Сам себе драматург

Хотите стать счастливым? Сходите в театр на Гришковца. Не слушайте ни эстетов, ни обывателей, которые скажут: «Э, да и я так могу!». Может быть, и вы так сначала подумаете. Подумать-то подумаете, но повторить не сможете. Хотите попробовать?

– В состоянии любви можно взять и исчезнуть. Можно… не стать. Вот так, шел по городу, раз – и исчез. А потом снова, раз – и появился. И мир весь тоже появился вокруг. А ты находишь себя сидящим на скамейке, в каком-то малознакомом месте. Ты сидишь на какой-то грязной скамейке, на которую без любви ни за что бы не сел…

За этот волшебный талант фокусника, который вытащит из ваших усталых душ глупое детское счастье, а вместе с ним, конечно, и печаль, и любят Евгения Гришковца и румяно-злобные критики, и забывчивые зрители. Вы узнаете самих себя – задерганных, трогательных и ранимых, которых, оказывается, еще можно любить. Он и любит. Поэтому у Гришковца совсем нет времени. Но на интервью с «УГ» он его все-таки нашел.

Почему Гришковец не стал учителем

– Женя, вы закончили филфак в кемеровском вузе. Почему вы пошли на традиционно девичий факультет? Неужели хотели стать учителем?

– Именно. Я ведь из учительской среды – дед был директором школы, бабушка биологию преподавала. Ну и потом, помните, у меня в «Как я съел собаку» есть такой момент, когда я говорю: «А в старших классах приходил в школу молодой учитель истории. И он был какой-то особенный, с ним было так интересно. А потом его обязательно съедал коллектив, или он неудачно женился, и он куда-то исчезал». К тому же времена такие были – я поступил в институт в 1980-х – еще романтические. Все еще помнили образ учителя из «Доживем до понедельника». И меня это тоже вдохновляло. А вообще какой у меня выбор был? Я выбирал гуманитарное направление – между филфаком и истфаком. А на историческом кого тогда готовили? Офицеров КГБ. Учили историю партии и т.д. Мне это было неинтересно. А на филфаке, когда учишься, постепенно открывается красота языка, изучение грамматики – это же счастье! И филологи уже после второго курса тянутся к стройности теории и наукообразности. Я помню, с восторгом изучал синтаксис.

– Серьезно?

– Абсолютно. Ну и к тому же зачем поступают на филфак? Книжки хорошие читать, по большому счету.

– А вы – книжный человек? Какую литературу читаете?

– Я абсолютно не книжный человек. Читаю в основном историографическую литературу – ту, где есть факты. Например, об истории первых трансатлантических рейсов. Я читал и получал представление о том, какие удивительные события тогда происходили. Последнее, что я запоем прочел, – «Крейсер советского флота типа «Киров». Я читал просто для себя, независимо от «Дредноутов» (спектакль Гришковца о российских моряках. – Авт.).

…А классику всю я прочел на филфаке. От современной же литературы я не получаю такого впечатления, как от факта. Она не доставляет мне удовольствия. Ни Зюскинд, ни Мураками… Из последнего, что мне понравилось, – норвежец Эрланд Лу, его книжка «Наивно. Супер».

– Наверное, потому, что это похоже на то, что вы делаете (такой наивный поток сознания у главного героя, с которым себя идентифицируешь. – Авт.)…

– Может быть…

– А учителем поработать почему не сложилось?

– Я не работал ни дня, к сожалению, и даже практику не проходил. Просто после первого курса меня отправили на три года в армию – у нас не было военной кафедры. Это был 1984-й, кажется, год – Афганистан и все такое. Ведь учеба в вузе основная – до третьего курса, а мне не дали почувствовать этого, впитать в себя знания, как воду. А после армии я был уже взрослым человеком, кое-что пережившим в жизни, и у меня прервалась вот эта стройная студенческая жизнь. Потом я доучился, конечно, но это уже было не то.

Что общего у Чехова и Гришковца?

– А в театре вы как оказались?

– А в театре как таковом я не оказался – я до сих пор не знаю, что такое театр. Просто в том же университете была студия пантомимы, в которой я занимался. Когда я вернулся из армии, это был театр пантомимы, потом я организовал свой собственный театр «Ложа». И хотя наш кемеровский театр вырос из студии пантомимы, я ни одного пантомимического спектакля не поставил. Дело шло вполне успешно, у нас было свое здание… Потом пошли вот эти тексты странные (литературная основа спектаклей собственного сочинения. – Авт.), и мне стало неинтересно чем-то другим заниматься. Я ставил спектакли по собственным текстам, единственное исключение – «По По» (по рассказам Эдгара По. – Авт.). Там два актера рассказывают друг другу свои детские воспоминания о рассказах По. И это сразу сделало текст интересным и очень человеческим. Я хочу восстановить этот спектакль – причем с любым составом, не обязательно актерами: со стариками, даже с детьми.

– А вам никогда не было интересно поставить Шекспира, вообще классику, написанные кем-то другим пьесы?

– Понимаете, я же не режиссер! Я не знаю, как делается классический спектакль, и никогда, наверное, не узнаю. Я даже когда сам написал пьесу и принес в свой театр, то понял, что это не то. Потому что это текст, и поэтому его придется ставить по законам текста – и тут нет разницы между мной, Чеховым и Гоголем. Я имею в виду не качество, а принцип. И я не стал этого делать. Меня гораздо больше заинтересовала живая субстанция языка, на котором говорит актер. Я стал думать, не как вставить живого человека в рамки пьесы, а как придумать спектакль именно на уже существующих, конкретных актеров, с их характерами, манерой речи.

– А вы не боялись, когда привезли в Москву «Как я съел собаку», что не поймут, не примут такой театр?

– Нет, страха вообще не было. А чего бояться? Мне стыдиться нечего, я делаю нормальные вещи. Я же не предполагал тогда, что у меня вот интервью будут брать. Да еще «Учительская газета». Это серьезный показатель! То, что у меня берут интервью какие угодно модные издания, даже женские вроде «Мари Клэр», это понятно. А вот «Учительская газета» – это настоящий показатель интереса ко мне. Некоего другого качества. Это важный для меня момент.

– Существует такое несоответствие – вот вы профессиональный филолог, занимались театром, а ваш герой, с которым вы себя идентифицируете, грубо говоря, простой человек. Он не проявляет знаний и «заморочек», присущих образованному человеку, не цитирует ничего…

– Но также можно понять, что мой герой – человек с высшим образованием. Мой герой об этом говорит даже. И потом, ясно же, что мой герой – гуманитарий, хотя бы потому, что он бегло говорит. И говорит на довольно простом и ясном современном языке. Просто темы, которых он касается, – универсальны. Он совсем непростой, очень нервный и болезненно чувствительный человек. Еще и потому чувствительный, что сама ситуация спектакля экстремальна. Он же стоит на сцене и рассказывает о себе двумстам, тремстам, а то и тысяче человек. И реакция зрителей бывает экстремальной. Бывают же просто сумасшедшие – одна женщина, например, во время спектакля «Одновременно» в Германии взяла и разделась почему-то. Ну, помните, я там раздеваюсь, так вот она тоже стала снимать одежду.

– Вы однажды давали спектакль перед глухонемой публикой, и та устроила вам удивительную овацию в конце – зрители махали в воздухе ладошками. Как они вообще поняли вас, при том, что от вас отвлекали внимание два переводчика – ведь сначала перевод шел на английский, а потом на язык глухонемых?

– Я тоже не могу понять. Но они смеялись и аплодировали. Что они поняли, я не знаю, потому что их реакция, естественно, сильно запаздывала – пока им переводили. Это был очень сложный спектакль. Но они, правда, аплодировали мне долго в конце. Молча.

Как стать красивым

– Неужели все-таки эмоции столь заразительны? Я спрашивала очень многих зрителей после ваших спектаклей, у них повышается настроение. А я сама просто счастье испытываю во время спектакля. Как вам это удается выразить?!

(Довольно пасмурное лицо Гришковца совершенно преображается – так меняет его улыбка, какая-то очень детская и открытая).

– Так я же радуюсь по-настоящему, когда это делаю! Когда я работал с «Ложей», я постоянно называл ее театром счастья. Театр счастья! Мне все время говорили на разных фестивалях, куда я ездил: какие у тебя красивые актеры. А они обычные ребята, но счастливые! А все тянутся к счастливым людям, никому же не хочется быть несчастным. И поэтому счастливый человек – самый красивый. А они были счастливы оттого, что они молодые, и оттого, что делают то, что им нравится. И еще у них было ощущение, что они авторы спектакля и незаменимы, уникальны.

… Я вообще все время пытаюсь сделать грустный спектакль, но у меня не получается. У меня есть в спектаклях грустные места, и в целом грустное ощущение от «Планеты», но зрители на моих спектаклях все равно все время смеются.

– А что, это неправильно?

– Это прекрасно!

– Мы с коллегами-журналистами после вашего спектакля даже поспорили, что такое счастье. Многие считают, что счастье – понятие эфемерное, это что-то мгновенное и его нельзя испытывать долго. А мне кажется, что – это постоянная, растворенная в воздухе субстанция и от нас зависит, чувствуем мы ее или нет. А для вас счастье – это что такое?

– Это очень важный вопрос! Правы и ваши коллеги, и вы. Счастье, по-моему, – это что-то крайне короткое и неуловимое, просто какое-то время оттого, что ты испытал счастье, может быть очень хорошо. Вот сейчас мне очень хорошо. Потому что позади тяжелый год, серьезные переживания и удалось выйти из этой ситуации достойно. Раненым, но не смертельно…

У меня есть уже текст про это. Следующий проект, который я буду делать, будет называться «Танец счастья». В этом спектакле я попытаюсь танцевать. И еще у меня там будет короткий текст о счастье. О том, что думаешь: мне для счастья нужна, например, квартира. Я раньше так думал. И вот я въехал со своей женой в однокомнатную квартиру на окраине Кемерова, недалеко от аэропорта, куда ездил только один автобус. Квартира была на девятом, последнем этаже, рядом с какой-то тюрьмой. Тогда я думал: вот оно, счастье! Но когда мы туда въехали, этого оказалось недостаточно. Как только ты соприкасаешься с тем, что, как ты полагаешь, – счастье, тебе этого становится недостаточно. И это тоже прекрасно!

Из спектакля «Планета»

Сидишь у костра, вокруг темно, перед тобой какая-нибудь речка чуть-чуть поблескивает, а за спиной и вокруг – лес… роща какая-то. И из-за того, что костер разгорелся, вся эта тьма и роща приблизились к тебе вплотную, а там, в темноте этой рощи, очень остро ощущается волк. И оттого, что речка блестит, и темнота окружает, и что волк близко – ты жмешься к костру. А там, в небе, звезды, и искорки от костра по причудливым траекториям летят к звездам, и кажется, долетают. И вот от всего этого – и оттого, что волк рядом и может укусить, тебя охватывает жуть, но жуть такая… приятная, сладкая…

А еще…вдруг ты обнаруживаешь, что сидишь на поверхности планеты… Вот тут, под тобой, планета! Сидишь, а вот здесь, под рукой, из планеты выросла трава, вот тут трава заканчивается… и выше травы ничего нет, только атмосферы немножко, а дальше – космос. А ты сидишь рядом с этой травой… А точнее, ты сидишь, примял немножко планетной травы, и выше тебя тоже ничего нет. Вот твоя голова, волосы, несколько волосинок торчат выше остальных, если у тебя вообще есть волосы, а дальше космос, все.

– А когда вы были счастливы в последний раз?

– Во время просмотра фильма «Прогулка» на Московском кинофестивале. Я сидел в кинозале, люди смотрели кино, в котором я снялся, а потом меня поздравляли любимые мной артисты. Федя Бондарчук, Андрон Кончаловский, Сергей Бодров, Владимир Хотиненко. Хотиненко меня очень хвалил как актера. А Никита Сергеевич (Михалков. – Авт.) меня даже обнял.

Неузнанный убийца

– Как проходили съемки?

– Мы снимали ночью, в боулинге – и это было непросто, утомительно и долго. Я понял, что главное в актерской профессии в кино – ждать. А команда была прекрасная – и актеры, и оператор, все здорово делали свое дело.

– Как вы себя чувствовали в качестве дебютанта?

– Вообще-то я уже снимался в кино – играл в телесериале «Азазель».

– Я вас там не помню…

– Я играл убийцу, этого самого Азазеля. А не узнает меня никто из-за грима – мне приклеили бороду, один глаз сделали синим. Я специально попросил Адабашьяна (режиссер «Азазеля». – Авт.) дать мне сыграть эту маленькую роль. Хотел узнать, что это такое – играть в кино. Акунин, кстати, был рад этому.

– Будете теперь делать кинокарьеру?

– Нет, как я не делал театральной карьеры, а играл спектакли, так и здесь, надеюсь, я буду играть в кино то, что мне интересно. А дальше посмотрим. Дальше – приключение.