С Чеховым среди берез

Французский журналист о притягательности и личном обаянии великого русского писателя

Одному из наиболее известных писателей молодого поколения Антону Павловичу Чехову принадлежит имение в двух верстах от имения моих хозяев. Как-то в воскресенье во второй половине дня с ружьем за плечами я отправился нанести ему визит. Перейдя вброд небольшую речку,преодолев затем целый океан грязи в деревне нашего соседа, миновав поле и лес, я достиг наконец усадьбы г. Ч. Мне указали большую березовую рощу, через которую я проник в хозяйственный двор. Здесь меня атаковала целая свора собак, и я увидел небольшой домик – жилище хозяина. Г. Чехов выходит мне навстречу медленной и неуверенной походкой в сопровождении двух смешных и церемонных такс. Ему немного более тридцати лет, высокий, худой, с открытым лбом и длинными волосами, которые он отбрасывает назад небрежным движением пальцев; взгляд пытливый, одновременно очень открытый и очень лукавый. Он приветствует меня холодновато, но без принуждения; видимо, изучает, с кем ему придется иметь дело, чувствует также, что я его изучаю. Но вскоре контакт налаживается. Мы говорим о том, что французы знают о русских и что русские знают о Франции. Начинается дискуссия. Я упрекаю русских за то, что они не принимают нас всерьез, что они уважают только немцев, а на Францию смотрят только как на обширное место развлечений, центром которого является в зависимости от кошелька либо парижский Жардэн, либо “Мулен Руж”. Со своей стороны, А.П., как большинство его соотечественников, убежден, что мы презираем русских и считаем их варварами, разумеется, за исключением своего собеседника.

– Не пойти ли нам за грибами? – вдруг предложил Антон Павлович. И в сопровождении такс, резвящихся в траве, мы отправляемся в березовую рощу.

– Видите, вдоль забора вы найдете сыроежки, а около берез мы наберем подберезовики.

За сбором грибов мы продолжаем обсуждать серьезные вопросы. “А зимой вы тоже остаетесь здесь, Антон Павлович?” – “Нет, зимой я уезжаю в Петербург или Москву”.

Возвращаясь, я сравнивал в уме условия жизни русских писателей вроде Чехова и писателей в наших странах. Без особых трудов русский писатель смог приобрести имение в несколько сот гектаров с полями и лесами. В крайнем случае он сможет прожить на средства, получаемые от своего хозяйства. Если, при неурожае, эти средства окажутся недостаточными, он во всяком случае имеет деревенское гнездо и крышу над головой, под которой можно укрыться до лучших времен. Если позволяют его литературные успехи, ничто не мешает ему на один-два сезона уехать в столицу или за границу, где он сможет общаться со своими коллегами. Во всяком случае здесь он полностью принадлежит самому себе: свой дом, своя земля, свои лошади… А поскольку все это не является богатством, старательно, по копейке накопленным, он, вероятно, располагает им более легко и свободно, чем наши землевладельцы. Кроме упомянутых преимуществ, я ценю также и то, что писатель, живущий в подобных условиях, должен обладать большей свежестью и свободой ума. Он не стеснен, как у нас, узостью жизни, которая часто лишает оригинальности и полета. Я не утверждаю, что подобные условия жизни могут из бездарности сделать выдающегося человека, но они, бесспорно, способствуют свободному развитию личности.

Однако вернемся к Чехову. В первое посещение я нашел в нем нечто столь притягательное, что почувствовал необходимость повидаться с ним еще раз. Теперь он принял меня более приветливо и сердечно, в настроении легкой пикировки. Я уже некоторое время разъезжал по деревням, где блистал своими ошибками в русском языке, и чувствовал потребность в более интеллектуальном разговоре. Я нахожу его здесь, в простой обстановке, привлекательной своей непринужденностью, которая так ценна во всех проявлениях жизни в России.

Из разговора я узнаю, что Чехов пришел в литературу через медицину. Он врач, но практикует только летом в деревне, лечит окрестных крестьян. Я люблю общество культурных врачей. А если такой человек пришел в литературу, в настоящую литературу, он быстро меня покоряет. Практический смысл и строгие требования медицинской науки оставляют в сознании того, кто их усвоил, если он достаточно умен, неизгладимый след: нельзя безнаказанно несколько лет подряд заниматься самыми важными вопросами, касающимися жизни и смерти. В уме писателя, прошедшего через медицину, возникает более серьезное и требовательное отношение к основным проблемам бытия, его идеи менее расплывчаты, чем у профессионала. Соприкосновение с реальной жизнью придает его суждениям много гибкости и разнообразия. Только кабинетные философы создают незыблемые теории. Тот, кто видел вблизи течение и всплески жизни, более снисходителен и мягок в своих высказываниях.

Антон Павлович относится к последним. Поэтому, несомненно, разговор с ним, хотя и малопоследовательный, доставляет мне удовлетворение. Кроме того, это человек, который много видел и наблюдал. Растянувшись на диване в его кабинете после веселого семейного обеда, я, прежде чем заснуть, рассматриваю комнату. По стенам полки с книгами вперемежку – медицинские и русская художественная литература. Повсюду безделушки – бронза и слоновая кость, привезенные с Дальнего Востока; на широкой полке флаконы с лекарствами, кое-где портреты, в том числе – Толстого; на стене над диваном, где я лежу, небольшая акварель, изображающая три березы на поляне на фоне заходящего солнца.

Я взял с полки томик новелл Чехова. Насколько мне известно, он не написал еще ни одного романа, его область – новеллы. Я не считаю, что этот жанр относится к высокому искусству. Но Антон Павлович занимает здесь завидное место. Обладая исключительной наблюдательностью и острым юмором, он умеет рисовать с поразительной точностью картины повседневной жизни. Начал он свою деятельность с веселых новелл. Я знаю людей, которые признают за ним только эту способность смешить и читают его произведения после обеда, для отдыха. Знаю других, которые, напротив, считают своим долгом относиться к нему с пренебрежением: по их мнению, у него нет “своего мировоззрения”. Мало есть выражений, которые были бы столь популярны на литературных вечерах в Германии и России. Оно очень претенциозно и столь же расплывчато; оно не всегда понятно в устах мыслящего человека и придает видимость размышления словам глупца. Всякий раз, когда это выражение употреблялось при мне по поводу какого-нибудь произведения легкой литературы, я вспоминал молодую немку, которая на парадном обеде, в перерывах между блюдами, начала разговор со мной словами: “Скажите, мсье, каково ваше мировоззрение?”

Талант Чехова достаточно тонкий, он обладает исключительной силой выражения и чувством реальности, но в нем много горечи, несмотря на вызываемые им взрывы хохота. Чтение его новелл никак нельзя назвать успокоительным. Я знаю мало произведений, которые заставили бы меня более жестоко чувствовать неумолимую монотонность жизни. Чехов не устает изображать однообразное течение жизни, ограниченной узким горизонтом, под неумолимый бой часов, эту мечту мелких людей и пытку стольких беспокойных сердец. Если бы он усилил эту черту, его новеллы невозможно было бы читать. Но он с большой деликатностью и бесстрастной жестокостью поспешно бросает луч света на выхваченные им моменты жизни скромных существ и затем так же поспешно уводит их в тень. Остается чувство, что промелькнувшие призраки будут и дальше продолжать свой путь без спешки, без взлетов, без миражей до рва, где кончится их пустыня. Вот как я воспринимаю произведения Антона Павловича. Впрочем, я читал не все, но то, что читал, мне не нравится.

Утром, довольный своим визитом, я ушел. Под голубым осенним небом я сделал большой крюк в поисках дичи. По дороге много размышлял, вспоминая жилище г. Чехова в березовой роще, где собирают сыроежки, дремлющий пруд в глубине сада, покрытый желтыми листьями опавших берез.

Перевод с французского М. Левицкой

(по парижскому изданию 1895 года)

Публикацию подготовила

Наталья САВЕЛЬЕВА