Рукописи горят к любви. Святочный рассказ – это вам не фэнтези

Термин «святочный рассказ» еще не укоренился в литературоведческих энциклопедиях, однако имеет все основания считаться особым жанром. Если место действия в нем может быть разным, то время всегда определено четко: это либо канун Рождества, либо сама святочная неделя, на которую приходился по старому летосчислению самый веселый праздник – Новый год. На Рождество и Новый год должно обязательно произойти что-то необычное, волшебное, мистическое, таинственное, чудесное. Какая-то перемена, преображающая жизнь человека.

Святочный рассказ короток, но имеет яркую кульминацию. В первой половине и середине XIX века, когда романтическая новелла получила широкое распространение и популярность, в святочных рассказах часто присутствовала некая «чертовщина» (над которой, кстати, смеялся потом Зощенко, но об этом позже), герои гадали на кладбищах, боролись с ведьмами. Имена многих авторов святочных рассказов теперь практически ничего не говорят современному читателю, но гоголевская «Ночь перед Рождеством» вошла в золотой фонд отечественной классики.

Со временем святочный рассказ менялся, эволюционировал, но не исчезал. Каждый автор с ним экспериментировал по-своему, стараясь вдохнуть новую жизнь в этот жанр. Мистическая сторона порой исчезала вовсе, зато юмор, с успехом ее заменявший, поддерживал интригу.

«Мошенники поневоле» – ранний рассказ Чехова. Писатель своеобразно определил его жанр – «новогодняя побрехушка». В «благочестивом семействе» Захара Кузьмича Дядечкина готовятся к встрече Нового года. Гости томятся, развлекают себя разговорами. И, дабы приблизить торжественный момент, потихоньку подводят стрелки настенных часов вперед, поближе к двенадцати. Но беда, у хозяйки еще не сварился горошек для ветчины. И видя, как неумолимо приближается полночь, она тоже тихонько подходит к часам и со словом «Подождут» отводит стрелку на двадцать минут назад.

Никакой мистики, зато смешно.

Мистический момент присутствует в рассказе «Сон». Только здесь уже нет никакого противоборства с «силами зла», а напротив, лишь подчеркивается то горестное состояние героя, оценщика из ссудной кассы, в котором он оказывается. Чеховский декабрь из «Сна» чем-то похож на декабрь средней полосы России с его дождями и беспросветным мглистым небом. Время, не предвещающее ничего хорошего. «Бывают погоды, когда зима, словно озлившись на человеческую немощь, призывает к себе на помощь суровую осень и работает с нею сообща. В беспросветном туманном воздухе кружатся снег и дождь. Ветер, сырой, холодный, пронизывающий, с неистовой злобой стучит в окна и в кровли. Он воет в трубах и плачет в вентиляциях. В темном, как сажа, воздухе висит тоска… Природу мутит… Сыро, холодно и жутко…»

Так было в ночь под Рождество 1882 года. Погода не предвещала ничего хорошего, так и случилось. Бедному оценщику, заночевавшему в ссудной кассе, кажется, что вещи начали говорить. Все происходящее оценщик воспринимает как сон: и разговоры о бедности, и самих несчастных бедняков, забравшихся в лавку. Полагая, что ограбление тоже снится, он позволяет им обворовать лавку. К сожалению, последующий суд и арестантские роты – это уже явь.

Мистический элемент налицо, он пробуждает добрые чувства в человеке, но расплата за это сострадание к бедности слишком сурова.

В рассказе «Под Рождество обидели» Николая Лескова тоже орудуют воры. Один – семейный человек, имеющий маленького сына. Их план – пробраться в купеческую лавку. Нужно всего-то ничего: встать друг другу на плечи, сделав этакую акробатическую пирамиду из трех человек, а потом в узенькое оконце просунуть ребенка, обвязав его веревкой. Мальчик спускается в лавку, собирает вещи, сколько можно будет поднять, потом родитель-воришка поднимает его обратно вверх. Все-то хорошо, только не учли воры, что веревка, которой обвязали мальчишку, перетерлась о кирпичи подоконника. Мальчишка сорвался обратно в лавку, а воровская пирамида рассыпалась, потеряв равновесие. Купец, обнаруживший мальчонку, усыновил его, явив тем самым образец христианской добродетели. День Рождества в лесковском рассказе отмечен подвигом доброты, только, в отличие от чеховского «Сна», за него не приходится горько расплачиваться. Здесь возникает традиционный для святочного рассказа мотив христианского прощения на Рождество.

Чудо, происходящее в святочном рассказе, или то, что человек воспринимает как чудо, способно обернуться для него и радостью, и бедой.

В рассказе Александра Куприна «Миллионер», рождественское чудо не уводит человека от горя. Это всего лишь обыкновенное сумасшествие – того же рода, что и в гоголевской «Шинели». Зато подлинное чудо свершается у Владимира Набокова в рассказе «Рождество». Изнемогающий от горя человек перенес коробку с коконом большой бабочки в тепло, и она ожила. Родилась. Появилась на свет, преображая человеческую душу. Чем не чудо! В таком же угнетенном состоянии живет Эгмонд Дрэп, герой рассказа Александра Грина «Новогодний праздник отца и маленькой дочери». Полунищенская жизнь, мелкие переводы. Но все, что в порыве творческого озарения приходит ему в голову, он старательно записывает на бумагу и верит, что создаст шедевр. Эта работа была подобна радуге, скрытой пока туманом напряженного творчества, золотая цепь, связывающая берега бездны, гром и вихрь, сеющий истину. Вот такими сравнениями пользуется Грин, чтобы подчеркнуть всю важность записок, делаемых героем. Но наступает Новый год, к Дрэпу приезжает дочь и, не застав отца дома, затевает уборку. А рассеянный отец, пытаясь найти деньги, положил свои записки в мусорную корзину да так там и оставил, поскольку беспорядок был для него привычен. Дочь, тщательно убрав комнату, накрыв на стол, растопила этими записками камин. Потрясенный отец понимает, что погиб главный труд его жизни. Но понимает он и другое: он любим. Горе утраты помогает ему осознать эту дочернюю любовь. Он понимает, что все-таки имеет право считать себя счастливым.

У Михаила Зощенко тоже есть «Святочная история», и это, наверное, самый необычный рассказ этого жанра. Писатель с первых строк заявляет: «Нынче святочных рассказов никто не пишет. Главная причина – ничего такого святочного в жизни не осталось. Всякая рождественская чертовщина, покойники и чудеса отошли, как говорится, в область предания». Но, может быть, именно поэтому повседневность стала совершенно абсурдной, и чтобы явить свою абсурдность, ей потребовалась своя, особая мистика. Осознавая это, Зощенко переносит действие рассказа куда-то в конец лета или осень, лишь бы подальше от Нового года. Но не отказывается от чуда и уж тем более от юмора. Приходит к доктору некий Василий Леденцов с жалобой на сердце. Врач прописывает ему безобидные капли, находя совершенно здоровым. А на следующий день принимает его тетю, которая просит выдать свидетельство о смерти: скончался любимый племянник. Доктор приходит к ней домой. Пахнет ладаном, на столе лежит мертвый Леденцов, вокруг горят свечи, «и старушка где-то жалобно хрюкает». Написал доктор свидетельство, ругая себя за ошибку. Ушел, а галоши забыл. Возвращается. Дверь случайно осталась открытой. Глядь, а Леденцов сидит живой, «сапог зашнуровывает». Доктор выпил дома тех же самых капель, что прописал воскресшему покойнику, и позвонил в милицию. «Оказалось, агент по сбору объявлений Василий Митрофанович Леденцов присвоил три тысячи казенных денег. С этими деньгами он хотел начисто смыться и начать новую великолепную жизнь». Галоши доктору вернули через три месяца после многочисленных бюрократических процедур. Аккурат, видимо, к Новому году.

В современной литературе образовался целый океан из разных «мистических триллеров», плохой фантастики и фэнтези, но вот появилось ли что-то «такое святочное»? Чтобы войти в литературу, оно, по Зощенко, должно быть в жизни, преображая повседневность. Верим, что в жизни всегда есть место и подвигу, и чуду, и доброте, которую ждет человек и которая сама по себе порой, как у Лескова в рассказе «Под Рождество обидели», является чудом. А значит, святочный рассказ не исчезнет.