На чтение: ≈ 18 мин. Счастье смертельного боя
ГОГОЛЬ: “Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы. Бешеную негу и упоение он видел в битве…”
Как тут еще и еще раз не вспомнить стихотворение Пушкина “Война”:
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамена бранной чести!
Увижу кровь, увижу
праздник мести;
Засвищет вкруг меня
губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей:
Стремленье бурных ополчений,
Тревоги стана, звук мечей,
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
Предметы гордых песнопений
Разбудит мой уснувший гений.
Все ново будет мне…
“И сам перед собою предстану новым я”, – так и хочется продлить пушкинскую мысль. Известно, Пушкин рвался на войну, чтобы, разбудив свой уснувший гений, испытать то, что испытывает воин в бою. Но Пушкин не был на войне. Только его гений помог ему так точно написать, выразить то чувство боя, которое, надеюсь, испытали многие фронтовики.
Я во многих боях участвовал, однако только в двух-трех из них, наиболее сильных, я испытал то, о чем писал Пушкин. Я это назвал счастьем смертельного боя. Моя душа, освободившись от всех земных грехов, с каждой секундой боя наполнялась поразительным бесстрашием, и я был спокоен и хладнокровен в своих действиях, ощущая себя бессмертным и всесильным… Мне было так легко и так… счастливо.
После боя я с радостью думал: “Вот, оказывается, какой я”. Это был поистине праздник появления на свет нового, ранее неведомого моего Я. Но наступали тягостные, муторные фронтовые будни, и земные грехи, хотя и робко, снова возвращались ко мне. Мне было боязно, но уже не так, как прежде, мне было противно, но уже не так, как прежде, тоска сжимала мое сердце, но уже не так сильно, как прежде… А память-то о моем новом, ранее неведомом Я никуда не уходила, и она все время напоминала о себе и в войну, и после войны. Наверное, в каждом человеке заложены те вершины духа, которые дают о себе знать лишь в чрезвычайных обстоятельствах.
Кому принадлежит жизнь солдата?
ТОЛСТОЙ: “Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности с бомбами, траншеями, солдатами и кровью…”
Однажды, измученный бесконечными маршами по осенней распутице, непрерывными боями, чаще всего ночными, уже несколько дней страдавший от дизентерии, плашмя лежал на соломе в сарае. И вот тогда пришла мне в голову мысль о самоубийстве: “А что если в один раз покончить со всеми своими муками?” Собрав последние силы, встать во весь рост и броситься с гранатой навстречу пулеметному огню, авось хоть одного немца прихвачу с собой на тот свет”. И вдруг я подумал: “Мои муки кончатся, а страдание матери? Она отказывала себе во всем, лишь бы вырастить меня здоровым и образованным. А как быть со стараниями доктора Алексея Алексеевича Тарасенкова, который меня в шестилетнем возрасте спас от смерти? Неужели пойдут насмарку усилия учителей, которые упорно учили меня уму-разуму? Моя последняя классная руководительница Ирина Павловна Ипполитова перед призывом в армию напутствовала меня: “Воюй по-умному и постарайся вернуться живым”. А как быть с надеждой любимой девушки, которой я обещал вернуться живым?..” И вот тогда я пришел к выводу: “В моей жизни многие участвовали, поэтому она принадлежит не только мне одному, и я не вправе распоряжаться ей лишь по своему усмотрению”.
В песне “В лесу прифронтовом” есть такие слова: “А коль придется в землю лечь, так это только раз”. Действительно, только раз, а холод, голод, сырость, бдение, физическая усталость много, много раз. Так что страшнее?
“Искра устает гореть ярко”
ТОЛСТОЙ: “Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно… На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко, – придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела”.
В бою не замечаешь горение искры внутри себя. Поэтому расскажу о другом человеке.
Нам, минометчикам, случалось часто взаимодействовать вместе с противотанковой артиллерийской батареей нашего 3-го мотострелкового батальона. В этой батарее отличался своей хамской трусостью один солдат-новичок, которого прежде, до прорыва на реке Нарев севернее Варшавы, я не знал и даже не видел. Трус обычно бывает тихим, хитрым, а иногда даже ласковым подхалимом. А этот солдат был наглым, агрессивным трусом. Своим поведением он не скрывал, что он трус, он даже вроде бы гордился этим. А на геройских, отважных людей смотрел как на блаженных дурачков, которым надоело жить. И вдруг во время ночного боя в деревне Найдорф, что в Восточной Пруссии, с ним случилось такое, над чем он прежде сам подсмеивался.
…Во время рейда нашего 8-го механизированного корпуса по тылам Восточной Пруссии мы остановились здесь на короткий отдых. Установив минометы во дворе дома и поставив около них часового, готовились к ужину. Хозяйка жарила картошку со свининой. На стол выставили бутылки финской водки “Алко”, добытой при взятии Мариенбурга… Ночь ничего тревожного не предвещала. Было тихо и спокойно. Легкие крупные снежинки лениво кружились в воздухе, придавая душевному состоянию благодушие… И вдруг – нападение немцев. Они подошли вплотную к дому, где мы остановились. В ход пошли автоматы, гранаты… Артиллеристы, стоявшие со своими орудиями на улице, не могли стрелять прямой наводкой: дома, где шел бой, располагались на возвышенности. И вдруг тот самый солдат призвал:
– А ну, ребята, выкатим орудие наверх – поможем минометчикам.
Трое, прикрытые щитом орудия, катили пушку, а четвертый, тот самый солдат, у всех на виду помогал им, командуя:
– Поднажмем, ребята…
Пуля угодила ему в шею. Он, зажав рану одной рукой, другой, а также плечом помогал катить пушку.
– Вперед, – хрипел он, обливаясь кровью, – еще чуть-чуть…
И когда пушка была наверху, солдат замертво упал, успев сказать:
– Теперь все…
Но его подвиг, удививший всех нас, оказался невостребованным: немцы дрогнули, отступили – и помощь артиллеристов нам уже не потребовалась.
Вот этот первый и единственный поступок опроверг все наши представления о том солдате. Искра вспыхнула. Немецкая пуля не погасила ее. Подвиг все же состоялся.
Легко стрелять – не легко убивать
ТОЛСТОЙ: “Через мгновение лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновение Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу. В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, которой только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха… Лицо (французского офицера), бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо”.
В дневнике Пришвина есть такая запись. Офицер приезжает с передовых позиций. Пришвин, в первую мировую войну служивший в тыловых частях, спрашивает его: “Страшно было убивать человека?” – “Не страшно, когда стреляешь в форму, – отвечает офицер. – Когда стреляешь в человека – вот тогда страшно”. Далее в дневнике Пришвина приводится такая запись: “На войне никогда не убивает человека человек, он метится в каску, в мундир – виновника нет на войне”. Эта запись датирована 1915 годом.
Я был батальонным минометчиком. Так что мне, можно сказать, повезло: я редко видел лицо своего противника, в которого стрелял.
…Это было за Вислой, в Западной Польше. Однажды в вечернем бою немец метров с двадцати – двадцати пяти лежа стрелял в меня, я стрелял в него также лежа. Когда он смолк, я, подождав минуту-другую, подполз к нему. Он тихо сказал:
– Кранк, – что означало: “Я ранен”.
В это время “заговорили” наши “катюши”.
– Вас ист дас? – спросил я его.
– О, это сталинский музык, – ответил он.
Я мог бы его добить: ведь он стрелял в меня. Однако не смог: мне по-человечески стало жалко его.
– Ползи к нам – там тебя перевяжут, – сказал я, отбросив его автомат в сторону.
Красивая роль командира
ТОЛСТОЙ: “Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Ростопчину”.
“Красивой ролью руководителя народного чувства” грешили и некоторые наши командиры. Например, командир 2-го мотострелкового батальона нашей 68-й механизированной бригады капитан Ермак “работал” под Чапаева. Он даже отрастил чапаевские усы. Как, очевидно, бывший кавалерист, ходил весь в ремнях, на сапогах были прикреплены шпоры. Человек большой личной храбрости, ему было присвоено звание Героя Советского Союза, он, в противоположность своему кумиру Чапаеву, порою безо всяких на то оснований, подставлял под пули не только свою голову, но и головы своих солдат.
…Это случилось в Восточной Пруссии. Наш 8-й механизированный корпус совершал рейд по тылам противника с юга, с границы Польши с Восточной Пруссией, на север, к Балтийскому морю, намереваясь отрезать отход немцев из Кенигсберга. 2-й мотострелковый батальон шел впереди, наш, 3-й, за ним. Неожиданно наше продвижение было остановлено немецкими пулеметчиками, засевшими на втором этаже одинокого железнодорожного здания на высокой насыпи. Батальон Ермака, спешившись с машин, залег.
– Чего испугались, орелики? Встать и в атаку! – скомандовал комбат.
Батальон поднялся и пошел на пулеметный огонь. Неожиданно к Ермаку подскочил комбриг подполковник Разин. Обычно уравновешенный, спокойный, он огрел комбата хлыстом.
– Отставить атаку! Я тебя, сукиного сына, под трибунал отдам. Разведка доложила, что ни слева, ни справа от железнодорожной насыпи немцев нет, а ты прешь напролом… Ко мне комбата-три!
– Подавить пулеметное гнездо, – отдал ему приказание Разин.
Самый меткий наводчик бригады Смага выполнил эту задачу блестяще: тремя выстрелами железнодорожное здание было превращено в груду камней. Наш батальон пошел впереди. При переезде железнодорожного полотна мы не потеряли ни одного человека, а в батальоне Ермака несколько человек было убито и ранено.
В конце концов Ермак стал жертвой придуманной им для себя “красивой роли” командира. Бравируя своей храбростью, в открытую пошел туда, куда идти ему не было никакой надобности…
А в тот день, 15 февраля 1945 года, мы отбили одиннадцать контратак немцев, пытавшихся вернуть город. Капитан Ермак погиб накануне первой контратаки. Это уже потом, много лет спустя после войны, на родине Ермака будет сочинена легенда, что он погиб в последней контратаке, мужественно руководя боем своего батальона. Как тут не вспомнить несколько строк из рассказа Василия Теркина:
А застигнет смертный час,
Значит, номер вышел.
В рифму что-нибудь про нас
После нас напишут.
Пусть приврут хоть во сто крат,
Мы к тому готовы,
Лишь бы дети, говорят,
Были бы здоровы…
Пионерская дружина одной из московских школ, в которой был создан музей боевого пути 68-й Краснознаменной ордена Суворова механизированной бригады, носила имя Героя Советского Союза капитана Ермака. Несколько раз ребята приглашали меня на сбор дружины. Под различными предлогами я отказывался: я не воюю с легендами – легенды нужны не мертвым, а живым.
Далеко не сразу я смог понять себя
ТОЛСТОЙ: “Одно, чего желал Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил в этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал”.
Пройдет немало лет после войны, прежде чем я мало-мальски разберусь в том, что произошло со мной на войне.
“Большое видится на расстоянии”? Наверное, это так, поскольку на фронте ничего большого не замечал ни в себе, ни за собой, скорее наоборот: мне все время казалось, что воюю я плохо. И когда меня награждали, то про себя я удивлялся: “За что?”
Радость задним числом
ТОЛСТОЙ: “Теперь только (в плену) первый раз Пьер вполне оценил наслаждение еды, когда хотелось есть, пить, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и слушать человеческий голос…
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена”.
Не было никакой радости смотреть смерти в глаза, не было никакой радости во фронтовых лишениях – в голоде, холоде, бдении, в смертельной усталости от беспрерывного физического труда… За годы войны я испытал то, что не испытал бы и за сто лет мирной жизни. И это, когда все позади, меня радует: без чувств, пережитых на войне, моя жизнь была бы неполной, а моя журналистика – неполноценной. Вслед за Федором Ивановичем Тютчевым мне хочется сказать:
“Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…”
Окончание. Начало в N 17
Выбор читателей
Комментарии