меня появилось взрослое отношение к происходящему – не важно, сколько мне лет, я работаю в команде, и ко мне будут относиться так, как я буду относиться к себе и к окружающим.

– Вам не кажется, что та естественность, которая была тогда, сейчас уходит?

– Так нельзя говорить. Была детская непосредственность, ее сейчас, конечно, нет. За долгую работу в кино появился опыт. По-моему, только на практике можно научиться профессии. Не думаю, что я что-то теряю со временем. Жизнь – это школа, каждая следующая работа – это урок. Легче не становится. Как только я пойму, что мне легко, я просто перестану этим заниматься. Интересно, когда тяжело, когда ты тратишься.

– Как же вас тогда в сериал «Воровка» занесло?

– У меня был перерыв в работе, вот я и согласился на съемки, правда, потом немного жалел об этом. Очень тяжело было эту роль сделать интересной, вложить в нее что-то живое. Но сидеть и ничего не делать – это гораздо сложнее.

– Переживаете, когда большой перерыв в съемках?

– Еще как! Помню, закончились съемки «Приключений Тома Сойера…», прошла успешная премьера в Доме кино, а после нее – тишина. Было даже время, когда я сидел перед телефоном, ожидая приглашения на следующие съемки. Мать отгоняла меня, но я упорно возвращался и ждал звонка. И только через год меня пригласили на картину «Этот негодяй Сидоров». Потом уже больших перерывов не было.

– Почему вы поступали в Щукинское театральное училище? Вы хотели играть на сцене?

– Щукинское училище оканчивал мой отец. И мне хотелось поступать только туда. К тому же я наслушался рассказов родителей про незабываемые студенческие годы. Поступил я достаточно быстро, за несколько дней. Меня зачислили после второго тура. Но уже поступая, я отлично знал, что в театр работать не пойду. Я боялся и не понимал всех этих театральных отношений, интриг и пересудов. Хотя все свое детство провел за кулисами МХАТа. Отношения в кино мне были более понятны. Собирается команда на какое-то время и после работы расходится. Никто никому ничего не должен, никто ни на кого не обижается. Кстати, никакого восторга от студенческих лет у меня не было. Да и учился я немного. Мы тут как-то с Дашей посчитали, что в школе в общей сложности я провел три с половиной года, а в училище и того меньше. Я все время сбегал на съемки, брал под это дело больничные, хитрил. Были страшные скандалы, ведь студентам сниматься запрещали. И только к четвертому курсу со мной примирились.

– А с аттестатом зрелости у вас все было в порядке?

– Как ни странно, но в школе я учился хорошо. Конечно, были предметы, которые я просто ненавидел. Например, физика. Я ее совершенно не понимал, но какие-то теоретические выкладки от себя я сделать мог. Тяжелые были отношения с учительницей по литературе. Я рос в культурной семье и читать-писать научился до школы. Взахлеб читал все подряд. К двенадцати-тринадцати годам знал Бердяева, до сих пор мой любимый автор Борхес. Но я не люблю, когда какие-то исторические факты на уроках литературы коверкают. И поэтому все время спорил с учительницей. За что мне ставили оценки просто так и просили не приходить на уроки.

– Родители вас защищали от актерской профессии, правда, безрезультатно. А вы своим детям желали бы судьбу актера?

– Я тоже не хотел бы, чтобы мои дети стали работать в этом бизнесе. Понимаете, если у меня сейчас отобрать мою профессию, то я погибну как человек. Пока у меня есть моя профессия, в свободное время я могу заниматься чем угодно – дома строить, полки вешать. С восьми лет я снимаюсь в кино, это моя жизнь, и без этого я уже не смогу. Когда я поступал в Щукинское училище, я отлично понимал, что это мое. Есть то, что невозможно объяснить, описать, что ты чувствуешь помимо разума и соображения, – это мое чувство профессии.

– Кажется, в детстве вы еще и боксом занимались?

– Все мое детство прошло в драках. Сам я не задирался. Но стоило меня только задеть, и я тут же лез драться. Что дал бокс? Дисциплину, приложение сил. Это и потом мне пригодилось. Знание бокса дает возможность на одном языке говорить с определенным кругом людей – с ОМОНом, военными, которых иногда приглашают участвовать в съемках.

– Какими-то еще талантами блещете? Поете, танцуете, рисуете?

– Есть одно место, где я люблю петь, – в ванной. Лежишь в ванне, поливаешь себя водой из душа и поешь… Хорошо. Немного рисую. Вообще я многое умею делать руками. Грешен, немного пишу стихи, какие-то рассказы. Но по отношению к себе я строгий критик. Пока не пойму, что это имеет право на существование, что из этого что-то выйдет, не буду воспринимать это дело серьезно.

– Со своей будущей женой, вы познакомились на пробах в театре. Вы пришли на них в каком-то немыслимом виде – в тюбетейке, смешных штанах, с серьгой в ухе… Это у вас был такой принцип жизни – всех эпатировать?

– Совсем нет! У меня есть принципиальные взгляды на какие-то вещи, дела, но принципа в одежде у меня нет. Все меняется, зависит от настроения. Сегодня я могу надеть тюбетейку, а завтра сапоги со шпорами. А на встречу тогда я пришел не просто в штанах, а в огромном комбинезоне. Его я купил в Израиле. Захожу в большой супермаркет и вижу – висят штаны. Я снимаю их с вешалки, надеваю прямо поверх куртки и брюк и понимаю, что это мое, именно то, что я хотел. А они были необъятного размера, туда три меня помещалось. И как потом оказалось, висели не для продажи, а как рекламный вариант. Мне пытались это объяснить, но я ничего не понял и все равно купил. Я представляю состояние Даши, когда на встречу с ней пришел эдакий детина в здоровых штанах, тюбетейке, в каких-то немыслимых ботинках, весь в заклепках и с серьгой в ухе. Это я так входил в образ предлагаемой мне роли Дмитрия Карамазова. (Смеется.)

Бытует мнение, что мы одеваемся не для себя, а для других. Не знаю, у меня все по-другому. Я одеваюсь так, чтобы мне было удобно. И не важно, как это будет смотреться со стороны. Мое – это я. Я люблю небольшое количество людей, ко всем остальным отношусь настороженно. И те, кого я люблю, понимают и принимают меня таким, какой я есть.

– Вы постоянно на съемках. Тайм-аут взять не хотите?

– Самое страшное – это стоять на месте. Пока ты работаешь, ты живешь. Бездействие, безделие – это самое тяжелое наказание.

Владислав ГАЛКИН