Русский человек на вечном распутье

Новая книга историка Михаила Давыдова «Цена утопии. История российской модернизации» посвящена переоценке реформы крепостного права 1861 года, одной из важнейших в отечественной и мировой истории, сравнимой по значимости с Прокламацией Авраама Линкольна. Это бестселлер для широкого читателя, хотя и кажется узкоспециальной литературой. Разговор в нем касается не только специалистов по реформам Александра II, но каждого, кому не все равно, как мыслили, во что верили, чем жили его предки – российские крестьяне. Исследователь пытается разгадать в очередной раз «потемки народной души» и понять, в чем особый путь российской государственности.

Опускаясь в эпоху Ивана Грозного, когда только начали формироваться крепостное право и сознание, анализируя влияние фигуры Петра Великого на этот процесс, наконец, наблюдая его закрепление при Николае I, автор формулирует свою главную мысль. Истоки коммунистического будущего России, по Давыдову, лежали не в XIX столетии и не в земле французской, а в глубинах крестьянской тягловой общины Московии XVI века. Великий философ сказал, что душа по природе своей христианка. Давыдов же пытается отстоять ее социалистические наклонности, культивируемые русскими правителями из державных соображений, но (по горькой иронии) не на благо себе. Исследователь показывает, как при определенных исторических условиях коллективистско-общинное начало приводит к созданию нового и неоднозначного общества.

Россия же после 1861 года во многом сознательно де-факто реализовывала гигантскую антикапиталистическую утопию – первую в своей истории. Утопию, согласно которой во второй половине XIX века, в индустриальную эпоху, можно быть самобытной великой державой, то есть влиять на судьбы мира, пренебрегая всем тем, за счет чего процветали конкуренты, и прежде всего общегражданским правовым строем и свободой предпринимательства.

Публицистический антикрепостнический пафос Давыдова в стиле неомарксистской школы порой смущает читателя, привыкшего к спокойной рефлексии современного историка по поводу давно минувшего. А обращения к смелым параллелям между различными феноменами иногда шокируют: чего стоит одно сравнение помещичьего землевладения николаевской эпохи с системой лагерей при вожде. Но своей цели автор достигает, мы задумываемся: действительно ли у нас нет ничего общего с тягловым крестьянином времен Алексея Михайловича? Зачем нам, а не «седому профессору Геттингена» этот неграмотный, мифологически мыслящий, не самой высокой нравственности человек, не имеющий понятия о собственности, свободе, праве, каким его рисует историк? Так ребенок с удивлением смотрит на своего доисторического предка в музее и думает: «Неужели он – это я столетия назад?» Обнадеживает мысль, что представление о наших предках как об угнетенных и почти лишенных самосознания личностях обусловлено социальным подходом автора, его критическим мышлением и наследием конкретной исторической школы. Разве смог бы народ прошлых эпох создать уникальный фольклор, традиции, искусство, духовную культуру, будь он в полной мере таким, каким видит его пессимист?

Исследователь предлагает пересмотреть ранние точки зрения на крестьянский вопрос – консервативные дореволюционные, прогрессивные марксистские и специфические советские. Однако первую его идею о всеобщем закрепощении сословий, что привело к отставанию державы от мирового контекста XIX в., нельзя назвать новой. Еще консервативный историк С.Ф.Платонов предлагал видеть «крепость» не только как бремя крестьян, но и других сословий, обуславливая это вынужденностью трудного времени. Две другие мысли – о склонности царской государственности ставить идеологию выше интересов экономики и о тяготеющей к общинному социализму, не знающей частной собственности и личной свободы крестьянской деревне, определившей некапиталистический путь державы, – спорны.

Отметим, что подход к отечественной истории у автора критический, хотя некорректно обвинять ученого, что он мыслит слишком мрачно. Давыдов характеризует недостатки царского управления, неограниченного самодержавия, но коммунистическая утопия еще больше разочаровывает его. Читая, мы задаемся вопросом, не что лучше, а что хуже. Кто хуже. Крепостной крестьянин, утративший понятие о личности, свободе, просвещении, праве собственности, или западный капиталистический винтик, озабоченный лишь прибытком и собой любимым. А может, обоих их превосходит продукт народнической школы, который хочет отнять и поделить? Герцен слишком прекраснодушен, Николай Павлович слишком жесток, народники – фальсификаторы истории, европейцы – капиталисты и эгоисты, а Аксаков не имеет представления о реальности и утонул в бороде. Хочется взять античный фонарь и пойти искать человека среди бела дня.

В основе концепции Давыдова лежит представление о тягловой крепостной общине как об уже готовой социалистической мини-единице, которую так долго сохраняли и культивировали русские цари, что в итоге революционерам осталось только взять ее. Психология выживания, трудный климат, экономическое давление государства, века неволи, недальновидность царизма взрастили из благих побуждений зерно имперской гибели. За воплощенную мечту и революционеры, и сподвижники царя заплатили ту самую цену утопии, как говорил Филипп Испанский в старом фильме, своей кровью, своей страной и своей жизнью. А русский человек стоит на вечном распутье и думает, что лучше: закон или обычай, эгоизм или общее благо, свое или народное, Запад или Восток, сила или ум?

Михаил Давыдов. Цена утопии. История российской модернизации. – М. : Новое литературное обозрение, 2022. Серия «Что такое Россия». – 536 с.