На чтение: ≈ 14 мин.О больных вопросах нужно говорить вслух и громко. И в этом наша сила. Замалчивание – только вред. Кто поверит газете, если она обходит больные вопросы?
Продолжение. Начало в №№35-38
Мне долго хлопали. Подходили, жали руку, благо сразу после моего выступления был объявлен перерыв. Подошла и стенографистка: вашу речь плохо записали, надо бы нам продиктовать еще раз. Я понял, что мне дают возможность смягчить сказанное, убрать крайности. Поймет ли современный человек, какое мужество потребовалось стенографистке, решившейся помочь мне. Кое-что я сделал, смягчил, подправил. Приведенные выдержки – из правленой стенограммы.
После перерыва говорили многие. И каждый, как я потом узнал из своего персонального дела, «раскрыл демагогическую сущность выступления». Процитирую лишь два выступления. Рабочий: «Возмутительно, что этому товарищу доверили нашу молодежь. Ему самому еще нужно учиться, чтобы понимать политику нашей партии. Пусть придет к нам на фабрику, тогда поймет рабочий класс. Конференция должна дать отпор всем Айзерманам и им подобным». Заведующий роно: «Айзерман уже прославился тем, что напечатал в «Новом мире» фарисейскую статью о советской школе. Заверяю вас, что он не типичен для учителей нашего района. Это исключение из наших рядов».
Конференция провалила предложение осудить мое выступление.
За три года хождения по инстанциям (в общей сложности мое дело на разных уровнях – от школы до партийной комиссии при ЦК КПСС – рассматривалось тринадцать раз) я настолько привык к тому, что запятнал себя «непартийным, вредным, демагогическим выступлением», что, читая годы спустя материалы своего персонального дела, искренне удивился, что выступал я как раз в защиту коммунизма и нес вещи, абсолютно неприлично ортодоксальные.
Никогда не забуду, как поддержал меня класс, в котором я был классным руководителем. Через двадцать пять лет, на поминках по Наташе Анненковой, тогда комсорге класса, мне рассказали, как давили на нее, чтобы она от лица класса осудила меня. Но она отказалась наотрез.
Через сорок лет на отпевании нашей бывшей заведующей районным отделом народного образования Марии Ивановны Славкиной я встретил бывшую заведующую одним из отделов райкома партии. «А я вас помню еще по хрущевской «оттепели», – сказала она. – Как вы тогда речь толкнули!» Это «толкнули» слегка задело меня, но не обидело. Здесь, в церкви, перед лицом смерти, перед собственным знанием, чем платили за свои убеждения арестованные, сосланные, брошенные в психушки, выпертые за рубеж, словечко «толкнули» довольно точно определило масштаб моей оппозиционности. Хотя эта история попортила мне много крови.
В 1963 году меня пригласили на работу в Московский городской институт усовершенствования учителей, где я и проработал десять лет – сначала методистом, а потом пять лет заведующим кабинетом русского языка и литературы. Естественно, все эти годы я не прекращал вести уроки в школе.
Работа в институте обогатила меня необыкновенно. Я посетил около ста школ, тысячу уроков. Много читал лекций учителям, директорам школ, заведующим районными отделами народного образования. Впервые мне пришлось работать непосредственно с руководством: гороно, горкомом партии, министерством. Много читал лекций по стране – от Таллина до Хабаровска и от Архангельска до Баку. Впервые я смотрел на школу и от стола учителя, и одновременно с задней парты. Только при этом зрение становилось стереоскопическим и объемным, настоящим, полным. К тому же я отвечал за проведение так называемых годичных курсов и приглашал на них писателей, критиков, философов, историков, лингвистов. Десять лет вместе с учителями сам я слушал интереснейших лекторов и общался с интереснейшими людьми.
Помню и самую первую «телегу», которую передали мне, едва я начал работать в институте. Это был адресованный в горком партии донос из Библиотеки имени В.И.Ленина. Бдительные сотрудники сигнализировали, что учащиеся одной из московских школ (теперь могу назвать какой – второй математической) по рекомендации преподавателя постоянно требуют «Дневники» и «Исповедь» Л.Н.Толстого, где религиозные и эстетические работы. В «телеге» указывалось, что довольно часто ученики Москвы просят поэтов-символистов, декадентов, акмеистов и «представителей других направлений упаднической буржуазной литературы». С большой тревогой отмечалось, что нередко просят и философские произведения Аристотеля, Гегеля, Канта, Фейербаха, даже Ницше, Фрейда, Библию.
Это было только начало. Дальше – больше. К примеру, однажды мне пришлось столкнуться с заведующим одного из роно. Он настаивал на снижении оценки выпускнице, написавшей в сочинении, что в нашей стране много жестокости. Пришлось защищать и ученицу (и, естественно, учительницу), которой по настоянию школьной администрации за отличное экзаменационное сочинение поставили тройку. Своим любимым литературным героем девочка назвала героя повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Что и говорить – и страна не та, и писатель не этот, а главное, герой нам совершенно чуждый.
В этом и состоял смысл нашей работы: помогать учителю, защищать учителя и вместе с тем защищать от учителя учеников и литературу. Конечно, если в этом возникала необходимость. А она возникала.
Два раза в год мы должны были писать аналитические записки о положении дел с преподаванием литературы и русского языка. Я делал это с интересом, разрабатывая и методики самого изучения преподавания литературы и русского языка в школе. Мы даже выпустили две книжки с анализом преподавания литературы в Москве. Потому-то сразу хорошо потом понял, когда стали внедрять налево и направо тесты по литературе, что они несут и как опасны.
Пять лет я был председателем комиссии по проверке медальных сочинений и, кроме всего прочего, понял, как иногда трудно и почти невозможно быть полностью объективным. Идет заседание медальной комиссии. Ведет завгороно. Рядом с ним мы – заведующие кабинетами математики и литературы. Приглашается очередной директор школы. «Вы представили двух учеников на награждение медалью, – говорит Г.Л.Асеев. – Сидорова и Петрова. Работы Петрова по математике и литературе утверждены. Работу Сидорова по литературе наши методисты отклонили».
«Тогда я прошу не давать медали и Петрову, – говорит директор. Немая сцена из гоголевского «Ревизора». – Дело в том, что Петров – мой сын. Я не могу сегодня в школе на выпускном вечере вручить медаль своему сыну и не дать ее другому ученику».
Единогласно принимаем решение – выдать две медали. Я тут же меняю свое заключение.
Другой раз мне приносят на подпись медальное сочинение с пятеркой по литературе. «Но, – говорю я, прочитав его, – здесь красная цена тройка! О какой пятерке вы говорите?» – «Там вам письмо». Оказывается, автор этого сочинения – инвалид первой группы. Он неподвижен. С ним занимались дома, и он учился на все пятерки.
За месяц до экзамена выходит распоряжение министерства, что те, кто не сдает экзамен в школе, лишаются права на медаль. Товарищи приносят больного на носилках в школу, и он, лежа на них, одной рукой пишет сочинение. Не дрогнувшей рукой и с чистой совестью я подписываю пятерку.
Бывало и другое. Мы отклоняем сочинение, в котором восемь грубых стилистических ошибок. Учительница рыдает: «С ней что-то случилось, никогда ни в одном сочинении ни одной стилистической ошибки!» «Хорошо, – говорю я. – Берите такси, поезжайте в школу и привезите все сочинения этой ученицы. Если все, как вы говорите, я подпишу пять». Сочинения привозят, и мы находим в них десятки ошибок: их просто не видели. Честно и искренне.
Но вот Леонид Ильич Брежнев на одном из съездов партии предложил сделать Москву образцовым коммунистическим городом. И что тут началось! Один за другим патриотические почины: «Каждому школьнику – глубокие и прочные знания», «Образцовому городу – образцовые школы», «Научить каждого школьника жить, работать и учиться по-коммунистически». Кухню всех этих «инициатив с места» я знал более чем хорошо, ибо сам в ней принимал участие.
Отныне никого не интересовали ни объективный анализ, ни реальные итоги городских контрольных работ, ни действительные данные проверок. Нужны были лишь победные реляции. (С тех пор у меня аллергия на литавры и фанфары.) Мы же продолжали гнуть свою линию. От сотрудников я требовал только честной и объективной информации, и в бумагах, идущих наверх, мы писали о реальном положении дел.
На меня пытались давить, но давить на меня бесполезно. Попробовали по-другому: сказали, что горком партии и Моссовет дали санкцию на представление меня к званию «Заслуженный учитель» (такая санкция действительно была). Но… «завиральные идеи эти брось». Я подал заявление об уходе. Благо я всегда оставался прежде всего учителем.
Но было и другое. Через несколько дней после увольнения я встретил в институте хорошую знакомую, известную в стране учительницу. Она каждый праздник писала мне трогательные письма и иногда дарила недоступные мне книги. В том числе однотомник Кафки с надписью: «Пусть в жизни никогда вам не встретится то мрачное, темное, недоброе, о чем поведал миру Кафка». А сейчас, не ответив на мое приветствие, она прошла мимо.
А вскоре я заметил, что бывшие мои сотрудники старались не попадаться мне на пути. Когда меня дважды исключали из партии, ничего подобного не было.
Дело дошло до того, что в областном институте усовершенствования учителей, который находился у меня во дворе дома, мне перестали выдавать книги: новый методист по литературе пожаловался директору, что городской учитель берет книги в областном институте.
«Не делайте из него мученика и дайте ему возможность спокойно работать в школе», – сказала заведующая отделом школ горкома партии. И мне дали возможность спокойно работать в школе. Мои статьи печатались, книги выходили, диссертацию я защитил.
Меня опекали завроно и райком партии. По рекомендации райкома меня 13 лет избирали секретарем партбюро школы и несколько раз делегатом районных партийных конференций. Полгода на проспекте Мира висел мой портрет, утвержденный опять-таки бюро РК КПСС, среди передовиков производства.
Но передо мной на много лет закрылись двери педагогических аудиторий Москвы, кроме того района, где я теперь работал. Меня перестали приглашать на конференции, совещания, педчтения, семинары.
Продолжение следует
Выбор читателей
Комментарии