Русский хронотоп

Стараниями северокорейского лидера на Земле таки разразилась ядерная война, мир лежит в руинах, цела лишь Япония. Девушка по имени Сирень, дочь японского чиновника, женатого на русской, приезжает на Сахалин, который вновь превращен в каторгу.

Сирень практикующий футуролог, цель ее путешествия сугубо научная: дело в том, что «будущее способно воздействовать на прошлое», и идея посетить Сахалин «возникла в ходе обсуждения с профессором проблемы футурошока второго порядка; профессор полагал, что Империя, допуская существование префектуры Карафуто и нечеловеческих порядков, царящих в ней, входит в определенный этический резонанс и новый конфликт с будущим неизбежен». Девушку сопровождает местный человек Артем, обладатель странного статуса «прикованный к багру». В какой-то момент на Сахалине происходит землетрясение, и остров погружается в окончательный хаос, а у Сирени и Артема появляется единственная задача – спастись.
В этот роман столь же трудно войти, как потом трудно из него выбраться. Сначала вам будет мешать некоторая, художественная небрежность – эту книгу явно обошел вниманием редактор. Что мешает отложить книгу после двух десятков страниц? Это очень выразительная, с большой фантазией прописанная альтернативная вселенная – худший из миров, показанный в сотнях странных, жутких, омерзительных подробностей. Итуруп, Монерон, Холмск, Углегорск – круги ада. «В пути господин Т. рассказал про Холмск. Про то, что город развивается в соответствии с утвержденным планом, строится порт, крупнейший на острове, он обеспечивает около восьмидесяти процентов грузоперевозок… Индустрия растет поступательно, в частности, два года назад запущена и успешно функционирует модельная электростанция, работающая на сушеных мертвецах, пропитанных отработанным торфяным маслом… Если же мне вздумается пристрелить китайца, я могу это также сделать беспрепятственно, за исключением маленькой формальности – потом надлежит заполнить уведомительную карточку и сдать ее в участок. Корейцев можно стрелять без ограничений».
Здесь есть очень колоритные герои – даже если они появляются в одном эпизоде, выдающиеся сцены (бегство от зараженной «мобильным бешенством» толпы) и невероятные локации (созданная по плану безумного архитектора тюрьма «Легкий воздух»). Это не лучшая проза, но выдающийся мир настолько яркий в своей постчеловечности, что в голову то и дело приходит мысль: тут и в самом деле сквозит будущее?
Сирень в этом уверена: «Сахалин удивляет на каждом шагу. Странным сочетанием природы ослепительной красоты, просторов, солнечного света и вездесущей грязи, обязательного отчаяния, запечатленного во всех встречных лицах, привычного, что уже как отчаяние оно не воспринимается. Здесь вы не встретите ни одного человека, в фигуре и жестах которого не отра­зилась бы каторга, здесь все одинаково сутулы и прижаты к земле, от последнего корейца, живущего лапшой из сушеных земляных червей, до господина префекта, получающего к завтраку омлет из трех яиц и чашку горячего шоколада из старых запасов… Продолжается не жизнь, но мучительное и безнадежное доживание, и, глядя на толпы мертвецов, еще не успевших превратиться в топливные брикеты, я понимаю замысел профессора Ода… Общество, в котором нет детей».
«Остров Сахалин» кажется книгой не только увлекательной, но и симптоматичной, объясню почему. Немецкий филолог Ханс Ульрих Гумбрехт написал когда-то прекрасную статью «Дороги романа» – о том, как хронотоп большой дороги организует европейский роман от Сервантеса до Фолкнера. Европейский роман – жанр пути. Началом был «Дон Кихот»: герой отправляется в путешествие, все дороги перед ним открыты, и в конце концов он излечивается от своего безумия. А началом русской прозы, добавлю я, было «Житие протопопа Аввакума», то есть нечто прямо противоположное: герой попадает в застенок и, не видя пути выбраться, рассказывает свою историю и постепенно впадает в безумие. Главный хронотоп русской прозы не дорога, а тюрьма, каторга, куда писатели вновь и вновь будут отправлять своих героев – от Раскольникова до декабристок («классический роман начинается в светском салоне, а заканчивается на каторге», заметил однажды Дмитрий Быков, но и в прозе XVIII века путешествие из Петербурга в Москву заканчивается Илимским острогом). Или лучше вообще никуда не уезжать, а умереть себе на Выборгской стороне, как Обломов, – это, конечно, тоже разновидность тюрьмы.
Так и в главных художественных произведениях XX века устами Мандельштама вновь озвучена прописная истина: «Для прозы нужны десятины Льва Толстого или каторга Достоевского». Авторы «Одного дня Ивана Денисовича» и «Колымских рассказов» были ярыми оппонентами, но описывали-то один обнесенный колючей проволокой хронотоп. И когда на рубеже веков Михаил Шишкин пишет «Взятие Измаила», он тоже идет от подобной метафоры: «Эту жизнь нужно брать, как крепость!» Если герой русского романа и выбирает дорогу, то его путешествие всегда есть побег, причем побег неудачный. Возвращение в плен – это метасюжет русского романа XXI века: «Обитель» Прилепина, «Ненастье» Иванова, «Сигналы» Быкова, «Возвращение в Египет» Шарова… Соединив Чехова и «Сталкер», Эдуард Веркин идеально вписывается в эту могучую и безрадостную традицию.

Эдуард Веркин. Остров Сахалин. М. : Эксмо, 2018.